Когда их взгляды сталкиваются, Анатолий испытывает ужасный дискомфорт, но виной тому не исходящее от Трампера напряжение, а очередной раскрывшийся бутон шиповника.
Он ненавидел эти цветы. Ненавидел до дрожи, ведь они преследовали его всю сознательную жизнь.
Говорят, что могила Пастернака усыпана белыми цветами шиповника. Анатолию плевать — на его теле лепестки всех оттенков розового, начиная почти прозрачными и заканчивая мутно-бордовыми. У них мягкая желтоватая сердцевина, пачкающая одежду пыльцой и источающая сильный то приторный, то будто чуть прелый аромат. Анатолию от этого тошно.
В детстве ему даже нравилось — дикие цветы, мягкие и очень лёгкие, так не похожие на остальные, такие… самобытные. Когда ему рассказали, откуда они берутся, мальчишка расстроился: где-то по земле ходит человек, руки которого усыпаны не пухлыми бутонами, а ссадинами и царапинами. Впечатлительный семилетний Толя проплакал целую ночь, пытаясь даже сорвать цветы, надеясь, что так поможет избавиться от синяков человеку, которого он не знал.
Но маленький, свернувшийся калачиком Толя вряд ли догадывался, что спустя пару лет будет срывать злосчастные цветы, морщась от боли, сминая нежные лепестки и впиваясь пальцами в листья. Он научился осторожно подрезать крупные соцветия на теле, с холодной яростью орудуя ножницами и почти проклиная неуклюжего человека, который не мог беречь себя. Иногда ему хотелось встретиться и поговорить — да хотя бы просто увидеться, чтобы поверить в существование этого человека, ведь в его окружении не было никого с
таким количеством ссадин и синяков.
Поначалу он, силясь угадать, смотрел на девушек, но, когда шиповник расцвёл на скуле и возле глаза, окончательно сбился. Предназначенная ему девушка подралась? Упала лицом вниз? На неё напали? Поблизости ни одной такой не было и, окружённый приевшимся и оттого ненавистным ароматом, Анатолий злился, разрывая ногтями лепестки один за другим, терзая не в чём неповинную природу.
Когда шиповник пропал из его жизни, казалось, навсегда, стало даже не по себе — Анатолий настолько привык просыпаться и обнаруживать новый бутон, что теперь, получив долгожданную свободу, заскучал и по многогранному аромату, и по хрупким лепесткам, и по «пушистой» мягкой сердцевинке... и по человеку, которого он ещё не знал и никак не мог повстречать. Тоска и чувство одиночества, полной потерянности заставили его лишь больше возненавидеть каждый новый бутон. Он будто падал в колючие кусты, хватаясь за ветви и царапая руки, но безуспешно — он ударялся о жёсткую землю, один. Всегда один.
Трампер жал его руку, но всё, о чём мог думать Сергиевский, — цветок, пачкающий рукав изнутри пыльцой. Этот был совсем крошечным, но оттого только более раздражающим. Шиповник — дикая роза, стойкая и непримиримая, ничем не напоминающая своих покоящихся в магазинах, срезанных и мёртвых сестёр.
***
— Ты жульничаешь! Ты получал подсказки от секунданта, который кашлял. Вы все слышали, как он кашлял! — Разъярённый, Трампер вскочил со своего места и яростно оттолкнул стул. — Да чего он только не делал во время этой партии, — подхваченная им пешка с гулким звуком ударилась об пол. — Что, мерзавцы, никак не успокоитесь?
В исступлении он поднял доску и ударил ей об стол с такой силой, что фигуры с грохотом разлетелись, а Фредди неосознанно проследил взглядом путь чёрного ферзя, который, отскочив от доски, прицельно попал в раздражающе-спокойного и лишь чуть обескураженного русского. Чёрт.
— Я не собираюсь продолжать эту игру! — Фредди выбежал из зала.
Он смог отдышаться только подставив лицо струям холодной воды и, пытаясь успокоиться, наблюдал за стекающими по шее и рукам каплями. Тогда он и заметил цветок. Первый, мать его, в жизни Фредерика Трампера — аккуратная тёмно-фиолетовая фиалка с тонкой белой полосой по краям. Такая симметричная и
идеальная, что Фредди зажмурился и тряхнул рукой. Не исчезла. Осталась на тыльной стороне ладони, между костяшками пальцев. Но... Тело прошибло липкой дрожью осознания. Громоздкий чёрный ферзь ударил Сергиевского именно туда, между бледными костяшками, заставляя кожу болезненно покраснеть.
***
Ошеломлённый и сбитый с толку, Фредди не хотел показывать фиалку решительно никому, но злая судьба распорядилась иначе — он увидел Анатолия на углу, слишком близко, чтобы не заметить. Неожиданно для себя Трампер впился ногтями в собственную руку, стараясь оцарапать как можно сильнее. Он должен был убедиться. Он должен был узнать наверняка. Чтобы сразу пойти и умереть.
Он стоял, затаив дыхание, и напряжённо всматривался, как на руке Анатолия шевелятся трепетные лепестки дикой розы. Чуть выше того самого места, где у Фредди цвела фиалка. Сергиевский обернулся и, будто прочитав в чужих глазах что-то особенное, догадался. Он подошёл ближе, пока Трампер не мог и пошевелиться, и, осторожно взяв его руку, коснулся пальцами цветка, оглаживая лепестки, и вдруг поцеловал кожу рядом.
— Тебе не было больно? — Он кивнул на новый цветок шиповника, впрочем, говоря совсем не о нём одном.
— Нет, — Фредди не узнал свой хрипловатый голос. — Теперь нет.
Но, большому скептику, привыкшему не доверять, одной проверки оказалось мало, и Трампер прижался губами к шее Анатолия, сжимая его бока. Ведь один цветок — это так немного.
