Призраки завтра

Ещё год, ещё одна станция — там уже нет меня

      — Наш третий Новый год вдвоём…       Это первое, что произносит Катя после пробуждения. Как и год назад, Мир сидит у неё в ногах, бодрый и свежий после душа.       — Уже не вдвоём, малышка, — он улыбается и берёт её за тёплую ото сна руку, переплетает их пальцы. — С нами Ева.       Словно в доказательство его слов из кроватки раздаётся негромкое хныканье. Мир целует тыльную сторону Катиной ладони и неохотно отпускает, чтобы взять дочку на руки. Дочке до него нет никакого дела — ей пора завтракать. Мир чмокает лохматую макушку с бьющимся родничком и передаёт Еву Кате.       — Приготовишь завтрак, пока я её кормлю?       — Уже приготовил, — Мир снова садится рядом. — Кира звонила, приглашает в гости.       — А Евчик? — Катя морщится и выдыхает сквозь зубы. Дочка здорово проголодалась. — Мы же хотели дать няне отдохнуть. И вообще я собиралась наконец-то представить тебя родителям.       По лицу Мирослава пробегает тень, но Катя этого не замечает, занятая почти агрессивно причмокивающей Евой.       — С няней я обо всём договорился.       Катя хмурится и переводит вопросительный взгляд на любимого мужчину.       — Не посоветовавшись со мной?       Он пожимает плечами.       — Ты против?       — Не против. Но почему-то я уверена, что ты используешь это приглашение как повод в очередной раз отложить разговор с родителями. Где ваша решительность, Мирослав Валерьевич?..       Мир молчит, а потом говорит тихо, но твёрдо:       — Я всё ещё надеюсь, что ты одумаешься. Что это просто гормоны…       — Господи, это никогда не кончится… — вздыхает Катя и чувствует, как начинает подрагивать нижняя губа. Гормональный фон и вправду пока не стабилизировался. — Пожалуйста, оставь нас. Я хочу побыть наедине с Евой.       На самом деле в это мгновение она не хочет быть наедине с ним. Сама удивляется, что и такое, оказывается, возможно. Мир, проклиная себя, уходит на кухню.       ***       Да что же с ним не так?! Уставившись в снежную пастораль тихого дворика, он сжимает кулаки в карманах домашних брюк и как заведённый переминается с носков на пятки. Он, наверное, просто забыл, что это такое — быть без Кати. Долгие месяцы её беременности, разлука на время её попытки построить семью с Андреем — всё это милостиво стёрлось из памяти, оставив после себя слово «больно», выжженное прямо на сердце. Безобразный бугристый шрам, но никаких воспоминаний. Зато он хорошо помнит Одессу. Как собственное безграничное чувство — хотя почему собственное, оно принадлежит ей — ломало и кромсало его без намёка на анестезию. Он — грешен — пил столько, сколько мог себе позволить без урона для внешнего вида, но ни разу не ощутил даже тени опьянения. Каждая секунда его нестерпимо осязаемого, осознаваемого на сто процентов существования была попыткой приучить себя к мысли о том, что Катя совсем скоро его оставит. Выберет не его. Сделает правильную ставку. Не станет портить себе жизнь. Поступит так, как он всегда хотел, чтобы она поступила. Он же знал это с первой их встречи, с первого пересечения взглядами. И сцену прощания с юной экранной возлюбленной не отыграл — прожил. Катя спрашивала, представлял ли он на месте партнёрши её. Нет, не представлял. Видел. Только один раз — когда выдал свой последний монолог единым духом, одним дублем. Потом было ещё несколько, но в итоговый монтаж Лёшка взял самый первый и самый правдивый. Долго молчал, посмотрев плэйбэк, а потом поднялся с режиссёрского стула и просто похлопал друга по плечу.       Всё это ни хрена не помогло. Сцена прощания с Катей не стала от этого более реальной. Он знал, что она неотвратима, но не мог представить её по-настоящему. Так каждый человек думает о смерти: точно знает, что умрёт, но не может это вообразить, потому что мозг защищает хозяина от бесконечного ужаса. И в то же время он слишком привык к своей установке на неизбежную жизнь без Кати. Выдрессировал себя как собаку именно в Одессе. По кругу слушал в допотопном кассетном плеере «Танцы на стёклах» Фадеева и погружался на самое дно души, почти в подсознание. «Танцы без правил, ты так не смогла бы». Катя могла. Она и придумала этот танец на троих — может, в тот самый момент, когда впервые его увидела. И он знал, как тяжело далось ей решение начать отношения со Ждановым, кожей чувствовал её боль через все расстояния. Ничего важнее этого не было, и он старательно перекрывал Катиной болью свою. Свои страхи, своё ожидание финала, после которого его уже не удержат в этой жизни даже сыновья — он просто сдохнет от тоски, даже если физическая оболочка останется, чтобы ходить, работать, есть и спасать Катю от ответственности за него. Присутствовать в этом мире как галочка, чтобы её светлая голова не болела…       — Знаешь, в чём твоя беда?..       Мирослав вздрагивает как от выстрела. Любимый голос сухой, будто пошедший трещинами. Он оборачивается. Катя, одетая в пальто, стоит в дверном проёме.       — Во мне, конечно, — грустно усмехается она. — Но не только. Помнишь, ты как-то сказал, что Андрей был прав в том, что тебя я жалею, а его — нет? Так вот всё как раз наоборот. Моё чувство к нему, созданное только для того, чтобы… не сбежать, нет… но отложить на время полное принятие твоей любви ко мне… — Катя нервно запускает пятерню в волосы, зачёсывает их назад дрожащими пальцами. — Это чувство всегда было похоже на жалость. Я и выбрала его потому, что считала, что он без меня не сможет. И вскоре не осталось ничего, кроме вины и сострадания к тому, кого я так искалечила ради своей эгоистичной цели. Тебя… — это слово в её устах звучит красиво, властно, и у него внутренности сводит приятным спазмом. — Тебя я никогда не жалела. И не пожалею. Я уйду от тебя, если ты не прекратишь это издевательство над нами обоими. Уйду не к кому-то, а от тебя. Потому что мне никто, кроме тебя, не нужен. Я приняла твою любовь, а ты мою принять не можешь. Боишься испортить реноме святого, оплошать перед начальником? — она кивает наверх. — Ну так и живи с этим реноме, если оно тебе дороже меня. Только вот ты не святой. И когда я довела тебя до точки кипения, когда ты ударил Андрея в январе, ты сделал это не только потому что ненавидел его за груз, который он на меня взвалил. Ты ненавидел его просто так. Как того, кто нам мешает. Потому что всегда знал, что мы созданы друг для друга. Ты сам мне сказал, что знал с первой секунды, что понравишься, что у нас всё сложится. А всё, что ты надумал дальше — это просто нагромождение стереотипов. А мне на них плевать, понятно? Хочешь, пойдём к юристам, я это зафиксирую на бумаге и поставлю сургучную печать. Мне плевать, что моя мама старше тебя всего на девять лет. Мне плевать, что о тебе подумает мой отец. Мне плевать решительно на всё, кроме троих людей, находящихся сейчас в этой квартире. Всех, кто нас поддерживает, я благодарю. Все, кому что-то не нравится, могут идти лесом. И хватит, ради всего святого, думать про старость. Заболеть, лишиться разума, потерять дееспособность можно и в двадцать. Тебе всего лишь сорок восемь. А мне двадцать шесть вчера стукнуло, ну, извини! Извини. Если бы я могла, сократила бы эту разницу до нуля. Выпила бы чего-нибудь, как Алиса у Кэрролла, и стала бы сорокавосьмилетней. Тебя — не знаю, веришь ли — омолаживать бы не стала. Я тебя люблю таким, какой ты есть. И точно знаю теперь, что никогда не полюблю никого другого. А ты? Ты любишь меня достаточно, чтобы принять мой выбор? Или ты любишь свою любовь и страдания?       Он сглатывает, давится кадыком. Больно. Вот это больно по-настоящему. Получается, он довёл её до того, что она в нём сомневается.       — Вот этот год, который почти наступил… Это год, в котором я выйду за тебя замуж. Или уйду навсегда. Третьего, прости, не дано. Я хочу, чтобы ты это понимал. Я хочу привязать тебя к себе. Пусть это звучит так, как звучит, мне плевать и на это. Помнишь, когда-то ты боялся меня потерять? А теперь что… Моя очередь, да?.. Я просыпаюсь по утрам без уверенности в том, что увижу тебя рядом. Может, ты в ночи пережил очередной экзистенциальный кризис и собрал чемодан, упиваясь своим благородством. Ты так боишься, что после моего возвращения у нас с тобой так ничего и не было. Хотя я вижу, как тебя разрывает от порывов, но ты сдерживаешься. Нет! — Катя, видя, что он пытается возразить, вытягивает руку с поднятым указательным пальцем. — Не говори сейчас, что это потому что ты думаешь, что я пока не готова. Это я с ним не была готова. Я тебе об этом ещё не рассказывала. У нас с Андреем ничего не вышло. Не по его вине. Я не смогла. Всё во мне сопротивлялось, а я предпочитала этого не замечать, врать себе и ему, списывать всё на недавние роды. Я просто его не хотела. А тебя хочу. Даже сейчас, когда почти тебя ненавижу. Ты смотришь на меня вот прямо сейчас, а во мне всё опрокидывается. А ты?.. — она не в первый раз задаёт этот беспощадный вопрос за последние несколько минут, и ему вновь нечеловечески больно. — Ты меня хочешь? Или, может, я уже превратилась в какое-то божество, в статую, к ногам которой надо вовремя свежие цветы приносить, и только?.. Ты говоришь про гормоны, а у меня пролактина столько, что впору молочный завод открывать. Знаешь, что делает пролактин? Убивает либидо. А я всё равно безумно хочу, чтобы ты перестал сдерживаться. Но тебе до этого дела нет. И это вовсе не про секс, мой свет, ты знаешь это лучше меня. Это про желание быть рядом.       Он предпринимает очередную попытку вставить хоть слово, но Катя качает головой.       — Ева спит, а я хочу побыть одна, так что пойду прогуляюсь.       — Катя, — сипит он. Голос его, и без того всегда хрипловатый и шершавый, сбоит.       — Не надо. Не добивайся сейчас того, чтобы я подошла и обняла. Нам сейчас нельзя соприкасаться. Нам обоим нужно подумать.       ***       Выйдя из подъезда, Катя, как в детстве, берёт горсть свежего снега и прикладывает к лицу. Конечно, иногда она жалеет Мира, что бы ни говорила. Только что он стоял перед ней абсолютно беззащитный, верящий каждому её слову, убеждённый в том, что она в нём сомневается, хотя она намеренно создавала такое впечатление, чтобы наконец достучаться до его замученного ими обоими сердца. Тяжело, тяжело очень, но жить вот так, как они живут уже больше месяца, ещё тяжелее. Кто-то сказал бы, что она всё это заслужила. Вернулась домой, как дурная пристыженная кошка, так хлебай теперь ложкой. Он не может переключиться с прежнего призрачного существования на настоящую жизнь. Боится и не смеет помыслить, что имеет на это право. Она, конечно, виновата. Но если начнёт виниться, он совсем расклеится…       — Катюш, с наступающим! А что это ты снежные ванны с утра пораньше принимаешь?       Бодрый прокуренный голос принадлежит их соседке по этажу, преподавателю Московского университета. В свои восемьдесят два она каждый день излучает энергию и продолжает читать интереснейшие лекции на факультете журналистики, на которые всегда набивается полная аудитория народу. Катя торопливо стряхивает снег с лица и поворачивается к женщине. Демонстрировать слабость в её присутствии не хочется.       — И вас с наступающим, Эмма Яновна. Да это я так, с Евой забегалась, жарко… Вы праздновать будете?       — Конечно! — встряхнув головой с коротко подстриженными седыми волосами, весело отвечает соседка. Приподнимает увесистый пакет из местного гастронома и подмигивает Кате. — У меня всё чин чинарём! И шампанское, и мандарины.       — Гостей ждёте?       — Отнюдь! Буду наслаждаться одиночеством! Ну, привет Мирославу, побегу! Ещё столько человек надо обзвонить, поздравить…       По интонации её понятно, что наслаждаться своим одиночеством она вряд ли будет, но навязываться не хочет и потому спешит поскорее закончить разговор. Катя из вежливости делает вид, что купилась на её маленькое представление, и бездумно бредёт со двора. Мимо снуют запыхавшиеся отцы семейств с ёлками, женщины с тяжёлыми сумками и смеющиеся дети всех возрастов, а у неё на душе тишина, и вся эта предпраздничная кутерьма не может её нарушить. Нет ей дела до всеобщей радости. Всё, о чём она мечтает — чтобы Мир всё-таки отмер, чтобы наконец-то до него дошло то, что она сказала ему в прихожей в конце слякотного ноября; чтобы он снова стал собой. Потому что этого мечущегося и забитого человека она не вполне узнаёт.       ***       — Мама звонила… — потерянно сообщает сонная Юлиана. В уголках глаз скапливаются слёзы злого бессилия. — Не хочет госпитализироваться. А ей без очередной операции никак. Тянула до последнего, и вот дотянула до Нового года, а теперь боится, что её пьяный хирург зарежет…       Она утыкается лбом в колени, и Малиновский в очередной раз поражается тому, какая Юлька маленькая. Как наденет каблуки и возьмёт в руки зонт — так сразу гроза российского пиара. А сейчас сидит, съёжившись в напряжённую точку, вовсе не бизнесвумэн и не светская львица. Он ласково гладит большой ладонью выступающие позвонки, похожие на готовые вот-вот прорезаться шипы.       — Мне придётся лететь в Самару, — безысходно объявляет Юлиана и решительно спускает ноги на пол. — А ты оставайся. Андрюше сейчас нельзя быть одному.       — Я полечу с тобой.       — Это мой крест, не твой. Ты только не думай, что я бессердечная. Я люблю маму. Она меня вырастила, она на меня, как принято говорить, положила жизнь. Только вот я её об этом подвиге не просила, а она требует плату. Переезжать в Москву не хочет, хотя нельзя сказать, чтобы она была привязана к Самаре. Из дома выходит редко. Наверное, не хочет оставлять квартиру, в которой так недолго была счастлива с моим отцом. Вот я и мотаюсь туда, порой едва ли не каждую неделю, и это с моим-то графиком… И эта тянучка с операцией — ещё один способ почувствовать моё беспокойство и неравнодушие… Родители, Ромка, однажды перестают быть родителями и становятся нашими детьми. Вот что грустно…       Малиновский молчит. Андрюше, может, и нельзя оставаться одному, но и Юлиана совершенно точно не железная. Он полетит с ней. Это решение он принимает за долю секунды и сам себе удивляется. Наверное, пришло время им обоим понять, что они вместе не ради одного лишь приятного времяпрепровождения. Он ведь если и шутил, говоря Кате, что скоро женится, то в шутке этой была только доля шутки.       ***       Кира в это утро просыпается позже обычного. Сладко потягивается, глядя в окно, из которого льётся мягкий белый свет снежного дня, и невольно вспоминает, как рядом с этим самым окном стоял Андрей Жданов. Он стоял там столько раз, что казался неотъемлемой частью стильного сдержанного интерьера. А теперь она с трудом представляет, что однажды сможет отказаться от блаженного, освободительного одиночества. Как хорошо, когда в квартире пусто и тихо, когда ни от кого не ждёшь отчёта, когда сама никому ничего не должна… Есть Николай, но пока Кира просто получает удовольствие от его искреннего обожания. Ей нравится стоять на пьедестале, и сходить с него, чтобы встать рядом с Колей и пойти по жизни вместе, она не собирается. Думая эти мысли, Кира раскрывает мобильный и набирает лучшую подругу. Вот кто точно наслаждается семейной идиллией, так это Старкова. Как же хорошо, что они с Шуховым снова вместе…       — Привет.       По сумрачному голосу Кати понятно, что в своём предположении Кира здорово ошиблась.       — Привет-привет. А почему это у тебя плохое настроение?       Катя протяжно вздыхает и шмыгает носом. То ли плачет, то ли давно гуляет на морозе.       — Кир, не выдумывай. Всё хорошо.       — Да ладно, я же представляю примерно, как устроен твой ненаглядный Мир. Наверняка снова заладил старую песню, да?       — Да не в этом дело… И вообще не беспокойся о нас, Кирюш. Я и так всех вокруг утомила своими драмами.       — Слушай, ты от «Корицы» далеко?       — В паре километров по Бульварному.       — Иди-ка займи нам столик, а я сейчас умоюсь и приеду. Посидим за чашечкой кофе, проводим год, потому что в гости вас, похоже, можно не ждать.       — Ладно…       — О-о-о, — протягивает Кира. — Раз ты даже не споришь, значит, дела совсем плохи.       ***       Андрей окончания этого бесконечного года ждёт как никто. Лежит, распластавшись звездой на холостяцкой кровати, и слушает Моби. Медитативные клавишные в The Sky Is Broken не успокаивают, а, наоборот, тревожат. Москву засыпает хлопьями снега, а ему чудится, что в спальне идёт дождь, что комната эта полностью изолирована от внешнего мира, и ему из неё уже не выйти. Бродский одобрил бы…       Никто, кроме Моби, не понимает его безраздельного одиночества. Он один знает, как такое одиночество звучит в звонкой тишине черепной коробки. Именно так, как эта песня. В одиночестве нет печали, но нет и радости. Оно бесконечное, лишённое черт и эмоций, обезличенное, холодное и цепкое. Обнимает, затягивает в себя, как зыбучие пески, поглощает и помещает в звуконепроницаемое пространство. Навсегда, если ему позволить. Андрей позволить хочет. Потому что никак не может понять, зачем наступает следующий год, который он ждёт как волшебника, что прилетит в голубом вертолёте и превратит его в какого-то другого Андрея Жданова. Зачем ему успевать за временем, зачем увязываться за ним в этот две тысячи седьмой, где не будет ничего, кроме всё того же беспощадно красивого, разъедающего душу саундтрека?       Зачем? Зачем он пережил столько боли, зачем сдирал с себя кожу, раздвигал рёбра в грудной клетке, вырывал сердце и отдавал его той, кому оно и нужно-то не было? Зачем? Ради чего? Чтобы теперь лежать вот таким пустым? Nothing left here for me, it’s washed away. The rain pushes the buildings aside. The sky turns black… Он с головой накрывается одеялом. Трек начинается заново.       ***       — Какой-то не очень новогодний Новый год… — ворчит Рома и пристёгивает ремень безопасности. — Ещё и летим экономом…       — Ну, ты же сам рвался, — раздражённо отвечает Юлиана, уже пристегнувшись в соседнем кресле. — Совершенно непонятно, зачем.       — Люблю Самару. Волга, пиво, прекрасные деревянные дома. Жданчика я препоручил Короткову и женсовету, так что без опеки наш малыш не останется.       Юлиана слушает его вполуха. Она бесится и на маму, вечно требующую внимания, и на Малиновского, как-то подозрительно крепко схватившегося за идею моногамии. «Если хочешь это, значит, ты уже большой». Роман Дмитрич вырос. Загвоздка в том, что ей он всегда нравился необязательным и непостоянным, а не претендующим на её свободу. У неё таких уже трое было. И четвёртого она не ищет. Пожалуй, пора им расходиться, пока всё не зашло слишком далеко… Она смотрит на спокойного Ромку, в глубине зелёных глаз которого, как всегда, пляшут смешинки, и даёт себе зарок порвать с ним, когда они вернутся в Москву. Год нужно начинать правильно. Она задрёмывает, быстро сроднившись с принятым решением. А просыпается от того, что их самолёт ужасно трясёт.       ***       На Лесную Катя возвращается во второй половине дня. Дверь ей открывает не Мир, а няня Карина с Евой на руках.       — А где мой муж? — быстро и невежливо интересуется Катя и вдруг понимает, что впервые назвала любимого мужчину мужем. Потом до неё доходит, что прозвучала она как требовательная барыня. — Простите, Карина… Я сегодня сама не своя, и вовсе не собиралась вас дёргать, это идея Мирослава… Здравствуйте…       Ева улыбается беззубой улыбкой, тянет к маме ручки, но Катя снимает пальто, не испытывая никакого умиления. В душе поднимается тревога.       — Здравствуйте, Катюша. Мирослав Валерьевич сказал, что ему нужно съездить в одно место. Обещал вернуться к восьми. А что меня позвали, я даже рада! Ко мне должны были родные из Армении прилететь, а аэропорты рейсы больше не принимают, представляете? Я уж собралась Новый год одна встречать, а оно вон как вышло. Вы уж меня, наверное, до полуночи не прогоните?       — Ну конечно, не прогоним, — Катя чувствует приступ теплоты к этой доброй женщине. — Оставайтесь ночевать у нас, мы вам всегда рады.       — Мы с Евушкой уже погуляли, со всеми соседями поздравлениями обменялись, потом покушали, да, малышка?..       Ева снова улыбается и сладко вздыхает. Катя целует её в очаровательный аккуратный носик и уходит на кухню, откуда распространяется аромат наваристого травяного чая — такой умеет делать только Карина. Няня, уложив Еву в кроватку, присоединяется к Кате.       — Карина, а удобно ли будет, если мы с вами перейдём на «ты»?       — Если вам удобно, я возражать не стану.       — Тогда давай на «ты».       — Давай. Может, к чаю яблочек нарезать?..       — Да нет, я с Кирой встретилась и что-то поела… А ты голодная?       — Утречком позавтракала, а теперь уж вечера дождусь. Надо же всё-таки стол накрыть, а?.. Я накрою, хозяина порадовать. Я с собой такие пироги притаранила, очуметь, как говорит моя коллега няня Вика! Нынче с утра из духовки достала, свежайшие!       — Спасибо. Мы вообще-то ничего особо не планировали, но раз ты здесь… Да и Эмму Яновну можно позвать…       За чаем Карина впервые рассказывает Кате о своей семье: страшное Спитакское землетрясение лишило её любимого мужа и крова, и двух дочек она вырастила вопреки всему, работая на всех работах, на которые могла устроиться. Дочери выросли, вышли замуж за хороших мужчин и живут в Ереване, а Карина решила пока остаться в столице России, где её как замечательную няню рекомендуют друг другу зажиточные москвичи.       — Там я столько не заработаю, Катюша, а внучат же не только стряпнёй радовать хочется!       — Ты настоящая героиня, — потрясённо качает головой Катя. — Спасибо, что поделилась. Ты мне с первого взгляда очень понравилась, а толком познакомиться так и не получалось… Столько всего происходило…       — Да, помотало тебя… — сочувственно кивает Карина. — Хорошо, что всё так разрешилось. Андрей — мужчина порядочный и хороший, спору нет, я к нему даже прикипеть успела, но Мирослав Валерьевич — это, извини за прямоту, другая совсем, как там оно в футболе называется… Лига, вот! Не в том смысле, что один лучше, а другой хуже, просто такая любовь, как у вас — это ж один случай на миллион. Такой любви боятся даже, по себе знаю. Мой Араз меня тоже побаивался… И совсем не сразу меня выбрал, от девчонок у него отбоя не было… И всё-таки не смог не остаться со мной. Только, как видишь, моя любовь его не уберегла… И ты, уж прости за такой совет, не думай, что на тебе броня. Ты ведь иной раз идёшь по улице и ворон ловишь, чуть ли не под машину попадаешь от рассеянности, я сколько раз замечала, разве ж это можно! У тебя такой мужик, у тебя дочь, а ты себя не бережёшь.       — Теперь буду беречь. Он не сказал, куда поедет?       — Ничего не сказал. Но вид у него был совсем не праздничный… Может, прилечь тебе? Время-то быстрее пройдёт…       — Не хочется лежать. Я же до беременности работала как вол, а теперь только лежу как бесполезное бревно…       — Деточка, лежи, пока лежится! Успеешь ещё наработаться, послушай, что тебе опытная Карина говорит. Евушке-то и четырёх месяцев нет, какая уж тут работа? У тебя вон грудь от молока лопается, такую в офис не понесёшь!       Катя смеётся.       — Ты, конечно, права. Пойду сцежу очередную порцию и всё-таки прилягу…              Как и всегда, она ложится на половину Мира, чтобы уткнуться в подушку, успокоительно пахнущую его шампунем. Скорее бы он вернулся…       ***       Кира после встречи с Катей сама не своя, и это не укрывается от внимания проницательной Ольги Игоревны. Посреди семейного ужина в загородном доме Воропаевых она тихонько любопытствует:       — Кира, что с тобой?       — Ничего, мама, всё хорошо.       Николай, сидящий слева от неё, тоже давно настороженно сканирует её внимательным взглядом из-под аккуратных очков, от чего у неё начинается нервная чесотка.       — Простите, мне нужно позвонить, — громко объявляет Кира и встаёт из-за стола.       Выходит из столовой, бежит по лестнице наверх, в свою детскую комнату, и с облегчением захлопывает дверь. Как жаль, что Кати нет рядом. Её поразило то, насколько уставшей и потерянной выглядит лучшая подруга. Казалось бы — вот тебе и невероятный мужчина, и прекрасная здоровая дочь, а получается, что и в таком очевидном, вопиющем почти счастье есть свои подводные камни. Что уж говорить об их с Колей странном союзе? Сашка до сих пор посматривает на неё как на умалишённую и дразнит мадам Зорькиной, хотя смеяться впору над ним и его неожиданным для всех амплуа смирного подкаблучника… Её размышления прерывает мягкий звук открывающейся двери и хриплый голос любимой сестры.       — Тётька, с каким воображаемым другом ты тут уединилась? По-моему, твой поклонник собрался делать тебе предложение.       — Ч-что?.. — Кира даже с кровати вскакивает.       — То, дорогая моя! И не надо так вибрировать, что ты, Колю не знаешь? Он всё обставит так, чтобы тебе не пришлось давать согласие при всех. Всё, хватит киснуть! Немедленно возвращаемся за стол.       Кира со вздохом подчиняется. В столовой стоит торжественная тишина, которую можно пощупать руками. Саша сидит с непередаваемой физиономией, глава семейства иронично ухмыляется, а Коля взволнованно поправляет очки. При виде Киры он смущается ещё больше — так, словно они до сих пор ни разу не целовались, а она собирается лишить его невинности. Отодвигает для неё стул и не садится, когда она занимает своё место между ним и Ольгой. Кристина плюхается на стул напротив и замирает, подперев подбородок кулачком. Беременность сделала её ещё наивнее и романтичнее, и теперь она с нетерпением ожидает мелодраматическую сцену.       — Э-э-э… Спасибо, что пригласили меня разделить с вами этот семейный вечер… — торжественно начинает Коля. — Для меня это очень много значит, и… В общем, я хотел бы, чтобы вы все знали… Особенно вы, Юрий Александрович… — Зорькин бросает опасливый взгляд на Воропаева-старшего. — И вы, Александр Юрич… У нас с Кирой всё серьёзно. И я очень хочу связать своё будущее именно с ней. Кира, я… Я не делаю тебе официальное предложение…       Удивительно, но радости эта реплика у Киры не вызывает. Она уже ждала чего-то существенного…       — Но я предлагаю, чтобы мы с тобой попробовали… ну, словом, пожить вместе. Вот… И я считаю, что твой отец и твой брат должны об этом знать…       — Николай, откуда такое щепетильное отношение к отцу и брату вашей грёзы? — ухмыляется Саша. — Кавказских корней у вас, судя по всему, нет…       — Саша, — мягко останавливает сына Юрий Александрович. — Николай, я вам очень признателен. И за вашу работу на благо «Зималетто», и за отношение к Кире. Вы получаете наше с Сашей благословение, а главное слово остаётся, конечно, за нашей красавицей, — он салютует дочери бокалом с искрящимся шампанским. — Кирюш, тебе очень повезло.       Ольга Игоревна согласно кивает и чмокает обескураженную дочь в висок. А Кира спустя несколько мгновений благосклонно улыбается разрозовевшемуся Коле, наконец-то переставшему стоять столбом.       ***       Кардиологическое отделение частной клиники в Самаре беззвучно и белоснежно. Малиновский и Юлиана сидят на мягком диване, изображая друг перед другом дрёму. Он — потому что она до сих пор не ответила на его предложение; она — потому что не знает, что, собственно, ответить. Надо отдать ему должное: он сумел отвлечь её от мощной турбулентности, в которой их аэробус болтало как лодчонку посреди шторма. Малиновский Роман Дмитрич, предлагающий пожениться — зрелище эксклюзивное, заставляющее позабыть даже о прямой угрозе жизни…       — Ром, — первой нарушает тишину Виноградова и приоткрывает один глаз. — Скажи честно, ты меня разыграл?..       — Чего?! — вскидывает брови Рома. — Нет, я, конечно, парень изобретательный, но неужели ты думаешь, что я специально наколдовал турбулентность, чтобы взять тебя тёпленькой и уговорить выйти за меня замуж?       — Я не о турбулентности, — Юлиана поджимает тонкие губы. — Я о твоём вздорном предложении.       — Ну, если оно настолько вздорное, плюнь и разотри.       Неужели обиделся?..       — Хорошо, тогда у меня другая версия. Ты сам здорово испугался, и в тебе проснулся инстинкт гнездования. Ты захотел остепениться, оставить потомство… А теперь, когда мы с тобой твёрдо стоим на земле, ты уже сто раз пожалел о сказанном, так ведь?       Малиновский вскакивает с диванчика. Он так возмущён, что сдувает чёлку со лба.       — Я перед тобой душу обнажил, а ты никак не можешь в это поверить! Неужели я настолько пропащий?       Юлиана снисходительно усмехается.       — Ты не пропащий, Ромочка. Ты просто самец обыкновенный. Зачем тебе штамп, быт и моногамия? Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.       — Да-да. Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым. Не буду, Юль! Я устал. Устал плавать в огромном московском бассейне и вылавливать рыбок. Зачем тратить на это силы, если нам с тобой так хорошо?       — Молодые люди, будьте любезны, ведите себя потише, — сурово произносит проходящий мимо седовласый врач.       — Короче, Виноградова, — шипит Рома, опускаясь перед ней на корточки. — С будущей тёщей я уже познакомился и даже её приручил. Что тебе ещё надо?       — Что приручил, это точно. Рявкнул так, что она мигом засобиралась в больницу.       — Вот именно. Так согласна ты, чёрт возьми, или нет?!       Юлиана закатывает глаза.       — Согласна.       Малиновский целует её почти зло, но всё-таки довольно и нахраписто. Позже главный хирург сообщает им, что Алла Юрьевна Виноградова, самая упрямая пациентка за историю клиники, в полном порядке после проведённой операции.       ***       Андрей, к концу вечера всё-таки заставивший себя выползти из кровати и накрыть маленький стол на случай, если неожиданно нагрянут родители, уныло пялится в телевизор, на экране которого мелькают одни и те же опостылевшие лица. Звук он принципиально не прибавляет, и поэтому Филипп Киркоров корчит трагические рожицы под агрессивный американский хип-хоп. Получается забавно. Когда раздаётся звонок в дверь, он не сомневается, что увидит на пороге серьёзного отца и вечно волнующуюся маму, и даже не смотрит в глазок.       — Здрасьте, Андрей Палыч! — громко здоровается Федя.       — Привет… — обескураженно отвечает Андрей, почёсывая затылок. — Тебя каким ветром занесло?..       — Беспокоюсь о любимом президенте!       — Коротков, ну что за детский сад? — морщится Жданов. — Проходи, конечно… Но, ей-богу, не стоило.       — А неплохо Бедросыч стелет! — Федя, едва зайдя в гостиную, отмечает рэп-навыки короля российской эстрады и заодно протягивает начальнику пакет с гостинцами. — А внизу, между прочим, женсовет дожидается вашей отмашки, чтобы тоже подняться. Нам тут Роман Дмитрич намекнул, чтобы мы взяли над вами шефство… Но я, если честно, — лицо Короткова приобретает виноватое выражение, — и без него догадывался, что у вас давно с Катей, ну… В общем…       — Не будем об этом, — решительно обрывает его Андрей. — А девчонок, конечно, зови. Нечего им во дворе мёрзнуть. Ольга Вячеславовна тоже с вами?       — Нет, Андрей Палыч, она наконец-то визу получила, так что встречает Новый год со своими в дождливой Флориде!       — Ну и замечательно.       Коротков ненадолго удаляется, и Андрей выдыхает. Подходит к зеркалу в прихожей и репетирует правдоподобную улыбку. У него должно получиться. Зря, что ли, его верные подчинённые тащились к нему с разных концов Москвы… На сердце немного теплеет, а на ум приходят строчки из любимой песни: «Ещё год, ещё одна станция, там уже нет меня». Пусть Катя будет счастлива в своей новой жизни…       Будет счастлив и он. Не сегодня, но однажды — обязательно.       ***       Мирослав возвращается домой, когда давно проснувшаяся и принарядившаяся Катя сидит за туалетным столиком в их спальне и подписывает многочисленные поздравительные открытки. Он падает на кровать, даже не сняв дублёнку, и долго молчит, пока Катя продолжает писать примерно одни и те же пожелания. А потом неожиданно выдаёт:       — Я никогда не рассказывал тебе о маме.       Катя откладывает перьевую ручку и поворачивается к нему.       — Я знаю. Мне всегда так хочется о ней спросить, но я не лезу. Знаю только, что ты её очень любишь.       Он согласно кивает, глядя в потолок с отсветами жёлтых огоньков, которыми щедро украшены шторы.       — Она умерла незадолго до нашей с тобой встречи. Хотя это как посмотреть… К тому времени прошло уже пять лет, а я всё равно ощущал эту потерю так, будто она произошла вчера. Я её очень любил, до сих пор люблю… И отца любил, но её — особенно. Я сегодня был на Донском кладбище… Они там лежат… У меня ведь никогда не было этой потребности. Знаешь, как в кино… Заявиться на могилу и толкнуть слёзную речь… А сегодня вот появилась. Я вдруг понял, что мне нужно с ними поговорить… Звучит как бред, да?..       — Совсем нет.       — Знаешь, я им всё рассказал. Всё, что жрёт меня с тех пор, как ты вернулась… И вдруг сам понял, что так до сих пор и не пришёл в себя. Я поздравлял тебя вчера с днём рождения, улыбался, а сам не верил, что это происходит на самом деле. Понимаешь… — он нервничает, резко поднимается и смотрит ей прямо в глаза, упираясь ладонями в кровать. — Я всё это в себя не впускал. Я путано говорю… Я вот сейчас слушал несколько минут, как ты пишешь, и понимал, что готов убить за один этот звук. Вдруг я прочувствовал это по-настоящему. Снова столкнулся с этим цунами, которое всегда сбивает меня с ног… С силой любви к тебе. Я боялся. Боялся, что ты пришла ненадолго, что передумаешь, вернёшься к нему или просто меня оставишь… А сегодня ты сказала всё это так серьёзно, так убедительно, что до меня дошло… До меня дошло, что́ я упускаю. Если не сразу, то там, на кладбище. Людей ведь хоронят даже тридцать первого числа… И я видел пару похоронных процессий… Четвёрки носильщиков с траурными лентами на рукавах, гробы, рыдающие люди, едва стоящие на ногах… И тут я, — Мир опускает голову. — Я, у которого есть всё и который до сих пор это не оценил. Я знаю, любовь моя… Знаю, что взбесил тебя не в первый и не в последний раз. Знаю, что мы с тобой ещё вернёмся к этому разговору, потому что я… Я слишком убедил себя в том, что жизнь со мной не принесёт тебе в долгосрочной перспективе ничего, кроме боли и разочарования в сделанном выборе. Я слишком долго жил с этой идеей. Ты права, я её буквально пестовал, словно выслуживался перед кем-то наверху, доказывал, что я тебя не держу, что отпущу в любой момент… Я, получается, тем самым лишал тебя права выбора, отказывал тебе в возможности решать самой. Прости… Я виноват. И мне будет непросто выкорчевать из себя то, что было частью меня так долго… Но я это сделаю. Я тебе обещаю. Потому что я люблю тебя так… — голос его срывается, и он прикусывает губу. — Я люблю тебя. И хочу прожить эту жизнь с тобой.       Катя несмело подходит к кровати и садится к нему на колени. Целует куда-то в козелок и выдыхает:       — Спасибо.       — За что?..       — За всё. Ты ни в чём не виноват. Я знаю, что я тебя искалечила… — Катя запинается от стыда и льнёт к нему с новой силой. Он точно собирается возразить, но не успевает. — Не спорь, пожалуйста. Я знаю, что причиняла дикую боль. Но в этом не было намеренной жестокости. Наверное, как бы страшно это ни звучало, нам это было нужно, чтобы прийти вот в эту точку. Как в песне… Всё то, что было, всё не зря…       — И время не время торопить…       — И ты не торопи. Ты здоровый и сильный. Ты вообще-то молодой отец. И не в последний раз, понятно?       — Звучит как угроза… — хрипло смеётся Мир и прижимает её к себе. — Если это то, чего ты хочешь…       — Хочу. Я так много всего хочу…       — И я… Ну, это если ты и правда сомневалась.       — Никогда. Ни секунды. Мне просто нужно было тебя чем-то зацепить…       — Андрею открытку подпишешь?       — Нет. Ему нужен полный детокс от Катерины Старковой…       — Кать…       — М?..       — А ты… ты возьмёшь мою фамилию, да?..       — Ух ты, как мы осмелели! — подтрунивает над ним Катя. — А что, разве у меня есть повод её брать? Ты мне пока ничего не предлагал.       Он со вздохом отрывает правую руку от её талии и достаёт из кармана дублёнки маленькую кожаную коробочку.       — Я давно заказал это кольцо в мастерской моего хорошего приятеля, а забрал только сегодня… Не верил никогда, что оно станет помолвочным…       Мир открывает коробочку, и Катя впервые видит изящное кольцо с сапфиром золотистого оттенка.       — Какое красивое…       — Примеришь?       — Спрашиваешь…       Кольцо подходит идеально.       — Так, а где моё официальное предложение? — вопрошает Катя, любуясь произведением ювелирного искусства на безымянном пальце правой руки.       — Хочешь, чтобы я разрыдался?       — Ты намного сильнее, чем думаешь. И вообще, рыдай, если хочется.       — Ты выйдешь за меня замуж, моя бесценная девочка?       — Непременно, Мир, — весело отвечает она и целует его со всем своим бешеным желанием. — Как бы… ты… ни отнекивался… — приговаривает между короткими жадными поцелуями. — Всё равно… выйду…       — Спасибо… — исступлённо благодарит он и прижимается губами к впадинке на шее.       — А теперь вылезай из дублёнки и кратковременной депрессии, будем праздновать Новый год. Карина и Эмма Яновна тоже приглашены.       — Эмма Яновна единственная помнит, каким я вернулся домой в вечер нашей встречи.       — Тогда я собираюсь засы́пать её вопросами и разнюхать все секреты будущего мужа.       — Катя, я такой скучный, что у меня нет никаких секретов.       — Ты у меня весь — один большой секрет. И никто, кроме самых близких людей, никогда его не узнает. Не хочу никому рассказывать, какой ты инопланетянин, а то кто-нибудь тебя похитит.       — Никогда.       Они так легко переключаются с утренней драмы на естественное и счастливое течение их необыкновенной обыкновенной жизни, что у него не остаётся ни малейших сомнений в том, что он всё сделал правильно.