Не забудь не забыть

Мирону восемь лет, когда он просыпается поздней ночью из-за странных звуков на кухне. Мама сидит в обнимку с тазиком, от её потрескавшихся губ тянется алая слюна, а дрожащие плечи успокаивающе поглаживает задумчивый папа. Он замечает сына и кивком просит оставить их. Мирону восемь лет, когда он слышит полное тяжёлой печали отцовское «так бывает», глядя, как мама собирает чемоданы. Мирону восемь лет, когда он понимает: судьба та ещё сука. Вечно голубые женские глаза, блеск которых передался ребёнку, приобретают постоянную горечь, и именно этот взгляд Фёдоров запоминает на всю жизнь, когда входная дверь закрывается, и он осознаёт, что теперь они с отцом остались вдвоём. Отец вымученно трёт переносицу, объясняя любопытному мальчику, что родственных душ не выбирают. Так бывает, сбой в системе бесконечной вселенной, ты никогда не знаешь, когда встретишь своего человека. Ребёнок вылавливает только имя «Паша» вперемешку с пропитанным слезами «поверь, ей лучше быть с ним». Он бросается своему папе на шею и тихо шепчет: — Ты тоже скоро найдёшь свою родственную душу, пап, только не плачь. Мирону пятнадцать лет, когда к ним в класс приходит яркая неугомонная Катя. Девочка любит полевые цветы, компьютерные игры и ванильную колу. И они становятся друзьями. Мирону пятнадцать лет, когда Катя, нервно кусая розовые губы, показывает ему маленькие белые бутоны колокольчика, испачканные каплями багровой крови, и сердце Фёдорова разлетается на сотню мелких кусков. Внутри лишь боль, граничащая с отчаянием, и пугающая пустота. — У меня… нет такого. Прости, — Фёдоров порывается обнять подругу, но её глаза заливаются слезами, и она быстро убегает по пустой улице. Глупо. До истеричной усмешки глупо. Он равнодушно пьёт обжигающе горячий чай, слушая объяснения своего родителя. Что-то про очередную ошибку судьбы, что-то о нарушении родственной связи. Мирону пятнадцать лет, когда его самый близкий человек вешается, оставив быстро написанную записку, валяющуюся возле перевёрнутой табуретки: «Не вини себя, Фёдоров, я бы не справилась с пожизненным холодом своей родственной души. Надеюсь, ты найдёшь своего человека. Ты это ты, и у меня тебя никогда не будет:)» Мирону пятнадцать лет, и он уверен в трёх вещах: Бога нет, его любимый юморист — судьба, и он проклят. На похороны он не приходит, знает, что встретит десяток порицающих взглядов, знает, что вина поглотит его полностью. Но на сороковой день могилу украшают белые ландыши. Мирону двадцать два года, когда он встречает на своём жизненном тернистом пути Асю. Короткостриженную девушку, старше на пару лет. Ася любит собак, забивает всё своё тело бессмысленными татуировками, которые Фёдоров рассматривает ночами, и без конца кашляет красными гвоздиками. — Почему? — он не уточняет. Слишком много вопросов, которые он способен уместить лишь в одно ёмкое слово. — Пути не сошлись, — Ася улыбается и нажимает кнопку смыва, разглядывая исчезающие в воде лепестки. Ей становится только хуже с каждым днём, и одним холодным утром Фёдоров находит её задохнувшееся холодное тело на кровати рядом с собой. В больнице он разглядывает снимок рентгена, где вместо лёгких заросли мерзкой гвоздики. Мирону двадцать семь лет, и он не верит в судьбу. Мирону двадцать семь лет, и он презирает вселенную за её неудачные анекдоты. Мирону двадцать семь лет, и он пропивает свою жизнь в барах, сажает голос, записывая треки, цепляет девушек на одну ночь и знакомится с Ваней. Они объезжают половину необъятной России-матушки, бесятся под песни Дискотеки Аварии и Касты, корчат рожи в объективы камер и пьют кофе из одной кружки после очередной попойки. Ваня меняет цвет волос каждый день, балуется татуировками, громко матерится, когда сливает катки, и много курит. — Ты веришь в солумейтов? — Ваня запрокидывает голову, выдыхая дым в ночное небо, стоя на чужом балконе. Двенадцатый этаж. Если прыгнуть — точно разобьёшься. Фёдоров только усмехается и опирается спиной на перила, рассматривая лицо парня напротив. — Я верю в то, что каждый сам должен выбирать своих людей. — Звучит печально, учитывая реальность. Будто ты — оживший Мцыри, идущий против системы. — Мне не особо повезло. — Расскажи. И Фёдоров рассказывает. И про родителей, и про солнечную Катю, лежащую под землёй в окрестностях Питера, и про Асю, свою любимую девочку, сердце которой больше не застучит. Евстигнеев обнимает как-то особенно долго и тепло, а, отстранившись, говорит лишь: — Не ставь на себе крест, Фёдоров. Ты недооцениваешь этот мир. Ваня уходит спать, а Мирон кашляет-кашляет-кашляет незабудками. Мирону двадцать девять лет, и он не понимает, как можно было так проебаться.

<...>

Ване повезло. Он ещё не достаёт ногами до пола, сидя на кухонном стуле, но, глядя на своих счастливых родителей, уже это понимает. Их дом заставлен лавандой и сиренью, мама часто рассказывает, как страдала, выплёвывая мелкие цветы в раковину, боясь даже взглянуть в глаза Игорю. Он преподавал в их университете философию, хотя сам получил высшее образование всего лишь за год до своего трудоустройства. А потом она увидела, как он прячет в носовой платок фиолетовую веточку, и улыбнулась ярче солнца. — Что ты чувствовала, когда… ну… — двенадцатилетний Ваня неловко чешет затылок. Спрашивать о таком у своих родителей — странно, но любопытство овладевает детским разумом, вытесняя смущённость. — Когда мы поцеловались? — женщина только добродушно усмехается. — Свободу. Наверное, свободу. Будто умерла и родилась снова. Не кисни, ты тоже это почувствуешь, — она ласково щёлкает сына по кончику носа. — Обещаешь? — Обещаю. И Ваня верит. Верит, когда в шестнадцать лет вытаскивает из горла цельный бутон красного мака. Верит, когда в двадцать лет кашляет лепестками белой розы. Верит, каждый раз встречая лишь сочувствие в глазах человека напротив под привычное «прости». Обиду он проглатывает, зарывает глубоко в себе, корчится от ощущения, что она прожигает дыру в желудке, но со временем всё снова проходит. Судьба — ебаная шутница, снова и снова подсовывающая Евстигнееву нового человека. Он даже не был уверен, что такое вообще возможно, ходил по врачам, но все твердили обыденное «никто не знает наверняка». Каждый раз связь появляется случайно, после личного диалога, горячего пьяного поцелуя или обычного взгляда, и парень ненавидит эту спонтанность. Радует единственное — хотя бы это «как у всех». Когда он знакомится с Мироном, то всеми силами пытается удушить в себе зарождающееся опасное тепло. У него получается. Они выступают, много работают, кутят, разговаривают, и у него получается. А потом он видит, как его друг выходит из туалета со случайной девчонкой из бара: его щёки горят, две верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, а губы растянуты в расслабленной улыбке. Ваня выбегает на улицу, прикрывая рот ладонью, и Лёха, вылетевший следом, с тоской хлопает по плечу, видя белые лепестки. Он умело прячет цветы в салфетках на саундчеках, скрывает кашель за отговорками в студии, и у него правда получается уворачиваться от обеспокоенных взглядов. — Тебе бы в больничку, Вано, вдруг бронхит, — Фёдоров взволнованно хлопает по плечу, а Евстигнееву хочется засмеяться, выкрикнуть громкое «долбоёб ты, репер Оксимирон», но он только рассеянно кивает и вызывает себе такси. Ваня знает точно: Мирон ненавидит родственные души. Он едва заметно морщится при упоминании злой судьбы, молча закатывает глаза, слушая советы Дарио, и с понимающей, но отрешённой тоской хлопает скрученную над тазиком Женю по плечу. Он с упоением вылавливает каждое слово на балконе, боясь пропустить хотя бы часть истории, и с печальной усмешкой понимает, почему мужчина так презирает судьбу. Ваня ворочается в кровати, слыша приглушённый кашель в ванной, и устало закатывает глаза. Парень быстро находит пачку таблеток и вваливается в туалет со стаканом воды и двумя таблетками в ладони. У Мирона такое, видимо, впервые, зато Ванька-то точно знает, что делать. Знает, что после таких приступов нельзя пить даже едва прохладную воду, иначе глотку начнёт драть только сильнее, знает, что, вопреки инструкциям, одна таблетка точно не поможет, знает, что врачи бессердечно наёбывают, и передоз случается только после семи капсул. Он знает так болезненно много, наверное, впервые чувствуя себя более опытным в сравнении со своим другом, но только замирает на месте, разглядывая мелкие синие цветы незабудки в унитазе. — Не смотри, — хрипит Фёдоров, пряча лицо. Стыдно. Стыдно посмотреть в глаза и встретиться с печалью. Стыдно быть пятнадцатилетним ребёнком по другую сторону баррикад. — Красивые цветочки, — ему удаётся выжать из себя усмешку, он ставит стакан на стиральную машину и достаёт из кармана спортивных штанов салфетку со свежими белыми нераскрытыми бутонами. Мирон медленно моргает и переводит растерянный взгляд на парня. — Долго скрывать собирался? — Не хотел потерять друга, — Евстигнеев устало садится на пол и целует: сначала в нос, в уголок губ и только затем нормально. Сердце не разрывается на тысячу кусков и не собирается воедино за секунду, перед глазами не пролетает вся его жизнь. Только в груди что-то приятно тянется, будто развязывается тугой узел, и это чувство перебивает металлический вкус. Мирону двадцать девять лет, когда он впервые целует своего любимого человека. Мирону двадцать девять лет, когда он впервые готов признать своё поражение. Мирону двадцать девять лет, когда он понимает, что всё-таки попытается простить судьбу.