Прозрела

      Розовые ресницы дрогнули, освобождённые от власти ночных грёз. Её просыпания всё ещё немного тревожны, но тревога теперь подслащена трепетом воодушевления. Малышка Сарада тихо сопит в колыбельке, давая маме час покоя, неминуемо превращающийся в томные минуты для размышлений и воспоминаний.       Едва пробудившееся сознание витает в зыбких образах прошлого, с каждой секундой сплетающихся в точную — настолько, насколько вообще могут быть точными умозаключения человека о собственной жизни — карту пути, приведшего её в сегодняшний день.       Она помнит, как несколько месяцев назад ранняя осень хмурила небо. Как ныла мозоль на среднем пальце правой руки — непрошенный результат бесконечных писем ему, долгих, испещрённых подробностями проведённого без него времени и испытанных чувств, удостоенных пары скудных строк в ответ. Отписок. Помнит, как до головной боли искала в своих одинаковых буднях самые жалкие крохи, что угодно, о чём можно поговорить, ведь если она не будет стараться делать это изо дня в день, то эта иллюзия близости оборвётся. И тогда мёрзнущие в босоножках пальцы ног окончательно посинеют, пустота на соседней подушке разорвёт её сердце, а принуждённые ужины в одиночестве заморят голодом до смерти, ведь её красное платье уже стало совсем свободным в бёдрах. Тогда в горло кусок не лез, а веки по утрам почти каждый день оставались припухшими от ночных слёз. Сакура помнит, насколько устала в ноябре. Одним словом — счастливо вышла замуж за мужчину своей мечты.       А потом пришёл декабрь, и с первым снегом в её пустынный дом наведался другой, наведался без веской причины — так, дорога жизни привела. С беспорядочными локонами почти такого же цвета, как серебристая позёмка, кружившая по мостовым, почти так же вскружил Сакуре голову, такой голодной до мужского участия, до простой человеческой помощи, до жизненно необходимого ощущения, что она тоже может быть так нужна. Неделя — и с Сарадой есть кому лишний раз посидеть, а Сакуре есть кому излить душу без страха насмешки, надменных советов и разоблачения своего истинного женского несчастья. Без страха вообще. Две недели — и в прежде душной гостиной встал свежий запах мороза и роз. Сахарная пудра белела на принесённых из кондитерской моджи в коробке с атласной лентой, её рука согревалась в его руке, и снежинки на окне… таяли, как её смятенное сердце.              Сакура осторожно отводит с лица Какаши пушистые пряди и с лёгкостью бабочки касается губами его сомкнутых век, светло улыбаясь.       Следом за декабрём память ведёт её куда глубже в саму себя. Туда, где сенсей впервые посмотрел на неё не как на ученицу. Когда уже пару месяцев как кончилась война. И с тех пор они никогда больше не смотрели друг на друга, как прежде, ещё не совсем понимая тогда, как именно делают это теперь, но осознали и бесстыдно признали неоспоримый факт только сейчас.              Как мужчина на женщину, и женщина — на мужчину.       Тёплая ладонь Хатаке лежит на её груди, покрывшейся мурашками от приятно волнующего прошлого.       «Мне всегда нравилась маленькая грудь», — сказал он ей в их первый раз, спустя три недели от начала декабря, целуя обожжённые румянцем щёки и мягко гладя своими ладонями тыльные стороны её, смущённо закрывающих бюст, размера которого она вдруг особенно застеснялась.       Это было… невероятно. Какаши признал её красоту вслух. Она почувствовала его восхищение не только во взглядах, бросаемых украдкой. Не только по отношению к её профессиональным навыкам. Это смущало настолько же, насколько минутой позже позволило открыться перед ним без доли сомнения, и тогда он спустил маску и обласкал её грудь с таким трепетом и вниманием к самым чувствительным местам, что зелень её глаз подёрнуло слезами, подобными талой росе, поящей весеннюю листву, вдруг пробудившуюся среди зимы. Слезами благодарности за это принятие. За эту искренность и вовлечённость.       В тот день она волновалась словно впервые, но желала сделать что-то похожее в ответ, опускаясь перед ним на колени и расстёгивая пуговицу штанов, при том вглядываясь в его напряжённое лицо, которое смягчилось и порозовело, стоило только ей попробовать его на вкус.       Сакура сомневалась неприлично недолго для замужней женщины, но естественность происходящего, которая теплилась между ней с Хатаке, сама влекла её в закономерность желания, к которому приводило его флегматичное обаяние и заботливые, практически образцово-показательные ухаживания.       Лакомый кусочек, которого она навсегда была лишена с мужем, хотя всё ещё не лишилась надежд на возможные перемены. Всё ещё.       Дурочка.       Саске же всегда был с ней резок, неучастлив и молчалив. Его вспышки влечения были спонтанны, непредсказуемы. Страсть мерцала в нём подобно зареву молний, обрушивалась грозовым ливнем и так же быстро исчезала, словно и не было никогда. Она была великолепна и необузданна, бросала Сакуру в безумие эйфории, за которое потом приходилось платить отчаянием зависимой от дозы слияния, которую достать было сложнее, чем самый редкий наркотик. Ведь после разрядки своего накала он покидал её без лишних слов, так бесчувственно и неумолимо, так надолго, оставляя после себя лишь неприкаянную пустошь, с каждым разом всё увеличивающую и иссыхающую, становящуюся только безнадёжнее. Бури хватало чтобы раздразнить голодную почву, но такое явление никогда не было способно дать ей энергии достаточной для того, чтоб на плодородной земле наконец распустился прекрасный вишнёвый сад.       Его брак с ней был будто подачкой. Не худшим вариантом для возрождения клана. Его маленькая жертва ради неё, жертвующей целым счастьем. Да что там — жертвующей собой целиком.       Это был её выбор тогда. И то, что происходит с ней здесь и теперь — тоже выбор.       Сенсей же не был страстным. Он был мягок, нерасторопен и услужлив. Какаши никогда не спешил, даря ей такие долгие и жаркие прелюдии, что порой она готова была лишиться чувств. Его опыту и умелости позавидовал бы любой «мальчишка» её возраста. Кажется, он был удовлетворён одним только фактом, что довёл её до пика руками и языком и не требовал взаимности, но Сакура в долгу не оставалась, получая от этого не меньшее удовольствие.              Заслуживает ли она этого утраченного некогда счастья? Конечно, заслуживает. Так ей кажется в этот красивый рассветный час. Так ей кажется, пока не наступил день, и приглушённый голос совести не заставил её испытывать сладко-мучительное сомнение. Как сложно всё стало в сравнении с тем, как было в честном и бескомпромиссном детстве, не терпящем обмана и яро отвергающем измену в любом её проявлении. Но даже так…       «…так лучше, нежели пустота.»       Его губы слегка разомкнуты во сне, и она касается их самыми кончиками пальцев, словно мрамора статуи, только мягкого, живого, и — конечно — Какаши-сенсей давно не спит, ловит её руку своей и целует подушечки пальцев, смотря одним глазом из-под чёлки, и в спокойной черноте его зрачка играет блик первого солнечного луча, будто плавящаяся белизна льдинки, попавшей в тёплое течение бескрайнего океана.       Как она была слепа до этого завораживающего зрелища!.. А теперь — будто впервые за жизнь — по-настоящему прозрела.       В глазах Хатаке Какаши Сакуре наконец так отчётливо видится блеск истины, которую ей не удавалось познать прежде, — искренней любви.       «Кажется, наконец-то взаимной.»