На рассвете следующего дня

— Завтра у меня операция. После озвученного факта повисло молчание. Ложка начала негромко греметь о стенки кружки, когда сонно пыталась подхватить ломтик лимона, прижатый ко дну. Они сидели с мраком за спинами и в горькой тишине, нарушаемой лишь этой металлической ложкой, обвитая пальцами левой руки с давно зажитыми мозолями и белыми шрамиками. Рядом сидящий мальчик за столом с розовыми волосами вяло встрепенулся, точно копируя привычку того, кто гремел в кружке, и тихо уточнил: — Завтра?.. Левша не поднял взгляду, так и глядя в опустевшую кружку в горячих руках, лишь кивнул так, чтобы чёлка спала на глаза. — Почему ты не сказал раньше? — вновь тихий вопрос и его владелец насупился. — Почему я узнаю это только сейчас, Ники? — розовый, пожалуй, слишком громко спросил. Эмоции завладели им вдруг, и голова другого ушла в плечи. — Тянул до последнего. Не хотел говорить, — безразлично прозвучало напротив. — Ники, — только и смог выдавить он, неожиданно для себя дёрнув стол сильно, аж ложка в одинокой кружке прозвенела, и вжался в спинку скрипучего стула. Ники наконец подловил ломтик сладкого лимона, выдавил всю воду об краешек кружки с него и зажевал, выглядя обиженным. — Не вижу в операции смысла, цветы уже давно завладели мной. Завтра всё закончится, — лаконично поясняет и тихо отставляет кружку с ложкой с рядом такими же стоящими и лежащими. — А что, если сработает? — тихо спрашивает розовый, начав теребить школьный свитер мелкой вязки. Он знал, что Ники не проживёт долго, но не понимал и не хотел допускать мысль, что уже завтра может всё пропасть: нить жизни, боль, непонимание, безразличие, кратковременное счастье, сидящее рядышком. Последнее уставилось на сильные вьюга за окном с узорами, от которого неприятно веяло холодной струёй, продувая уши. Глянул на детские, никуда не сбежавшие рисунки красками по стеклу: синяя сова, красный лис, чёрный волк, больше похожий на хаски, как думал Ники. Отвернулся тем самым от напряжённого собеседника, будто не желая проникнуться чужими эмоциями. — Последняя стадия, запущенная, тут только смерти и жди, — всё также бесцветно отвечает Ники, чешет у виска, а потом как-то нервно половину головы, приводя соломенные волосы с отросшими чёрными корнями в полный беспорядок. Ники состоял из хауса, ярких красок, приключений и... но сейчас — бледный, с тёмными кругами под глазами, безразличием. Он давно не ухаживал за собой, полностью наплевав на себя, всё равно скоро смерть окутает его своими серыми разводами краски и убоюкает, избавив от боли. Ей всё равно, в каком виде ты предстанешь, она видит только душу, а душа видит её. — Кстати, Сону! — Ники поворачивается к другу, слегка улыбнувшись тусклыми губами, и спешно уходит, поднимая к плечам одеяло, чтобы не катилось по грязному полу. Сону остаётся на минуту один, поглощаемый мыслями и переживаниями, догадками, почему же Ники в последнее время так странно себя вёл. Он отдал все свои красочные рисунки и даже неудачные зарисовки, когда-то подаренную ему валентинку, вымыл кеды с дырявой подошвой и стёртым носком, купил не энергетик, а сок, наклеил на руки и ноги все свои пластыри, хотя ни одна ранка более не жила на нем... и много чего ещё, но Сону перестал вспоминать, как только пришёл Ники. Он протягивает несколько бумажек с какими-то чёрными горками, — непривычно видеть что-то чёрное в его искусстве, — но когда Сону поворачивает рисунок к себе, то видит чёрный силуэт, из которого вытянуты бледные худощавые руки, почти как у Сону, рвущие в руках что-то серое и красное; а вокруг всего рисунка всё в тени, тьме, как комната, в которой они находятся. Осознание настигло не сразу, что это белые лепестки в крови. Он вспоминает первый приступ Ники. Это было в школе. — Нарисовал, когда узнал, что операцию будут делать. Там внизу подпись, — он кивает на листок. Взгляд, отцепившись от рисунка, опускается вниз к надписи: «Смерть вырвет цветы и освободит сердце и лёгкие от их переизбытка». — От любви не убежать, а к смерти я пристрастился. Не нужно боятся её —всего ждёт конец, — он легко улыбается, рассказывает о подружке, подстерегающая его в детстве, когда он сидел на крыше, близко к краю, или когда переходил дорогу. — Она приходила ко мне ночью и напугала меня, но потом я узнал в ней свою подругу, и страх прошёл. Она сказала, что на рассвете следующего дня заберёт меня. Я обещал её ждать. Сону слушал наигранно счастливый бред сумасшедшего. Его уголок потрескавшихся губ дрогнул, взгляд скрестился с чужим, кричащий о боли. Лицо без эмоций и улыбкой с натянутой тройкой. Ники принял недавно свои лекарства и ничего не чувствовал, совсем ничего, даже радоваться этому не мог. У Сону страх клокотал в солнечном сплетении и гнетущая боль, горячая и горящая, как его любовь к младшему, не давала вдохнуть полной грудью. — Не приходи ко мне на могилу, — на выдохе проговаривает Ники, усаживаясь за стол на холодный стул, подбирает под себя одеяло и ёжится, когда уши попадают в плен свистящего ветра с окна, — там нечего делать. Не приноси цветы или рисунки, фрукты тоже не надо. Да и сам не приходи. Не хочу, чтобы моя душа ещё грустила, когда увидит тебя. Сону молчал — не знал, что сказать. А надо ли было? Ники уставился в окно и ничего не хотел слушать, только шелест листочков с рисунками подружки, которые перебирать без слёз было невозможно. Он не хотел видеть его солёные дорожки — разводы в чистой воде, которые блестели от лампы на столе, горящая светом огня свечи, дрожащим светом. Пора её в ремонт, но Ники так только больше нравилось, было атмосфернее в вечерней комнате. — Ты настолько сильно любишь её? — спрашивает Сону, поднимая взор. Лицо младшего демонстративно скривилось при упоминании её, для вида, чтобы Сону знал, как ему не приятна данная тема. — В той же степени, что и ненавижу. Она вызывает отвращение каждый раз, когда колит в груди. Почему именно розы? — Вопрос ушёл в никуда, его сдул ветер февраля, идущий напором с щелей. — Белые, — дрогнул голос Сону, и скрипнули зубы из-за покрывшей их лимонной кислоты; глаза защипало, щеки загорелись. — Твоя любовь чистая и искренняя. — Не от того зависит, — вздохнул Ники, — зависит от любимых цветов того человека. Ужасный выбор, — цедит Ники, но ни одна эмоция не улавливается эмпатом Сону. Он ненавидел её — девчушку, обратившая его сердце в то, что он сейчас имеет, — когда шипы врезались в упругие лёгкие при каждом вдохе, прорастали маленьким деревцем и дышали дымом. Он травил их дешёвыми сигаретами, не жалея денег. Сидел на этом же окне в темноте, неумело вдыхал и тушил об наружнюю сторону окна, прятал в металлическую коробочку от мамы. От него за метр несло дымом сигарет, он пропитался этим. Уже полтора года его вечера свободны от изнурительных тренировок. Вечерами, раскрывая окна на распашку, как когда-то наивное сердце, разбитое и покрывшееся цветами, сидел, морозил руки, ступни и розовеющие уши с носом. Потом неделю болел, хандрил сильнее обычного, шмыгал носом и задыхался ночью. — Не пробовал полюбить кого-то другого? — нависает вопрос тучей над Ники, но тот не раскроет зонта да не заметит. — Нет, — отвечает буднично и только после, вникая в разговор, продолжает с кивком. — Я как-то не пытался что-то сделать. Как будто я уже знал, что вот в пятнадцать заболею чувствами и умру в шестнадцать с хвостиком. Наверное, на интуитивном уровне понял, что пытаться бессмысленно, если исход один. — А если бы тебе признались в любви? — спросил Сону с осторожностью. Его буря эмоций утихла под напором такого Ники. Конечно, хён боялся задать неуместный вопрос, доведя им до истерики младшего, но тот был под действием наркотического опьянения лекарствами и ни о чем не переживал, мысли спутались в клубок. Так же спутывались их наушники в кармане куртки, умели бы они так же быстро и с лёгкостью распутывать мысли. — Дал бы любить себя и лгал бы, что люблю и буду любить до крышки гроба, — мягко улыбнулся Сону он, почти влюбленно. Он давно догадался. — Потому что... — Не хочу... чтобы кто-то тоже был болен этим. Такое и врагу не пожелаешь, — улыбка стала шире. Ники улыбался без причины, за это его считали глупым и наивным, слишком простым, не имеющим индивидуальность. Повисла тишина. Когда Ники сделал глубокий вдох, то Сону насторожился и после медленного вздоха тоже вздохнул с облегчением. При каждом глубоком вдохе Ники содрогался и прижимал руки к груди, хмурил ровные брови. — Я так хочу увидеть её, — Сону понял, что Ники говорит о подружке, по интонации: так воодушевлённо он говорил только о чёрном сгустке в его рисунках. — Если я возьму нож в руки, то она тут же окажется за моей спиной и слабо обнимет. Мне нравится дразнить её, что вот-вот — и нож окажется в лёгких. Потные ладони Сону делали ямки в листочках, больше эти же ямки не появятся на его щеках. — Почему ты так не любишь себя? — Непрошенная слеза скатилась по скуле и застряла в уголке дрогнувших губ. Сону аккуратно проморгался, дабы слёзы ушли обратно, но те скатились. Кап-кап — скромно упали и мгновенно впитались в плед. Ники окинул непонимающим взглядом, упавший точно на пятна под подбородком. Последним, что он увидел, были красные щёки. Испугавшись, он отвернулся назад к окну и прикрыл глаза с виной. — Нужно было мне фильтровать свою речь, — с предыханием говорит Ники, теребит стеклянные шарики браслета, сегодня подаренный. Сону шмыгает носом, убирает быстро слёзы тыльной стороной руки и зажёвывает губу, прекращая её дрожание. Оглядывает Ники, который сожалеет, что не может разделить тех же чувств. Отсросшие в каре волосы Нишимуры блестят жёлтым, стеклянные бусины брякают, а губы приоткрываются, говоря на одном дыхании, словно его посетила муза: — Хочешь, нарисую лиса? Сону усмехается, его смешок перехватывает Ники, улыбаясь теперь же неловко. Взгляд наполняется испугом, едва Сону вжимается лицом в колючий плед и тихо плачет. Плачет, не выдержав такого Нишимуру. — Я нарисую самого красивого, правда, не шучу, — открыто заявляет младший, и старший плачет ещё больше, навзрыд. Ники совсем ничего не понимает. Плечи старшего дрожат от истеричного смеха, безудержной грусти и страха. Неужели он потеряет такого друга? Такого закрытого от всего (но только не сейчас), странного и страдающего, такого, в кого влюбился не понятно за что и почему. — Я люблю тебя, — выдавливает Сону. Сейчас или никогда. — Я тоже, — улыбается Ники. Фальшиво, лживо, из последних сил, со страхом быть причиной болезни. — Очень сильно. Только... если бы мне это помогло... На рассвете следующего дня Ники встретит свою подружку и не прогадает с её внешностью, с её заботливой улыбкой и до мурашек холодным объятием. Она вырвет с корнем цветы, выдавит через горло с кровью и сдавит глотку костяными руками. Такая любовь у смерти. До операции останется час, до протяжных гудков матери с больницы — несколько минут, до похода Сону на кладбище — целое никогда.