Окольцованный

Когда Обито рассказал всему миру о предстоящем событии, жизнь Какаши предсказуемо не закончилась. Вполне ожидаемо – взрослый ведь парень, остепенился, наконец добился желаемого, и не радоваться за него совсем некрасиво, совсем совестно должно быть, как будто неправильно, не по-дружески совсем. Только Какаши не может – просто не в силах и кривой улыбки из себя выдавить, даже когда сам Обито светит своей ярче солнца над головой. И будто вся Коноха улыбается ему в ответ. Каждый встречный щедро поздравляет так, будто знал его с детства, видел, через что Обито проходил мальчишкой; каждый первый желает любви покрепче и детей погромче, чтобы по дому бегали, шумно топая, и смеялись заливисто. Детей – Обито, который сам где-то внутри по-прежнему оставался беззаботным ребенком, солнечным зайчиком, которым его помнил Какаши; смешно до безобразия, только смеяться почему-то не хочется. Какаши не знал обстоятельств. Обито не рассказывал – а он и не спрашивал, лишь хлопнул тогда по плечу, бросив сухое «поздравляю», и закрыл тему, потому что его это не касалось. Не его – только Обито и Рин, которая наконец согласилась выйти за него замуж. Обито сиял. Любая мелочь приводила его в мальчишеский восторг, любую глупость он находил смешной, улыбался так широко, что саднило щеки – и Рин улыбалась вместе с ним. Какаши противно, но Какаши не лезет – его все еще не касается. Его никогда не будет касаться. Их брак – это не его дело. Больше они не та команда, что вместе выпускалась из академии, и больше в этом союзе его голос ничего не решает. Он просто остался где-то позади и наблюдает теперь, как друзья детства продолжают идти вперед, теперь лишь – переплетя пальцы, робко сталкиваясь плечами и скромно улыбаясь друг другу. Какаши знает, что Рин его не любит. Может быть, Обито искренне нравится ей, и она видит в нем достойного спутника, вот только все они знают наверняка: она все еще любит Какаши. Так всегда было и так всегда будет. Все ее чувства – они ведь в каждом неосторожно оброненном слове, в каждой теплой улыбке, в аккуратном касании легкой ладонью лопаток, когда обнимает при встрече. Все в ней – один лишь трепет, волнительная дрожь в кончиках пальцев, нежность во взгляде, от которого стены сносить хочется, кулаки разбивать в кровь о них же, кричать, пока горло не сорвет. Все в Рин, все ее чувства, все то, что она когда-то клялась в себе похоронить – все было настолько прекрасным, что Какаши блевать хотелось, выть волком, раздирать себя в клочья, чтобы не видеть, не слышать ничего, ничего не осознавать. Все это было омерзительным во всей своей красоте. Потому что Рин все еще любила Какаши – но сказала «да» Обито. Обито, который ей правда нравился. Какаши не знал: может быть, это банальная и до смешного вульгарная привязанность. Наивная ностальгия, удобство, ощущение надежности, эгоистичная потребность быть нужной. Может быть, желание двигаться дальше и просто задавить в себе все свои чувства к Хатаке. Что угодно – но не любовь. И Обито такого не заслуживал. Обито ведь и сам знал, что Рин всегда будет выбирать не его – только теперь почему-то встала на его сторону. Какаши всегда перехватывал его пустой взгляд, когда Рин снова касалась Хатаке, когда смеялась над его шутками, которые и шутками-то быть не должны, когда смотрела на него так, как никогда не посмотрит на Обито. И сколько бы Обито ни притворялся, сколько бы он ни улыбался прохожим, сколько бы ни говорил о том, как рад наконец разделить с Рин фамилию, Какаши знал, что он врет. Видел тоску в его бесконечно теплых, по-детски невинных глазах – нежную, мягкую, трепетную, вперемешку с жалостью и невыплаканными слезами, которая душила, разъедала внутренности, тяжелым осадком царапалась где-то в грудине. И хотелось его ободрить – но как тут помочь, если сам весь – причина, по которой Обито плохо? Если из-за тебя Обито, по-прежнему солнечный зайчик, который улыбается всему миру днем, под вечер возвращается домой один, повесив голову, закрывается в комнате и долго смотрит в голые стены, прокручивая в голове дни, когда все было не так сложно? И хочется иногда сгрести его в охапку, прижать глупой головой к своей груди и дать выплакаться, вот только Обито плакать не станет – а Какаши не прижмет к себе, не обнимет, острым носом в темные волосы не уткнется. Не позволят себе. Потому что Какаши – третье колесо, строгий и взрослый, который давно убедил себя в том, что уничтожил в себе все ранимое, а Обито – Обито женится, и если он будет плакать в чью-то грудь, то теперь уже явно не Какаши. Какаши был первым, самым лучшим, на долгие годы единственным другом Обито. Обито был его первой любовью. Он был нежностью, что вязко разливалась в совсем детской груди. Образом, от которого сердце билось чаще, той по-мальчишечьи неуклюжей фигурой, которую так хотелось обнимать покрепче. Звонким хохотом, что эхом отдавался в голове перед сном. Мыслями, с которыми Какаши засыпал и просыпался. Едкой ухмылкой на любую неудачную шутку. Ревностью, от которой так жарко вспыхивали щеки, когда все внимание снова уделялось не ему. Обито был теми чувствами, которые Какаши пришлось давить в себе в зародыше, пока не стало поздно, потому что Обито любил Рин с детства – а Какаши всегда был просто другом. И вся эта свадьба – просто цирк, где никто не станет смеяться. Напускной пафос, не стоящий ничего, плевок в лицо Какаши, издевка – настолько противная, что разрыдаться бы, забыться, закрыть глаза и никогда не открыть их снова. Просто Рин бы предпочла другого, если бы он мог ответить ей взаимностью. Просто Обито – нелюбим и никогда таким не будет. Просто Какаши – вечный наблюдатель, которому больше не будет места рядом. Больно – противно до омерзения, до истеричного удушья, до дикого желания кулаки в кровь сбить, потому что Какаши ничего не может. Он не станет и рта раскрывать, не станет лезть. Каждое утро он будет просыпаться с болью во всех костях своего уставшего тела, одинокий, выгоревший, ненужный, просыпаться и гадать, счастлив ли Обито. Думать о нем, представляя, как он ласкает ту, что не ответит взаимностью. Все же разбивать кулаки о кафель в ванной, представляя, как этими же руками он мог бы касаться его. И Какаши против – потому что Обито будто в трясину затягивает, с головой накрывает эта иллюзия, глупый мираж, и Обито позволяет себя обманывать – а Какаши не позволяет себе ему мешать. Какаши против этой свадьбы, потому что Обито достоин большего и лучшего, но разве сам он – то самое большее и лучшее? Если Обито хотя бы на секунду почувствует себя счастливым – разве Какаши может вмешиваться? Но Какаши – друг. По-прежнему лучший, по-прежнему самый близкий, едва ли не единственный, и когда Обито говорит, что ему нужна помощь в деликатном вопросе, Какаши не находит в себе сил отказать. Никогда бы не смог. Не ему. И он отзывается сразу, как только слышит негромкий стук в тяжелую дверь кабинета. – Хокаге-сама? – заглядывает из коридора, светится привычной улыбкой и смешно морщит нос. Светится – как и всегда светился, ярче солнца. Сам Обито – солнце, только зажмуриться не хочется – смотреть бы на него, пока сетчатку своим нежным обликом не выжжет. – Завязывай уже, – вздыхает Какаши, зазывая к себе, и Обито со смешком проскальзывает в кабинет, тихо прикрывая за собой двери. В руке у него – чехол. Массивный черный мешок в длину больше, чем сам Обито в высоту, по виду – тяжелый, шелестит весь, на весу ценным грузом кажется. Обито перебрасывает его через руку, и Какаши не приходится гадать, что внутри. Не дурак. Просто Какаши чувствует, как что-то внутри него обрывается. Потому что завтра – свадьба, на которую он и не пошел бы вовсе, если бы нашел оправдание; на пальце у Обито – толстое кольцо, как будто специально поблескивающее на виду, а в чехле – платье, в котором завтра Рин поклянется ему в вечной любви. Наверняка пышное, с пошлой ажурной выделкой и дурацким корсетом. Нырнет в него после традиционных кимоно, и Обито для Какаши исчезнет. Потеряется в Рин, будто и не было, и со временем Какаши станет просто кем-то, с кем Обито был когда-то знаком. Он и не видел платья, но уже знает, что оно безвкусное. Догадывается. Какая свадьба – такое и платье. – Занят? – бросает Обито негромко, осматривается. Какаши головой мотает. Если бы Какаши мог, он бы располосовал себе лицо. Изрезал бы его на ленты, сорвал бы и выбросил скоту на съедение. Глаза – выжечь, выколоть, и лбом о стол биться, пока в голове не закружится, пока кровь на рабочие бумаги не брызнет. Потому что раньше Какаши насмотреться на Обито не мог – ловил украдкой его улыбки, каждую складку у губ, когда тот визгливо смеялся, каждое подрагивание бровей, когда собирался удариться в слезы, теперь же – и смотреть на него не может, не хочет. Не хочет, чтобы и Обито на него смотрел, чтобы видел, какая тоска в глазах его плещется. Стыдно и невообразимо обидно, но оттого даже смешно – настолько глупая ирония. Просто если Обито на него взглянет – сразу ведь поймет. Сразу заметит, что сам Какаши – нечто аморфное, чудом до сих пор по столу лужей не растекшееся. Топящее себя в грусти, задыхающееся в подступающей, но никогда так и не наступающей истерике. У Какаши на лбу написано, что, может, завтра его жизнь и не закончится, вот только прежней она уже не будет, да и счастливой – тоже вряд ли. – Немного, – куда-то в стол, срочно пытаясь занять себя хоть чем-то. – Что ты хотел? И Обито – взрослый, красивый, до безобразия трогательный мужчина – вдруг оборачивается тем очаровательным мальчишкой, каким Какаши его когда-то полюбил. Тем мальчиком, симпатия к которому когда-то переросла в привычку, в нечто обыденное, уже почти перестала делать больно и воспринималась как факт. Он улыбается неловко, как-то совсем понуро и неискренне, как будто растерянно, и все то убитое, что в Какаши где-то сохранялось, где-то в душе гнило, вдруг подает слабые признаки жизни, вся та влюбленность – она снова на внутренности вдруг давит, как тогда, в тринадцать. Будто кричит, что раньше Какаши мог справляться, а теперь – конечная, Обито занят, и все, что в голове и в груди у Какаши происходит – все это неправильно. Будто больше он не имеет на свою симпатию никакого права. – Ты не поможешь мне с платьем? – спрашивает он, пристально глядя в темные глаза напротив, и неясно, у кого взгляд грустнее, оба – потерянные и пустые, только Какаши – потому что Обито теряет, а Обито – потому что не обретает ничего, хотя так хотелось верить. – Меня эта конструкция с ума сводит. А на безмолвное недоумение в ответ – сползающая с милого, самого нежного, перечерченного глубокими шрамами лица улыбка. Тоска необъяснимая, но явно не молчанием вызванная. – Ты разбираешься в шнуровке? И брови сводятся к переносице так туго, что почти больно. Обито лишь расстегивает чехол и аккуратно вытягивает платье – совсем миниатюрное по сравнению с ним, как и ожидалось, пышное, с ажуром, абсолютно безвкусное. От талии и выше – белый корсет с аккуратными чашечками под грудь, а сзади – мешанина из шнурков, в которых пальцы Обито явно путались уже не раз. И Какаши слышать ничего не хочет. Ни слова из Обито не хочет вытягивать, мог бы – выгнал вовсе вместе с этим платьем, с глаз долой, чтобы не маячил и не притворялся счастливым, чтобы раны не бередил, не копался в них, чтобы не добивал окончательно хотя бы сегодня. Чтобы дал Какаши надышаться, будто перед смертью, потому что завтра на свадьбе – завтра сердце Какаши только чудом не остановится. Не спрашивает, зачем притащил платье. Не спрашивает, зачем ему вообще нужна шнуровка и что он пытался с ней сотворить, завязав в сотню узлов. Знает, что каким бы ни был ответ, ему все равно будет неприятно. И Обито будто специально сам к нему это платье тащит, на стол поверх рабочих свитков бросает, укладывая шнуровкой корсета вверх. Подхватывает запутавшиеся ленты, расслабляя шнуровку, и смотрит на Какаши так, что сердце разбивается – только бы кровью белоснежное платье не залить, не выплюнуть на него все свои внутренности, одним взглядом Учихи в труху перемолотые. Взгляд у Обито – такой темный, но не темнее, чем у Какаши, только теплее, чуть более живой, и с тем же – чуть более уставший. Некогда счастливый, по-детски наивный, сейчас же – совершенно стеклянный, тусклый, как будто в никуда устремленный. И хватает же совести притворяться, что все в порядке. – Я все пытаюсь понять, как расшнуровать его и ничего не запутать, – признается он тихо. – Завтра мне придется его развязывать. Сам понимаешь. И Какаши понимает – и потому Какаши прямо здесь хочется перестать существовать. Не умереть – а просто исчезнуть разом, как будто и не было вовсе. Родиться где-нибудь кем-то другим, чтобы никогда не встретить Обито, и чтобы никогда внутри не было так пусто. Потому что в глотке – слезы невыплаканные, потому что они душат, и хочется пить, и хочется ртом воздух безумно хватать, цепляться руками за крышку стола и промаргиваться, пока перед глазами яркими вспышками салютов сознание в неприятной действительности теряется. У Какаши внутри все холодеет, а колени вдруг ощущаются такими слабыми, что действительно приходится на стол опереться. Обито не специально – просто рядом с Обито было больно с тринадцати, а сейчас – сейчас просто больнее. Больнее, чем было вчера, но не больнее, чем будет завтра, и потому Какаши свою тоску проглатывает вместе с гордостью. Не умрет. – Помоги мне разобраться, куда тут что тянуть. И Какаши пытается. Неловко цепляет дрожащими пальцами нежные ленты, вытягивает из петель белоснежного, расшитого цветами корсета, сам в клубке шнуровки теряется. Пробует снова – и снова путается, когда Обито склоняет голову ближе, внимательно следя за каждым неуверенным движением. Он почти чувствует чужое дыхание на своей щеке и прикрывает глаза, собираясь с мыслями, – лишь на долю секунды, чтобы напомните себе, что ничего в корне не меняется, и что Обито никогда не был только его. Люди говорят, что скучать – это нормально, но нормально ли скучать по человеку, когда он совсем рядом? Стоит над душой, в клочья ее разрывая, всматривается в твое лицо, бегая растерянным взглядом, и дышит одним с тобой воздухом? Просто завтра Обито не станет – по крайней мере того Обито, что Какаши знал и всегда любил. Завтра – начало конца, конца дружбы на троих, персонального конца Какаши. Обито исчезнет не сразу: поначалу он будет делать вид, что все как и прежде. Затем появятся отговорки. Нелепые объяснения, почему они видятся реже. Сначала это будет я и Рин, потом – мы с Рин, а закончится простым мы, в котором Какаши места не будет. Однажды Обито станет для Какаши просто старым знакомым, случайным прохожим на улице, которого он когда-то знал, и Какаши не сможет произнести его имя, сохранит его лишь для себя как нечто важное – единственное, что Обито ему после себя оставит. Обито станет подписью под фотографией в альбоме из академии, кривой росписью на рабочем свитке, отголоском юношества. Обито исчезнет – может, и не завтра, а позже, но Какаши скучает по нему уже сейчас. Просто ленты корсета путаются в пальцах, как и сами мысли в голове Какаши, как все те чувства, что вновь и вновь в нем рядом с Обито обострялись. Он вздыхает неглубоко – и Обито слышит, как нервно дрожит его голос, видит, как мелко потряхивает самого Какаши, как движения пальцев становятся все ленивее, небрежнее, пока совсем на нет не сходят. Какаши укладывает холодные ладони на нежную ткань. – Извини, – только и выдыхает он, опуская голову. Совсем глупо – хокаге ведь, сообразительный и по всем меркам сильный, а сдается простой шнуровке. И Обито ведь не дурак – видит, что Какаши изнутри всего перемалывает. Понимает, что сам добивает его – своей просьбой, своим присутствием рядом, самим фактом своего существования, но и держаться от него подальше не может – потому что он слишком важен, чтобы бросать вот так. Потому что Какаши для Обито – чувство еще теплее, от которого грудь изнутри разрывает не меньше, чем от Рин. Какаши – тоже трепет, тоже нежность, Какаши – неполученная когда-то ласка, невысказанная любовь, неопробованный первый поцелуй. Какаши – упущенный шанс, о котором Обито жалеет каждый день своей жизни. Но Какаши – вариант запасной, всегда им был и навсегда останется. И Обито любит Рин. Любил еще с тех пор, как та была совсем девчонкой. Какаши нравился Обито – и это было сложно, потому что Какаши всегда был непростым, а с Рин – с ней всегда было легко. Может, однажды Обито просто сдался и пошел по пути меньшего сопротивления. Может быть, Какаши и сам бы доломал его когда-то – только теперь Обито не знает, был бы он против. – Не получается, – признается Какаши, и разбери, что не получается – шнуровка ли, или же вообще что угодно. Держаться у него не получается, не раскисать, не портить Обито предстоящий праздник траурной миной. Все, за что Какаши ни берется, из рук валится, и до безобразия стыдно, что он позволяет себе показываться Обито таким, вот только сделать с собой ничего уже не может. – Да ничего, у меня тоже, – скромно улыбается ему Обито, подтягивая платье к себе и приподнимая на весу. – На человеке пробовать надо, чтобы корсет сел. Будет проще, если Обито уйдет. Просто выйдет за дверь и исчезнет, отправится домой и потренируется на той, кто его никогда так, как Какаши, не полюбит. Сердце Какаши – на лоскуты, собирай и зашивай крестами ниток, как корсет – лентами. Пусть Обито касается ее. Обнимает, прижимает к себе, фантазирует, как стянет с нее это платье – просто пусть Какаши не знает. Он добьет себя одной мыслью об этом. О том, что он – не она. И Обито всматривается в корсет, изучает грустным взглядом каждый завиток вышитых цветов. Чувствует, что завтра не только Какаши его потеряет – он и сам останется без Какаши. Потому что Какаши упертый, противный в своей глупости, настойчивый, захочет исчезнуть – исчезнет, взбредет в голову, что не нужен больше, – и он правда уйдет. И почему-то вдруг свадьба кажется неправильной – как будто единственной ненужной. А когда Какаши ждет, что Обито наконец попрощается и выйдет, он вдруг прикладывает платье к Какаши – корсетом к обтянутой водолазкой груди. И смотрит так невинно, как будто ему снова тринадцать. – Примеришь? И ничего смешного нет – но Какаши усмехается горько, лениво отпихивая от себя руки Обито. – У тебя есть, кому его надеть. – Пожалуйста, – упрямо в ответ. – Просто для шнуровки, на пару минут. А у Какаши – целый веер неразыгранных карт в рукаве. Он давний друг, который может бессовестно выставить Обито за дверь вместе с платьем. Он надежный товарищ, который мог бы создать хоть тысячу клонов, чтобы Обито тренировался с ними. В конце концов, Какаши – хокаге, который мог бы вызвать на помощь любого чунина, объявив это миссией, и не отвертишься ведь – ныряй в платье без вопросов и претензий. Вот только Какаши – хрупкий, изнутри весь разодранный, слабый перед Обито, и Обито все прижимает к нему платье, как к девчонке, что так и хочется накрыть его ладони своими. – Как ты себе это представляешь? – вздыхает он устало, смиряется не в силах взгляда на Учиху поднять. – Я в него даже не влезу. – Какаши, – прерывает Обито резко, и вместе с тем же – тепло и мягко, так, что Какаши замолкает разом, все попытки сопротивляться оставляя. – Просто надень. Пусть это будет твоим для меня подарком, я же ни о чем больше не прошу. И от этого ведь больнее – потому что правда не просит. Потому что не хочет от Какаши ничего большего, довольствуется тем, что есть, и не замечает очевидного. Потому что, если бы замечал, перестал бы, если бы хотя бы немного любил и заботился о его чувствах. А как Какаши откажет, когда Обито просит так ласково – будто специально? Он ведь действительно не приготовил подарка. И Обито не улыбается, как было всегда, стоило ему уговорить Какаши на шалость. Он не отпускает глупых шуток, не пытается поддеть – наоборот вдруг замолкает, трогательно изламывая брови. Лицо его – взрослое, грубыми шрамами изрезанное, которое должно бы счастьем в предвкушении светиться, – вдруг кажется таким детским, едва ли юношеским, расстроенным, мгновение – и глаза покраснеют, и подбородок задрожит, и заплачет. У Обито в глазах – тоска, в которой тонуть бы, необъяснимая нежность, сожаление, и Какаши не смотрит на него, а если бы посмотрел – Обито бы и вовсе взгляд отвел. И почему-то так тяжело дышать. И он не смотрит, как Какаши стягивает с себя одежду – хотя хочется. Не смотрит, как он небрежно складывает водолазку и отправляет ее на кресло, а следом – и повязку, которую зацепил воротом. И весь Какаши перед Обито – обнаженный, не только телом, но и лицом, и душой, и кровоточащим сердцем, и в голове у Какаши – бардак, в котором потеряться бы и никогда не найтись. Потому что, может быть, где-то в бесконечной вселенной на одной из множества таких же планет такой же Какаши сейчас тоже раздевается перед таким же Обито, только обстоятельства там другие. Может быть, тот Обито и не будет представлять на его месте другую. А вслед за водолазкой – грубо стянутая с ног обувь, скомканные брюки, и Какаши остается в одном только белье, неловко разворачиваясь к Обито боком. И кажется, что он шагает с обрыва куда-то в бездонную пропасть, что шаг – и он разобьется, все кончится, все обиды, вся тоска и грусть уйдут разом, вот только разбивается он лишь внутри, да и существовать почему-то не перестает, когда переступает в расстегнутое платье и неудобно натягивает его по пояс. Какаши мерзко. Больно и тошно, настолько, что прямо к горлу подступает, мгновение – и его вырвет на белоснежную пышную юбку, которая предназначается не ему. Хочется только руками себя обхватить и ногтями всего изодрать, потому что чувство внутри – оно еще хуже, чем прежде, оно на ленты его полосует, и весь Какаши в этом платье – будто в чужой коже. В коже той, в которой всегда так хотел оказаться. Той, кому завидовал, с кем научился мириться еще в юношестве. Той, что никогда его не разлюбит и никогда не полюбит того, у кого Какаши стекольной крошкой бы в ногах осыпался. И он боится смотреть на Обито. Просто не может. – Давай, – почти шепчет, спиной разворачиваясь, снова упираясь ладонями в стол. Так, чтобы Обито лица побледневшего не видел. Чтобы самого его не видеть. И когда Обито подходит ближе, наступая на полы платья, дышать становится невыносимо – горло сдавливает мертвой хваткой невыплаканных обид. – Мне только развязывать научиться, – неловко и растерянно, тоже тихо, будто подслушивают. Какаши вздыхает. – Сначала завязать нужно, чтобы развязывать. Тяни, как за шнурки на обуви. Слова даются тяжело и больно, глотку царапают, застревают в горле и вырываются почти хрипом. И, может, лучше бы сердце просто не выдержало, потому что смерть наверняка лучше этой пытки, вот только Обито тянет за ленты, крепко и посильнее, и резко воздух из легких Какаши выбивает. А Какаши от самого себя противно. Настолько в своих чувствах ничтожный, что влез в чужое свадебное платье, и стыдно, и обидно, и бесконечно тяжко от того, что все сложилось именно так, вот только дело касается Обито, и если он нужен ему таким, разбитым и в платье, Какаши согласен – лишь бы вообще был нужен. Если Обито захочет собаку – Какаши опустится на четвереньки и погавкает. Даже если в мире Обито однажды не останется места для Какаши, для Какаши Обито сам будет целым миром. И горло сдавливает как удавкой, почти как леской – почти разрезает от боли, от нехватки воздуха и сил, и когда локти дрожат, Какаши только покрепче ладонями в стол упирается, лишь бы не рухнуть совсем. Лишь бы Обито не потянул сильнее и не вжал в себя Какаши. – Туго? – зовет Обито позади, испуганно выпуская ленты корсета из рук. Какаши не отвечает – попросту не может, и Обито наклоняется ближе. – Извини. Обито извиняется за все разом. За то, что затянул слишком сильно. За то, что заставил Какаши нацепить на себя платье. За то, что подружился с ним когда-то и позволил в себя влюбиться. За то, что не отверг его чувства раньше – подозревал ведь, но все боялся спросить напрямую, стеснялся. За то, что сам когда-то влюбился, и за то, что в итоге полюбил другую. За каждый упущенный шанс, за упущенные возможности. За все нереализованные «что, если», за все, что хотел сказать или попробовать, но на что никогда так и не решился. Он извиняется за всю ту боль, что причинял годами, и будь Обито хотя бы немного смелее, он бы высказал все еще давно – просто Какаши для него всегда был особенным, а Обито всегда так любил все портить. – Какаши? – шепчет он в самое ухо, когда Какаши снова не отзывается, и укладывает подбородок ему на плечо, почти наваливаясь. – Ну ты чего? – и рука бережно скользит на талию, а оттуда – на живот, скрытый под пышными юбками. И Какаши замирает весь, закусывая губу, чтобы не дрожала. Просто объятия Обито – они тоже особенные, как и сам он, и в них бы таять воском, растекаться вязкой лужей, вот только Какаши в них – как на иголках, и от каждого касания, каждого поглаживания живота ему только больно становится – хотя, казалось бы, куда больнее. – Не надо, – просит он, умоляет, накрывая руки Обито на животе ладонью, вот только убрать их он не в силах – так и замирает, когда Обито вздыхает, обдавая горячим дыханием ледяную в волнении кожу. «Не надо» значит «не трогай». «Не делай хуже, не делай больнее, отпусти». Может быть, «не женись» – только отдаленно где-то, нерешительно и хрипло, и если бы Какаши мог, он бы на весь мир кричал – вот только горло все еще сдавливает, и подступающая истерика по-прежнему неумолимо душит. Обито и сам знает, что Какаши вкладывает в свое «не надо», потому что и сам понимает – ошибка ведь. Он поступает неправильно, эгоистично, все делает зря. Просто «не надо» Какаши и его собственное «не надо» − оно ведь об одном и том же. – Она меня не любит, – вдруг холодно произносит, и у Какаши самого по коже мурашки пробегают. Он так и стоит, накрыв руки Обито ладонью, и не может выдавить из себя ни слова, чтобы, как полагается другу, оспорить, соврать, сказать, что ошибается он, вот только Обито не заслуживает лжи даже во благо, и проще и правильнее будет промолчать. – Мы же все это знаем, да? – усмехается он наконец, и Какаши становится до омерзения тошно. Вот и все – простая истина. Все ведь знают, что Рин никогда его не любила, и чудо, что на Обито не смотрят с жалостью. И Какаши кажется, что его правда вырвет – потому что все вдруг становится таким мерзким, таким склизким ощущается, вдруг вспоминается, в каком обмане они оба все эти годы жили, и хочется зажать себе рот рукой просто на случай, вот только пошевелиться по-прежнему страшно, страшно руки Обито отпустить, упустить последний шанс – последнюю ласку. А когда Обито обнимает крепче, прижимаясь всем телом сзади и втягивая носом запах холодной кожи, мир вокруг совсем перестает существовать. – Полюбит, – только и выдавливает из себя он, чувствуя, как дыхание Учихи щекочет шею. Обито лениво трется щекой о плечо Какаши – и Какаши кажется, что он чувствует слабую улыбку. Просто в голове не укладывается, как Обито в принципе можно не полюбить. Какаши пытался – и проиграл с позором. – Нет, не полюбит, – и теперь уже точно − губы Обито растягиваются в улыбке, и Какаши закрывает глаза. – Это мы тоже все знаем. И за Обито, за его горькое осознание – за это обиднее вдвойне. Встряхнуть бы дурака за плечи, хлопнуть по милому лицу ладонью, отрезвить, донести наконец, что если он несчастлив, то и не должен на все это идти, потому что мир – он ведь огромный, и сколько в нем еще таких Рин, которых Обито полюбит, или Какаши, которые полюбят его самого, вот только Какаши в хватке Обито почти что растворяется, не пытаясь вырваться, и Обито сжимает его крепче, сам глаза прикрывает. И в голове у каждого – приятное, но отчего-то тоскливое блаженство, холодная нежность, вереница мыслей, от которых хорошо и плохо одновременно. Какаши кажется, что Обито представляет не его, и больше всего на свете ему хочется вырваться из оков его сильных рук и платья, которое так на нем и не зашнуровалось до конца. Какаши – это все, что есть у Обито. Последнее, что он ждал когда-то потерять. Может быть, вне кабинета его ждет другая, новая, теперь уже семейная жизнь, а дома – милая Рин, но здесь, за закрытой дверью, у него есть только Какаши. И в Какаши бы ему тоже раствориться. Но когда ладони скользят с живота ниже, на бедра, и разворачивают к себе осторожно, голова идет кругом, а в глазах лишь чудом не плывет. Потому что близко. Потому что нельзя так, и Какаши все не может заставить себя смотреть на Обито, но и не смотреть на него сложно, когда его теплое дыхание на собственном лице ласково оседает и согревает щеки до едва заметного румянца. Глаза у Обито – большие и грустные, и одного только взгляда хватает, чтобы подкашивались ноги. Бездонная тьма, в которую Какаши проваливается и не предпринимает попыток выбраться. Теплая нега карей радужки вперемешку с наплывшей туманной тоской, горечью, но горечью отчего-то приятной – будто сам себя убеждает, что когда-нибудь станет лучше. Глаза у Обито – самые красивые, всегда такими были, и Какаши глядит в них совсем потерянно, лишь краем сознания ощущая некрепкую хватку на бедрах – руки, которые Обито так и не убрал. – Это точно какой-то кошмар наяву. Я с ума уже схожу, Какаши, – почти шепчет Обито, наклоняясь чуть ближе. Потягивается к столу, чтобы вытянуть из чехла фату. – У меня ничего не получается. И Какаши хотел бы разразиться тирадой и донести, что если страшно, что если не получается, то пусть не ввязывается, пока не пожалел. Хотел бы красиво расстроить эту свадьбу, украв жениха в последний момент. Какаши был бы даже не против, если бы все сердобольные разом на него ополчились, пускали по деревне слухи и кидали вслед косые взгляды – совсем все равно, вот только Какаши – не герой бульварных романов, не романтик, и Обито – не тот, кто такой жест оценит. В реальности, где Какаши обитает, подобное заканчивается лишь смертельными обидами, и ничего в этом нет красивого. Но настраивать Обито против – идея тоже плохая, потому что не станет Какаши ему что-то навязывать. Какаши будет рад, если будет рад Обито – просто сначала будет больно. Настолько, что глотку изнутри стальной хваткой сожмет. Так больно, что все кости выломает, выкрутит все суставы, все нервы на кулак намотает и разом вытянет из уставшего тела – по ощущениям, конечно. Не умрет – бывает. Случается. Какаши просто примет любой его выбор. Даже если он ступит на путь, который Какаши не нравится, и даже если на этом пути для Какаши вдруг не найдется места – совсем неважно. И он говорит совсем тихо, но уверенно, потому что точно знает – по-другому и быть не должно: – Все будет в порядке. И Обито улыбается. Хочет верить, что Какаши прав, потому что Какаши прав всегда, и принимает слова как благословение. Он отстраняется лишь на мгновение, чтобы водрузить на лохматую голову фату, и усмехается совсем по-детски, когда Какаши рывком отбрасывает ее обратно на стол. Когда Обито рядом, так близко, Какаши думает, что он снова все портит. Что, может, если бы он признался раньше, все сложилось бы совсем по-другому. Может, хотя бы с минимальным шансом, но Обито бы ответил взаимностью – потому что порой Какаши казалось, что его симпатия взаимна, вот только теперь для любого «может» стало поздно. Потому что завтра к помолвочному кольцу на пальце родного мальчишки, такого нежного и дорогого сердцу парня прибавится обручальное, а Какаши – он, может, и единственный, и лучший, и самый близкий, но все равно только друг. И он готов бы подавить импульсивно рвущиеся наружу слова о своей детской наивной влюбленности, готов закрыть рот, замолчать хоть на всю жизнь, но давить там и нечего – они застревают в глотке вместе со слезами. Какаши не может позволить себе признаться. Больше не может – поздно. Попросту нет больше смысла. И глаза вдруг ощущаются такими горячими, а ресницы – тяжелыми, и Какаши чувствует, что вот оно – подступает наконец. Смаргивает наливающиеся слезы и опускает голову, позволяя Обито прижаться ко лбу своим. – А у тебя? – спрашивает он, и Какаши правда не знает, будет ли у него когда-нибудь что-то в порядке, но слабо кивает. – Мне просто нужно попытаться, понимаешь? Вдруг все получится? Не зря же она согласилась – может, есть шанс, что мне повезет? И Какаши молчит. Обито и сам ведь знает, что обманывает себя, тешит надеждами на что-то невероятное, просто Какаши – реалист, а Обито – дурак невиданный. И Какаши ему искренне завидует – хотя бы потому, что в его груди наверняка ничего не рвется, что засыпает он ночами крепко, и что завтра он будет улыбаться. Наверное, Какаши напьется. Он молчит – и Обито понимает, что нет, не верит Какаши, нет шансов, не повезет. И губы вдруг в улыбке робкой вздрагивают, только глаза у Обито – совсем тоскливые. – Ты рад за меня? Какаши пытается – пытается радоваться, пытается быть честным, пытается принять выбор Обито, только на лбу у него написано, что нет, не рад нисколько, и сколько ни притворяйся, Обито его как открытую книгу читает. Слишком многое позади, слишком родные друг другу люди. Близкие. А когда Обито вдруг обнимает за шею, к себе притягивает почти по-приятельски, скользя пальцами по обнаженным лопаткам, Какаши голову ему на плечо роняет, и все вдруг встает на свои места. – Сними это с меня, – просит он, требует, приказывает, почти умоляет, потому что тело почти чешется от отвращения, потому что еще мгновение, и Какаши кожу с себя рвать начнет. – Какаши, – снова улыбается грустно, снова тихо усмехается, слегка отстраняясь, скользя широкими ладонями по холодной коже, от лопаток к острым крепким плечам, по стройной шее вверх, замирая на гладких румяных щеках. Лицо в ладонях умещается так правильно, будто специально для того и нужное, чтобы Обито нежно по щекам гладил, и Какаши глядит упрямо, устало, тяжело, поджав губы. – Скажи, что я все делаю правильно. Скажи, что ты за меня рад. – Сними с меня платье. – Мне нужно услышать это от тебя. Пожалуйста, Какаши. Но Какаши не слышит – кровь в висках отбивает набатом, а перед глазами вдруг пелена опадает. Дышать вдруг становится еще тяжелее, и он почти хватает воздух ртом, словно рыба, когда Обито покрепче лицо его обхватывает и сам ниже наклоняется, снова упираясь своим лбом в его. – Скажи мне честно. Ладони Какаши замирают на крепкой, тяжело вздымающейся груди Обито. Куда уж честнее. И он смотрит так потерянно, так испуганно – и у Обито взгляд такой же. – Нет, – выжимает он из себя. Честно – как Обито и просил. – Сам же знаешь. А у Обито слов не находится. Взгляд его разом загорается, и глаза блестят – не то приближающимися слезами, не то нарастающей обидой, и Какаши ждет, что он уйдет, что бросит его здесь и сейчас, чтобы больше никогда не вернуться, только Обито вдруг улыбается тоскливо, о своем на мгновение задумавшись, и не торопится уходить. Взгляд его – гаснущие звезды. Какаши кажется, что именно этого Обито и боялся услышать больше всего, вот только Обито именно этого так долго и ждал. Просто, может быть, не дождался. Может быть, не только Обито любит все портить. – Обито, сними его, – совсем шепчет Какаши, руками пытаясь Учиху в грудь оттолкнуть – только вяло выходит, совсем бессильно, и он вздыхает болезненно, изламывая в изгибе брови. – Мне уже дышать нечем. Вот только теперь не слышит Обито – Обито только наклоняется и совсем невесомо губ Какаши своими касается. И отрывается почти сразу – тягуче медленно, как будто нехотя, осторожно, боясь в глаза Какаши заглянуть. Звук поцелуя – совсем детского, невинного и неуклюжего, первого с Какаши – отдается эхом, волнами по телу расходится, кровь разгоняет, и Какаши видит, как полыхают щеки Обито. Знает, что и его горят не хуже – и хорошо, что Обито их так и не отпустил. Только в голове все совсем переворачивается, все то запутанное, все то непростое, что Какаши давно мучает, только сложнее становится, и голова сама – она идет кругом от осознания, что Обито разделил с ним нечто важное, нечто нежное, нечто настолько тайное, запретное и неправильное, что и не верится сразу. И странная эйфория волной накрывает, заставляя за стол позади рукой ухватиться, лишь бы на ватных ногах не рухнуть, только прилив ее сходит так же быстро – и Какаши понимает, что губы у Обито на вкус – как детство, как мятная жвачка, как тоска и ласковая печаль. Поцелуй Обито на вкус как прощание. Просто когда Какаши смотрит на Обито, все становится таким сложным. Он чувствует себя слабым, когда глядит в его глаза, но с тем же – таким сильным, когда Обито глядит в ответ. И чувств внутри так много, что их и не высказать, что только давиться ими остается, и Какаши правда давится, правда задыхается этой неправильной близостью, мимолетным, секундным помешательством. Мгновением абсолютного безумия, к которому теперь – якорем на дно, возвращаться мысленно, ночами простыни в кулаках сжимая и заглушая себя подушкой. И воздух будто гуще становится, и платье уже не так раздражает кожу – просто ладони Обито по-прежнему на горящих огнем щеках Какаши, и когда он поднимает взгляд, на одно лишь мгновение встречаясь с темными глазами напротив, и снова опускает к дрожащим в волнении поджатым губам, Какаши и сам не знает, что им движет. Будто толкают, будто за плечи сзади хватают и встряхивают, чтобы опомнился – ведь он лишь на секунду подается вперед, совсем неосознанно, но тут же одергивает себя. Ему просто нельзя так поступать. И Обито тянется, снова ловя его губы своими. Поцелуй – сладкий, робкий, искренний в своей невинности, лишь неуверенные касания губ и столкновения носами. Какаши не отвечает – боится, что переступит черту, которую так давно мечтал переступить, боится последствий, боится собственных желаний. Обито целует его, и Какаши искренне хочется удариться в слезы, потому что Обито – все еще как прощание на вкус, как расставание, как конец отношениям, которых никогда и не было. Обито сейчас – его личная погибель, последний гвоздь в крышке его гроба, удавка, плотно сжимающая шею, и Какаши так хочется разбежаться навстречу этой погибели и нырнуть в ее объятия, лишь бы не заканчивалось, только Обито замирает. Замирает и улыбается прямо Какаши в губы, когда неуверенные ладони опускаются ему на талию. Какаши должно быть хорошо – вот только хорошо не выходит. Он не умеет целоваться – не умеет целовать Обито, лишь отдается его губам, таким же неумелым и робким, и почти забывается в сладкой нежности Учихи. Забывает о том, что уже завтра он будет целовать другую, и что Какаши – просто кто-то случайный, прощание с холостяцкой жизнью, с бурной молодостью, когда было не так стыдно совершать ошибки. Вот только Рин – она из головы не выходит, и Какаши даже не стыдно, Какаши совсем не совестно, что ее жених сминает его губы в их первом и последнем поцелуе, что он позволяет ему и неуверенно отвечает на ласку, что руки его не отталкивают Обито в крепкую широкую грудь, а оглаживают талию сквозь тонкую водолазку, пока сами руки Обито с лица Какаши вниз скользят, обнимают крепче и наощупь тянут за спиной за ленты корсета. Просто все это – оно ведь случайно, одноразово, по глупости, и больше они к этому не вернутся. Какаши не простит себя, если оттолкнет, заживо себя сожрет, если так и не распробует эти губы – аккуратные, слегка пухловатые, с перечерченной рубцом нижней – и Какаши языком по ней скользит неуверенно, будто и вовсе случайно, рваный выдох с изуродованных губ слизывает. И Обито сталкивается с ним языком – и все вдруг становится таким правильным, когда поцелуй из детского перерастает в нечто страстное, мокрое, когда по кабинету разносится влажное чавкание, а хватка Какаши на талии усиливается. И Обито подталкивает его к столу, заставляя присесть сверху, и рывком корсет растягивает, обнажая красивую спину. В голове у Какаши – мешанина бессвязная, и ни за одну мысль не удается ухватиться – каждая обрывается на полуслове, когда Обито целует так сладко, напирает, едва не укладывает Какаши на стол. Скользит пальцами по гладкой, без единого изъяна, безупречно белой кожей, высвобождая из корсета, вот только платье не поддается – Какаши весом прижимает, и корсет, наконец развязанный наощупь, опадает, открывая доступ к груди и ощутимым под пальцами ребрам. И Обито ласкает – так, будто всю жизнь об этом думал, в мельчайших деталях представлял и лишь ждал возможности. Вот только Какаши перехватывает его руки и отстраняется. Просто не может. Обито всегда говорил, что Какаши – законченный эгоист, невыносимый, заносчивый, которому ни до кого нет дела, кроме себя самого. Даже в лучшие дни, когда Какаши не приставал со своими нравоучениями и не пытался задеть, до слез довести, Обито все равно называл его именно так. Только говорил он про него: «мой». Какаши – это вечное «мой товарищ», это навсегда «мой лучший друг». Какаши с детства был его эгоистом, его причиной мальчишечьих слез ночью в подушку, чтобы не разбудить бабушку за стенкой. И Какаши правда хотелось быть его, чтобы он был не только его личной причиной плакать, не только его другом – хотелось быть его первой симпатией, его первым поцелуем, его первой ночевкой на одной кровати, его первым разом, всем первым и всем его. Но Какаши – просто друг для того, кто всегда называл его своим, и у Какаши нет прав претендовать на большее. Просто Рин – теплый отголосок детства, и не то чтобы Какаши не смог смотреть ей в глаза после того, как расцелует ее жениха – наверняка сможет, потому что где-то в глубине души Какаши все еще эгоистичный и заносчивый, вот только перед самим собой неудобно и стыдно. Хочется, очень хочется – отдаться сильным рукам и нежным губам, забыться в теплой ласке, захлебнуться в адреналине от того, насколько все это долгожданно и неправильно, запретно, вот только все это – оно ведь никогда не повторится больше. И Обито по-прежнему отдает мятной жвачкой, тихой печалью и бесконечной нежностью, и Какаши не знает, сможет ли жить дальше, если будет вечно к этим губам и рукам мысленно возвращаться. Выгнать бы Учиху, забыться, выпить, просидеть в одиночестве до утра и проспать неделю, лишь бы буря где-то в груди успела утихнуть, а дальше – там уже как получится, вот только взгляд цепляется за влажные припухшие губы снова, и Какаши впервые в жизни не знает, что ему делать. – Все, – отрезает он почти сухо, хрипло и совсем тихо, отталкивая руки Обито. – Хватит. И на большее не хватает, потому что горло сдавливает почти больно, и дышать сложно – не то от удушья, не то от теплого мятного дыхания на своем лице. Какаши смотрит на Обито – а у Обито взгляд стеклянный, совсем пустой, потерянный будто, и в то же время – ласковый, будто заботливо рассматривает раскрасневшееся лицо. В глазах у Обито – лето. Какаши не знает, о чем думает Обито. Не понимает, зачем он сам втянулся, как посмел себе позволить, каково Обито, который завтра окольцуется с Рин – но душит, душит истерика, подступающая к самой глотке. Какаши смотрит, не моргая, потому что боится – чувствует, как слезы сдавливают гланды. Сам ведь оттолкнул, сам отказался, сам решил так и не узнать, каково это, когда с Обито – потому что так кажется правильным. Просто Какаши – больше уже не его. Но в Обито раствориться хочется, и совесть, за которую Какаши так отчаянно цепляется, тает и рассеивается, будто и не было, и слезть со стола, твердо на ноги встать и отвернуться – труд титанический. Корсет бессильно повисает, обнажая грудь и живот, а измятая юбка так некрасиво и неправильно струится до самого пола – но Какаши почему-то не спешит раздеваться. – Неожиданно вышло. Здорово получилось, да? – тихо улыбается Обито позади, невесомо касаясь пальцами бледной кожи. Скользит от лопаток вдоль позвоночника к нежной пояснице, обоим смертный приговор подписывая. – Уходишь? – совсем невпопад вместо ответа, с надеждой в голосе. Будет проще, если правда уйдет, только Какаши не знает – имеет ли он в виду сейчас, или же он в целом. Уйдет ли Обито завтра? Правда ли он прощается? Обито и сам не знает, только уходить не хочет в любом случае, и рука сама скользит под пояс юбки, от поясницы к копчику. Только Какаши не останавливает. Обито неудобно – рука выворачивается неестественным углом, и он проводит ею от копчика к бокам, медленно, рисуя нежность, и замирает, поглаживая пальцами низ живота. Обнимает второй, к себе прижимая, и кратко целует в затылок перед тем, как носом в плечо уткнуться. И Какаши вздыхает рвано. Он всегда хотел казаться в глазах Обито сильным, чтобы тот мог на него положиться, вот только всегда, стоило ему в глаза эти заглянуть, он становился таким слабым. Будто Какаши – все еще нерешительный подросток, который фантазирует ночами и не находит в себе сил задать самые важные вопросы. И Какаши твердый – Обито чувствует, опуская пальцы ниже, бережно касаясь напряженного лобка. Совестно и неловко, неправильно, и Какаши хватает Обито за руку через юбку, но сам ведь чувствует – и Обито такой же твердый. Сквозь грубую ткань брюк, прижимаясь сзади – такой же, если не сильнее. Какаши принимает свое решение – и запястье отпускает. – Ну скажи же, что здорово, – шепчет Обито на ухо, наваливаясь спиной, и Какаши молчит. Потому что здорово – ему необязательно говорить вслух, чтобы Обито понял. Потому что руки у Обито горячие, и на сильные плечи они давят нежно, но почти что властно – так, что и сопротивляться не получится, да и не хочется больше вовсе. Потому что эти минуты – все, что есть у Какаши, и о последствиях он подумает потом, когда станет еще хуже, когда голова будет посвежее, и осознание придет окончательно. Просто кажется, что Какаши заслуживает, потому что лечь под Обито – верная смерть, а больше ему сейчас ничего и не хочется. Не нужно просто. И как будто все это останется их секретом. Ведь никому не будет больно, если они унесут эту тайну в могилу? Разве что Какаши – только Какаши придумает, как с этим справиться. Ведь ничего плохого не случится, если двери закрыты, и Рин ничего не узнает? Просто если Обито его не любит – может, оно ничего и не значит? Не значит, если он его не увидит – не увидит лица, что Какаши прячет от него, и нежных округлостей под слоями юбки. Он ведь и не смотрит даже. И Обито укладывает его на стол, уверенно цепляя подол юбки. Обрушивает на него бесчисленные слои пышной ткани, обнажая ноги, почти накрывает самого Какаши – но исправляется, тут же оголяя плечи и спину. Руки – вверх по бедрам, осторожно сжимая крепкие мышцы сквозь тонкое белье, большими пальцами трогательные ямки под поясницей оглаживая, и Какаши дышит тяжело и загнанно, потому что весь Какаши – одно лишь желание вперемешку с бесконечной болью, и Обито не легче – только Обито не показывает. Или Какаши попросту не хочет видеть. Израненными губами – безумными поцелуями по плечам рассыпаться, обжечь кожу дыханием, носом провести вдоль шеи и вниз. Рука сама тянется к руке Какаши, и когда Хатаке переплетает пальцы, Обито вдруг лбом в лопатки ему утыкается. – Почему ты молчал? – спрашивает, не ожидая ответа, и Какаши правда не отвечает – потому что не знает сам. Просто боялся. Просто не мог. Просто сейчас уже неважно. Обито всегда считал, что понимает его без слов. Любой взгляд, малейший кивок – и Обито знал, что от него требуется, знал, чего хочет Какаши. Только ошибался – всегда ошибался, потому что не спрашивал, потому что Какаши скрывал нечто важное – так тщательно и долго, что сам с этим трепетом слился, разучился без него жить. И Какаши знает – порой Обито правда понимает его без слов, и потому разворачивает голову. Обито всегда был его ураганом. Несносным ребенком, от которого одни неприятности, и таким же несносным взрослым, от которого сердце рвалось в клочья. Вот только в его теплых и по-детски наивных глазах Какаши почему-то чувствовал себя спокойно. Находил в них укрытие в любую непогоду. Парадокс. И взгляд у Какаши – в самое сердце, в глубине души эхом отдаваясь, на все вопросы отвечая разом. Темные глаза подернуты невыплаканными, застывшими толстой пленкой слезами, и Обито хочется утереть их пальцами – осторожно, как когда-то Какаши хотелось утирать слезы Обито. Потому что Какаши плохо – но Какаши будет в порядке. Ничего страшного, если Обито не любит его в ответ – потому что он заслуживает любви Какаши, и этого достаточно. Он ее стоит, и потому – ничего, все будет в порядке. Может быть, не завтра, но однажды – обязательно. И сейчас Обито правда понимает его – хватает одного тоскливого взгляда через плечо, чтобы он снова навалился покрепче и поцеловал – без былой страсти, но не менее нежно, чувственно будто. И на секунду Какаши кажется, что Обито тоже его любит. И Какаши совсем не сопротивляется – и не думает даже, когда пальцы свободной руки Обито подцепляют за резинку белья, небрежно ниже стягивая, оголяя бледные округлости – наощупь, потому что от губ оторваться невозможно, смертельно будто. И он гладит Какаши, обводит рукой гладкую, совершенную кожу, некрепко сжимая. Борется с желанием шлепнуть, но отчаянно проигрывает – будто специально слабостям сдаваясь, и Какаши отрывается от него, когда ладонь звонко опускается на бедро. Глаза у Какаши – омут, чернее ночи, чернее всего, что на душе сегодня творится, и он смотрит на Обито – а Обито вульгарным вздохом отзывается, когда Какаши вздрагивает от удара. Слишком слабого, чтобы было больно, и с тем же – слишком сильного, чтобы совсем ничего не значить. Отворачивается снова. Потому что шея затекает, потому что смотреть Обито в глаза сложно, потому что спрятаться от него вдруг хочется – и лбом утыкается в сгиб локтя, тяжело дыша на разбросанные по столу бумаги. Если это пытка – пускай, Какаши согласен. Если это смертный приговор – совсем не страшно, лишь бы с Обито. Лишь бы посвятить ему свои последние вздохи. И, может, неправильно. Может, Какаши разрушает нечто слишком важное, что Обито так старательно строил долгие годы, и, может, Какаши себя самого разрушает, не уверен ведь, что знает, как выживать дальше, только все сомнения рассеиваются, все страхи куда-то исчезают, и все черное вдруг кажется совсем белым, когда Обито высвобождает свою руку из слабой хватки Какаши, и мгновением после в звенящей тишине кабинета где-то позади слишком громко расстегивается молния. И ни о какой совести не может быть и речи, когда тяжелый член опускается на нежную кожу, тут же пачкая, липкой смазкой капая, почти обжигая все внутри сладким предвкушением. Какаши должно быть стыдно – но отчего-то Какаши смешно, и он, усмехаясь горько, инстинктивно назад подается, позволяя Обито от мягких ягодиц вверх до самого копчика скользнуть. Какаши знает, что у Обито на нее никогда так не встанет. Вот только Обито замирает – и Какаши не знает, что с ним делать. Не повернуться – тяжело и страшно, боязно в родные глаза взглянуть, увидеть что-то, что не должен; стесняет наполовину стянутое платье, пышными слоями сверху расстелившееся, сам стесняется. И кажется, что Обито взбесится – обвинит в распутстве, в использовании на нем какой-нибудь техники запретной, схватит грубо за волосы и дернет на себя так, что позвонки захрустят. Какаши готов. Пусть всю душу из него выбьет, пусть выебет уже ее из него – неважно, лишь бы не ушел сразу, лишь бы не потерять его сейчас. И Обито не уходит. Любуется рвано вздымающимися плечами Какаши, идеальной кожей, красивым изгибом позвоночника, совсем теряется в слоях юбки и остервенело задирает ее выше, открывая себе вид на Какаши – обнаженного, порозовевшего местами, мелкой дрожью заходящегося. И он гладит его – везде, где удается, пробегается грубыми пальцами по бедрам, нежным ягодицам, вверх к пояснице скользя, пока вторую руку языком вылизывает тщательно, каждый палец смачивая так, чтобы капало, широко лижет ладонь и все глаз от Какаши оторвать не может. И когда ладонь скользит между ягодиц, Какаши дергается – только Обито держит его крепче, прижимая к столу ладонью за поясницу. Вульгарно, непозволительно близко, так, как не должно быть – как нельзя больше, Обито пачкает Какаши слюной. Скользит рукой вниз, едва касаясь горячей и такой вдруг чувствительной кожи, и снова выше поднимает, большим пальцем оглаживая ямки чуть ниже копчика. Какаши в стол вжимается, руками хватается крепче и ноги раздвигает чуть шире, когда рука Обито заходится увереннее, то ускоряясь, то замедляясь, чтобы пальцами коснуться кольца мышц. Снова пропадает, чтобы скользнуть в рот, и снова возвращается, чтобы намочить – просто кажется, что так правильнее, что так будет лучше обоим. И Какаши дышит слишком громко, нетерпеливо под касаниями Обито извиваясь, чувствуя, как мнет грудью развернутые и разбросанные по столу свитки. Обито плюет, попадая ниже копчика, и пальцами размазывает там, где нужно, чтобы после навалиться и ладонь к лицу Какаши поднести. Какаши тоже без слов понимает Обито – лишь тогда, когда хочет, а сейчас хочется слишком сильно, чтобы притворяться глупой недотрогой, и он раскрывает рот, приникая к уже мокрой ладони. Чувствует привкус чужой слюны и мажет поверх своей, каждый миг – в память навечно, чтобы только о мокрой ладони и думать, чтобы только с мыслями о ней засыпать и просыпаться. – Плюнь, – почти властно, но с тем же – почти нежно, как будто у самого голова идет кругом так же лихо. И Какаши не нужно повторять дважды – плюет щедро, забрызгивая бумаги рядом. – Еще, – просит снова, и снова Какаши повинуется. Короткий поцелуй в плечо как похвала и благодарность, и Обито снова отстраняется. Обхватывает член вылизанной Какаши ладонью и сдавленно стонет, стоит только раз лениво взмахнуть кулаком. И Какаши хочется выть. Так, чтобы вся деревня слетелась, чтобы перекричать любую сирену, чтобы легкие разорвало – выть, глуша истерику дрожащими руками, грубо зажимая себе рот, потому что чувств в нем слишком много, и то, что он делает – это слишком по всем возможным меркам. Только Какаши не может остановиться, Какаши не владеет ситуацией – ничем не владеет, только хватается рукой за стол покрепче, сильнее вжимаясь лбом в мокрое предплечье, когда Обито обхватывает бедро и без подготовки, без предупреждений входит медленно, тягуче сладко, упрямо, слабо толкаясь и дыша надрывно, широко раскрыв красивый рот в немом стоне. Больно – только не физически, не там, где горячая упругая кожа касается нетронутой прежде, нежной и бесконечно мокрой от слюны; больно – где-то внутри, где-то за легкими, под самыми ребрами, будто скоблится и наружу вырваться пытается, царапает глотку и застревает там же никем не услышанным вскриком. Какаши – непростительная слабость, Какаши – тот секрет, что Обито придется унести в могилу, и Какаши осознает. Сам себя никогда не простит. И не простил бы, если бы хватило сил отказаться. Ничтожество. Только Обито входит глубже, медленнее, укладывает и вторую ладонь на бедро, и Какаши хватает ртом воздух, когда лобок касается его собственной кожи. Он не шевелится – лишь дышит загнанно, привыкает, смиряется, каждое ощущение в голове навеки отпечатывая, и вздрагивает, когда Обито скользит обратно – совсем немного, но остро ощутимо, вперемешку с дискомфортом, с чем-то новым, непривычным, но с тем же – таким желанным, что Какаши ни за что не остановится. Какаши до безумия приятно. Так, как не должно было быть – не у них, не сегодня, не в этой жизни. Под Обито, под его горячими ладонями, под взглядом его строгих глаз – рассыпаться бы на части, пеплом развеяться, воспоминанием раствориться. Рядом с Обито сейчас – как на плаху, когда и дальше – страшно, и назад уже нельзя. Потому что завтра Обито наденет кольцо на палец своей невесты, а сегодня – сегодня он хватает за талию другого, в ее же платье. И Какаши в ощущениях теряется, ему приятно, но с тем же плохо одновременно – вот только Обито должно быть хуже, ведь он сам все начал, сам ведь навалился, сам поцеловал, только Обито не стыдно совсем – ему никогда не было так хорошо. Просто Какаши – горячий и тугой, до безумия мягкий, дышит так шумно, так стыдливо прячет лицо в сгибе локтя, а Обито – ему всегда нравился Какаши. И почему-то даже не жаль, что он поступает неправильно, будто все к этому и вело – будто сам Какаши под ним всегда был лишь вопросом времени. И когда он толкается снова, выбивая из Какаши вздох, в глазах мутнеет. Эйфория. Запретное, безумное влечение, неправильная любовь, которая застигла так не вовремя. Какаши весь – одно лишь чувство, которое Обито никак не выразить; Какаши – тяжелые вздохи, когда член входит глубже, когда выскальзывает совсем немного, когда Обито снова толкается; Какаши – сдавленный стон, когда кожа так звонко, так влажно и так вульгарно шлепает о его собственную. Какаши – жаркая узость, сбегающий вдоль по позвоночнику горячий пот, Какаши – причина, по которой водолазка на Обито вся идет мокрыми пятнами. Каждый толчок, несильный и все еще неуверенный, каждый шлепок – как ножом по сердцу для Обито, как прицельный удар кунаем прямо в голову и сразу на поражение, как спуск гильотины; и он усиливает, ускоряет толчки, чтобы и Какаши знал. Чтобы чувствовал. В каждое движение вкладывает неподаренный когда-то поцелуй, упущенное касание, каждое признание, которое так стеснялся озвучить. Каждый толчок – отдельное «люблю» для Какаши, отдельное «прости», отдельное «мой» – как Какаши всегда хотелось. Только для Какаши все смазывается, сливается в одно, и все поцелуи, все касания – все проходит мимо. Он лишь хватается второй рукой за стол, упираясь мокрым лбом в рабочие бумаги, когда Обито берет быстрее, и свитки кубарем сыпятся на пол, звонко стуча и отзываясь эхом по кабинету. Каждый толчок Обито внутри – отдельное «прощай» для Какаши. Отдельно «забудь», отдельное «отпусти». И Какаши хочется забыть, отпустить и научиться жить без него, только Обито – слишком важный, слишком близкий, слишком большой внутри, и хватка его ладоней на талии – слишком грубая, чтобы не осталось синяков. Просто глотку сжимает так туго, что Какаши не выдерживает – вместо стона из него рвутся скупые слезы. От боли, обиды и зависти, что все это – лишь «забудь» и «отпусти». Каждый толчок – прощание, и Какаши едва не выворачивает. Чернила расплываются в редких каплях. Вот только Обито наклоняется к плечу с поцелуем, и Какаши заходится глухим всхлипом. Обито знает – не в дискомфорте дело, просто душа у Какаши рвется – сам ведь такой же. И он не лезет, ведь ничего тут не скажешь. Минутная слабость – пусть плачет. Если так станет легче – пускай, они закончат и сделают вид, что ничего не было. Обито губами обжигает кожу плеча, рукой подхватывая лицо Какаши и разворачивая к себе за подбородок. Всматривается в мокрые глаза и целует так нежно, как никогда прежде не умел, мягко сминая губы, звонко чмокая, наощупь стирая большим пальцем слезу, бегущую по бледной дорожке шрама. Годы идут, и Какаши все тот же – только теперь Обито заставляет его плакать. И он совсем замирает, не выходя из Какаши, просто чтобы целовать его – сладко и нежно, чтобы каждое ленивое движение в голове отпечатать, чтобы только эти губы до конца жизни и помнить, чтобы все из сознания вытеснить и одним Какаши заменить. Только Какаши вздрагивает и отстраняется резко, когда в дверь стучат – громко, так, будто не в первый раз. – Хокаге-сама… – раздается неуверенно из коридора, и Какаши вдруг разом собирается, из сладкой неги поцелуев Обито в холодную реальность возвращаясь. – Нельзя! – кричит он резко, когда ручка вздрагивает. Дверь тут же закрывается обратно. – Что-то срочное? Обито совсем верхом наваливается, прижимая гибкое тело всем весом к столу. На полу – разбросанные свитки, под Какаши – они же, мятые и размазанные, мокрые от пота бумаги. Он тихо, совсем невесомо целует Какаши в плечо снова, едва ощутимо толкаясь, и Какаши прогибается в пояснице, отчего голова идет совсем безумным кругом. – Отчеты о проделанной работе команд за неделю, – гулко отзываются в ответ. Какаши вздыхает, подставляясь под тихую ласку, и откидывает голову, роняя ее Обито на плечо. – Зайди попозже, – бросает совсем устало и негромко, но строго. Прислушивается, тяжело дыша, снова наощупь пальцы с Обито переплетает, не сводя с тяжелой двери осторожного взгляда. Обито снова толкается – медленно и тихо, тоже на дверь уставившись, и Какаши знает – не потревожат. Потому что хокаге, и дел у него по горло. Потому что устает. Потому что иногда Какаши просто нужно побыть одному, и такие вещи, как отчеты с совсем детских миссий, могут подождать. И голос ведь – нестрашно, что уставший и безрадостный, Какаши и сам ведь такой. Наверняка просто заработался. Чужие шаги уносятся эхом вдоль по коридору прочь от его кабинета. И снова на стол грудью рухнуть – слишком бесстыже, слишком грязно и мокро внизу, и Какаши лишь дрожащими руками упирается покрепче. Влажные ладони, разом к тонким бумагам прилипающие, скользят по столу, только Обито отстраниться не позволяет – выпутывает пальцы из руки Какаши и перехватывает покрепче поперек груди, цепляя пальцами соски. И звуки в кабинете – слишком мокрые, слишком взрослые и неправильные, и Какаши тоже мокрый и неправильный, неправильно дышит, неправильно назад заваливается, расслабляясь затылком у Обито на плече, совсем задыхается и почти подрагивает, когда другая рука Учихи скользит с бедра дальше, к паху, и ниже опускается, охватывая член в кольцо пальцев. Какаши много не нужно, только бы в глазах плыло не так сильно. И хочется стонать, хочется скулить и выть во все горло, чтобы Обито знал, как Какаши хорошо, чтобы все знали, чтобы смотрели косо и втайне завидовали, только стонать Какаши не может – кажется, что не должен. Ему не положено, вся эта ласка, все поцелуи и прикосновения, все сладкие влажные толчки – не для него ведь предназначено, он же не заслуживает. Потому что каждый стон – это то же самое «люблю», только высказанное по-другому, и Какаши любить Обито не должен – не его ведь. И он не стонет. Закусывает губу, дрожа всем телом, и дышит тяжело и слишком громко – так, что Обито сам на тихий стон срывается, но тут же замолкает, разворачивается и носом в мокрую шею утыкается. – Почему ты молчал? – снова шепчет, наваливаясь сверху, и Какаши почти скулит, когда Обито ласкает его пальцами. Медленно, почти болезненно, оглаживая большим пальцем влажную головку, скользит кулаком ниже и выше, снова ниже и выше – уверенно, будто не в первый раз, будто знает, как Какаши понравится. И Какаши нравится – все бы нравилось, что бы Обито своими руками ни делал, и он разворачивается тоже, в пьяные глаза Обито смотрит – так же пьяно, скрывая зрачки-колодца под каймой густых подрагивающих ресниц. Обито выскальзывает из Какаши почти целиком – засматривается, но тут же снова входит во всю длину, резко и громко, со шлепком, и у Какаши так красиво изгибаются брови. – Хоть что-нибудь скажи, – просит, умоляет. Обито на колени готов падать, готов головы врагов к его ногам бросать, дарить ему города и страны на память, срывать с неба и гасить для него звезды – только бы больше не молчал. А Какаши – сам ведь к ногам Обито валится, лет с тринадцати там, едва землю не целует, по которой тот ходит. И Какаши от самого себя противно – быть настолько зависимым просто стыдно, вот только Обито – что-то слишком сладкое, слишком тяжелое, чтобы с него слезть, слишком запретное – и потому так сильно желанное. И он правда хочет сказать. Сказать, что, может, в груди у Обито ничего и не осталось, зато у Какаши – целый сад расцветает, что улыбка Обито – без преувеличений его звезда путеводная, и что не нужны ему никакие города и деревни, не нужны ему головы врагов у ног – Какаши и сам свою Обито на отсечение отдаст, если тот попросит. Хочет сказать, что Обито для него – что-то слишком важное, что-то недостижимое, что-то, что словами не выразить, и что Какаши ноги бы ему волосами омыл, если бы тот только позволил. Хочет просто сказать, что любит слишком сильно – настолько, что даже больно, и что завидует – потому что Обито повезло не любить его в ответ. Какаши хочет сказать так много, но Обито выбивает из него все человеческое, все связные мысли, и руки Обито так обжигают, и член его с таким мокрым звуком движется внутри, что Какаши хватает только на совсем тихое: – Сильнее. И Какаши сам не знает, о чем просит. Если бы мог, решил бы, что просит любить сильнее. Хотя бы немного – чтобы Какаши просто знал, что и в сердце Обито ему найдется место, за которое Какаши сам войны развязывать готов будет. Любить хотя бы немного сильнее, чтобы целовал жарче, чтобы нежнее касался, чтобы просто рядом был – хотя бы сегодня, пока не сядет солнце. Но разве Какаши может просить о таком? Разве у него есть право на такие фантазии? Обито ведь не ответит взаимностью, и сейчас, вбивая Какаши в стол, сталкиваясь с ним бедрами, громко шлепая кожей о кожу, нежно оглаживая член и зализывая места поцелуев на плече, Обито не занимается с ним любовью – просто сексом. Все, на что Какаши мог бы рассчитывать. И потому «сильнее» из просьбы сильнее любить само перетекает в мольбу сильнее трахать – и Обито снова схватывает налету. И мыслей в голове больше нет никаких. Никаких эмоций – ни стыда, ни обиды, ни зависти к тому, что завтра Обито станет чужим официально; весь Какаши – растекающееся экстазом по столу тело, дрожащие под крепкой хваткой бедра и задушенные вздохи. Обито ускоряется, берет глубже, грубее, быстрее, перехватывая Какаши поудобнее и откидывая с него слои такого лишнего тут платья – и сердце у Обито бьется так быстро, что едва не проламывает ребра, отдает тяжелым стуком в висках, и взгляд вдруг так мутнеет, так все плывет – просто в Какаши слишком хорошо, чересчур приятно. И свитки все сыплются со стола – а Какаши даже не пытается их ловить. Весь стол уже – мокрый и липкий, в кабинете пахнет потом, и кожа на талии так сильно чешется, натертая спущенным расшитым цветами корсетом. Какаши выгибается в пояснице, подставляясь под грубые толчки, и наконец позволяет скромному стону вырваться из пересохшей глотки, когда тяжелая ладонь звонко шлепает по заднице. И Обито так хочется, чтобы время замерло, хочется остаться тут, с Какаши, навсегда, чтобы гладить его и целовать в плечи, чтобы ласкать, ощущая пальцами, как он подрагивает в нетерпении; чтобы Какаши не сдерживался – стонал, подаваясь назад, чтобы седлал его и не думал, что совсем ничего не значит. Обито мечтает – влажно и грязно, так, что в пальцах холоднеет и покалывает, и коленям становится слишком тяжело. Он заваливается вперед, прикрыв глаза и уперевшись рукой в стол рядом с Какаши, и когда поплывшее подсознание рисует в голове картинки, как красиво Какаши выглядел бы, если бы Обито уложил его на спину и целовал в процессе, рука сама собой ускоряется. И Какаши не нужно много – он кончает густо, красиво изгибаясь под Обито, прижимаясь ближе, до боли сжимая губы – молча, тихо, как будто ничего и не было. Обито бы пошутил. Продемонстрировал бы Какаши перепачканную им руку, игриво растягивая между пальцами вязкие потеки, и сказал бы, что Какаши совсем не старался – кончил мало, как-то совсем скромно, «не любишь меня совсем». Может быть, в другой ситуации он бы и вовсе языком по пальцам прошелся, дал бы Какаши перерыв на отдышаться и утянул бы за собой в кресло на второй заход. Может быть, он бы трахал его до самого утра − на столе, в кресле, на полу, у окна, чтобы редкие ночные прохожие могли застукать, а потом снова на столе – брал бы столько, сколько захотел, пока солнце бы не встало, и задремал бы на пару часов тут же, на диване в углу, чтобы завтра жениться невыспавшимся, с кругами под глазами, с ватной головой и уставшими ногами с поясницей. Просто Обито не загадывает – в принципе думать не может, существует лишь здесь и сейчас, в данную секунду, и толкается последнюю пару раз перед тем, как быстро выйти из Какаши, не излившись в него, но забрызгав бедро, поясницу и белоснежные слои юбки. И он лишь смотрит, как член, прижатый к нежной коже Какаши, слабо подрагивает, но лишь секунду – зажмуривается, запрокинув голову, и все в Обито обнуляется – вся жизнь будто начинается с чистого листа. Он дышит хрипло и нездорово, широко раскрыв красивый рот, и, не глядя, оглаживает такие горячие бедра под собой – нежно и трепетно, каждое касание – почти как первый поцелуй. И почему-то совсем не кажется, что что-то он сделал не так. А когда в голове проясняется, и Обито открывает глаза, к лицу разом приливает совсем юношеская краска, и он опускает взгляд. Какаши под ним – не менее мокрый, так и разложившийся на столе, в измятом чужом платье, стянутом по пояс, дышит загнанно и устало. Упирается лбом в сгиб локтя – и Обито не знает, пытается ли он прийти в себя или снова плачет. Взгляд скользит ниже – к пояснице и ягодице, розовой от крепкой хватки и грубых шлепков, с остывающими брызгами, что Обито умудрился так неосторожно по нему рукой размазать, и он не думает – не способен будто больше, только хватает первое, что попадается под руку, и бережно стирает с Какаши все, что натворил – осторожно, едва касаясь, но все же мелко царапая нежную кожу грубой окантовкой фаты. И хочется поцеловать его туда же, в румяную кожу, но Обито запрещает себе даже думать о таком – лишь наваливается снова, наклоняется, пытаясь заглянуть в глаза Какаши, надеясь, что он повернется. Какаши кажется, что вот она, смерть. Если это его погибель – он согласен, он принимает ее с распростертыми объятиями, потому что жить дальше, зная, что подобное не повторится, существовать одними воспоминаниями, то и дело мысленно ночами к пыхтящему над собой Обито возвращаться – это слишком. Слишком, когда завтра Рин наденет это самое платье, перепачканное и Обито, и самим Какаши, и даже не смеет подумать о том, что сегодня Какаши в нем же лег под ее жениха, принял его в себя целиком и целовал так, как он ее никогда не поцелует. Слишком, потому что сердце замирает, когда Обито рядом, и взглянуть ему в глаза страшно, потому что теперь оно и вовсе остановится. Не после такого. Какаши просто не хватит. Вот только Какаши сам себя обманывать пытается – и сам же себе не верит, ведь когда Обито наклоняется и оставляет на обласканном губами плече невесомый поцелуй, Какаши все же разворачивает к нему голову – потому что не может иначе. И в глазах у него правда слезы, которым так и не удалось сорваться на стол, и Какаши не знает – от тоски ли или от бескрайнего, запретного наслаждения. – Ты как? – шепчет Обито, всматриваясь в мутные глаза напротив, и Какаши молчит, потому что Обито и сам знает. Он осторожно отбрасывает с потного лица светлые прядки и, зацепившись взглядом за свою же руку, лениво облизывает ребра большого и указательного пальцев. – Какой-то ты слишком сладкий, – заключает он совершенно серьезно, и Какаши не сдерживается – задушено усмехается, порываясь стряхнуть с себя тяжелое тело. – Сними с меня уже это платье, – просит он тихо, и Обито повинуется. Поднимается и растягивает ленты корсета в последних петлях, чтобы платье наконец спало с измученных бедер Какаши. Умело – будто и не надо было вовсе чему-то учиться. И он не смотрит на Какаши. Быстро подтягивает белье и застегивает на себе брюки, пока за спиной Хатаке возится с одеждой, натягивает на себя трусы и ныряет в штаны и водолазку. Слышит, как Какаши звенит пряжкой, как шуршит плотная ткань, и, стараясь не отвлекаться, наводит порядок – стирает случайные капли Какаши со стола той же фатой и подбирает все упавшие свитки. Обито не торопится. Не подходит к Какаши, боясь реакции теперь уже относительно трезвого ума, держится на расстоянии и помалкивает, но из кабинета все же не выметается. Небрежно собирает измятое и испачканное платье обратно в чехол и бросает на Какаши взгляд – а Какаши и сам не поворачивается, так и замирает у самого окна спиной к Учихе. Такой близкий, но внезапно такой далекий; такой родной, но сейчас вдруг − самый чужой на свете. – Кстати о сладком, – зовет он негромко, и Какаши лениво разворачивает голову. Взгляд у него – теперь уже знакомый, привычный, снова уставший, безучастный, на лице – наспех натянутая маска. Обито едва заметно кривит губы в улыбке. – Не хочешь сходить на данго? Какаши молчит – только Обито все улыбается, и внутри у Хатаке снова что-то тает. – Пошли. Ты угощаешь, – бросает Обито, ловко перекидывая чехол с платьем за спину. Незамысловатый жест не ускользает от Какаши, и он снова отворачивается к окну. Дурак. – Мне надо работать, – сухо в ответ, и Обито тяжело вздыхает. Знает ведь, что никакой работой Какаши заниматься сегодня не станет – не после того, как прогибался под ним и жадно ловил случайные поцелуи. – Во сколько ты заканчиваешь? Я подожду тебя. – Иди домой, Обито. Так проще. Выгнать и сделать вид, что ничего не было, даже не взглянув на него на прощание. Какаши кажется, что он всегда все лучше всех знает – и Обито никогда бы не поспорил с тем, что Какаши умнее всех, кого он когда-либо встречал, вот только теперь его Какаши – дурак, каких днем с огнем не сыщешь, и ему хочется звонко, по-мальчишечьи рассмеяться. Какаши как будто снова тринадцать – такой же сложный. – Так во сколько? В шесть? – Тебе жениться завтра, иди домой, – строго, резко развернувшись, и улыбка с лица Обито тоже разом сползает, а брови вразлет разом сходятся у переносицы. Потому что сегодня эти губы, истерзанные глубоким ненавистным шрамом, целовали Какаши. Потому что сегодня эти руки ласкали Какаши, оглаживали и до синяков сжимали его горячую кожу. Потому что сегодня Обито едва в него не кончил, а в чехле у него – забрызганное им же платье своей невесты и фата, которая разом вдруг стала не ценнее тряпки. Обито не знает. Он не знает, как позволит надеть на себя кольцо завтра – и не потому, что лег с другим, с общим другом, а потому, что совесть даже немного не душит, и он бы повторил все снова, пойди Какаши навстречу. Он не знает, позволит ли вообще. Не знает, явится ли. Он не имеет ни малейшего понятия, как объяснять Рин, что случилось с платьем, которое она шила на заказ. Как он может позволить ей выйти в нем к алтарю – да как он может позволить ей его вообще надеть? Обито всегда все портил – только теперь он не знает, действительно ли поступил неправильно, или же наконец совершил нечто важное и нужное после бесконечной череды ошибок. Обито не знает, что на сердце у Какаши, вот только у него самого – цветы будто распускаются, и отчего-то так тепло и хорошо, что хочется плакать. Обито не знает, как быть со свадьбой – только почему-то не волнует больше. Все, что теперь волнует – это то, что Обито не знает, во сколько заканчивает Какаши, а потому он так же строго и громко, едва не срываясь на крик, спрашивает: – В семь? – Домой, Обито. – Ты плохо слышишь меня? – Какаши молчит, выжидая, когда Обито повинуется. Только Какаши Обито не указ – никогда не будет, какой бы пост ни занимал. – В восемь? И взгляд у Какаши вдруг разом теплеет – будто вся напускная строгость вдруг исчезает, будто и не было вовсе. Потому что Обито может ругаться, сколько хочет, вот только в недовольном здоровом Обито Какаши вдруг снова видит того капризного мальчишку, в которого его когда-то угораздило влюбиться. Он вздыхает глубоко, легко выдерживая на себе тяжелый темный взгляд. – Иди и переоденься, – кивает он на Обито, и тот опускает взгляд. Водолазка, которую он так и не снимал сегодня, после дикого родео с Какаши на столе подмышками, у ворота и на складке живота – вся разошлась влажными пятнами. Обито пахнет потом, весь липкий и уставший, вот только самого его все это не заботит – он снова поднимает на Какаши строгий взгляд в ожидании. – В семь. – Хорошо, – все так же строго, но фальшиво, сдерживая тянущую уголки губ улыбку, важно проговаривает Обито, заставляя Какаши насмешливо фыркнуть, и широкой поступью подходит ближе, почти вжимая Какаши спиной в окно. – Я схожу в душ и вернусь, а в семь мы пойдем есть данго. Какаши улыбается – слабо, но Обито достаточно. – Третий час дня. Будешь послушно сидеть и ждать, пока я закончу? – Буду. – Ты платишь. И вся напускная строгость и серьезность разом улетучиваются, когда Обито наклоняется ближе и оставляет на щеке Какаши самый невинный поцелуй, лишь слегка касается губами нежной кожи, нагло стягивая маску пальцами, и так и оставляет ее под подбородком. Надоело ему, что Какаши свое красивое лицо прячет. – Нет, Какаши, – бросает он на ходу, поудобнее перехватывая чехол с уже кажущимся ненужным платьем в самых дверях. – Платить будешь ты. И Какаши усмехается – тихо, устало, совсем вымученно, когда дверь за Обито закрывается. Опускается в кресло и окидывает взглядом оставленный беспорядок, расплывшиеся от пота чернила на свитках и мятые двумя мокрыми телами бумаги. Не страшно – в этот раз Какаши заплатит.