замигает свет

      Сту снимает резинку с непослушных волос и резким жестом убирает ее в карман, чтобы не потерять. Последняя. Огонь с характерным щелчком зажигалки загорается, сигарета подносится к губам и слышится первый тяжелый и обреченный вздох. Еще один особенно удачный концерт.       Дым летит в ночное небо, звезды на котором едва заметно мерцают, периодически скрываясь за гущей облаков, но вновь и вновь загораясь через какое-то время — выглядывают, светятся, снова уходят в белесый, будто бы темно-синий в это время, туман, и так за разом раз. А Сту, кажется, как Солнце сейчас — не нужен, не виден, не желанен. Сигарета тлеет в руках. Отчего он смог сделать только одну затяжку? Курить хотелось до ужаса.       Вторую из пачки он достает, скрепя сердце — жаль, все-таки, просто так переводить жизненно необходимые вещи. Трудно. Вроде и музыка играется, и песни пишутся, и барабаны исправны — но не хватает. Не хватает того самого удовольствия и радости жизни, которое когда-то у него было. Горький вкус отпечатывается не во рту, а в сердце, словно намекая — только этого Сту и достоин. Горечи жизни; потому что она затхлая, скучная, поломанная. Как и он сам. Изрезанная и истерзанная вклочья, травмировавшая не только внутренне, но и внешне — так, что неприязнь при выходе на сцену гложет душу до сих пор. Жизнь его — сплошная куча мусора, металлолом, непригодный к переработке, и мужчина продолжает губить себя раз за разом, утопая в музыке, удовольствие от которой теперь едва ли есть. Но Базз и Поко все-таки нуждаются в нем. Потому и не бросает ноты вместе с барабанными палочками в железный бак рядом.       В жизни ни одного яркого луча.       — Так быстро свалил со сцены. — Тяжелый хлопок двери запасного выхода. — Я думал, что ты убежал куда-то.       Хотя, может быть, что-то светлое в ней есть.       — Н-не хотелось смотреть, к-как Базз рас-списывается на чьих-то с-сиськах. — Сту прикусывает фильтр, сменяя неожиданный порыв гнева разочарованием. — Я бы п-просто пошел сейчас домой и, как н-нормальный, проспал б-бы пару часов. Но ключи ост-тавил в подсобке.       — В чем проблема?       — Там Поко.       — Оу, — пришедший понимает все без лишних намеков, — я могу забрать.       — Притвор-рись нормальным ч-человеком, Вольт, и не ставь нас в-всех в неловкую сит-туацию.       Вольт ничего не отвечает и только встает рядом с собеседником, внимательно разглядывая тонкие мозолистые руки и сигарету, касающуюся чужих губ. Взгляд метнулся к небу — секундно, словно пришедший мимолетно сравнил что-то со звездами, — и вернулся обратно к лицу Сту. Тот недовольно скривился и ткнул окурком в стену, чтобы потушить его.       — Т-ты чего-то хотел?       В горле ком, потому что неправильно так. Жить так, чувствовать так, смиряться с этим и давать кому-то свободу действий по отношению к себе. Они оба — взрослые люди, но пока один копошится в собственной голове и неудачно справляется с обсессиями, второй трепетно ждет, когда сможет помочь. Вольт спешит только в одних ситуациях — когда Сту не подвозит его в клуб на концерт «Bad Randoms» и приходится самому мучиться в скрипучем общественном транспорте, набирая лучшей подруге СМС с чем-то вроде «не приду, у любви всей моей жизни отпадное выступление».       Но про любовь — эту шутка, наверное. Так, мимолетное увлечение до первых вкрывшихся травм.       — Узнать, как у тебя дела. Мы не виделись пару недель. — Вольт тихо усмехается но, как кажется, ему сейчас не до шуток совсем — обидно и горько, что друг не выходил на связь столько дней.       — Все хорошо. — Сту поворачивается и опирается плечом о кирпичную стену, граффити на которой по силуэту напоминают кислотно-розовую акулу и странную звезду с глазом. — Были… п-проблемы. Сейчас все сп-покойно.       Проблемы — это снова долгие беспрестанные часы самокопания, всегда и неизменно заканчивающиеся лишь одним выводом — Сту не достоин. Ни Вольта, ни рок-группы, ни даже такой, скучной и унылой, жизни.       Однако в глубине души все-таки теплится мельчайшая, едва различимая, надежда, что Вольту он нужен. Даже таким — сломленным собственными чувствами и убитым влюбленностью, смешанной с напускным безразличием. Ведь всем иногда хочется верить, что они небезразличны?       — Стью, не говори со мной так, будто мы не друзья. — Вольт, сняв с лица привычную ухмылку, скрещивает на груди руки и копирует позу собеседника, едва заметно наклоняясь вперед, чтобы быть с ним на одном уровне. — Все в порядке?       Сту проглатывает ком в горле и впивается взглядом в голубые, как сверкающие неоном вывески над ними, глаза.       — Т-ты не зн-наешь, что значит б-быть с таким, как я, В-вольт. — Вместо напряжения в воздухе ощущается лишь обреченность и запах сигаретного дыма от Сту. — П-пожалуйста, не твори х-хуйни и скаж-жи, чего хочешь от м-меня на самом деле.       Вольт пораженно выдыхает.       — Для начала, пожалуй, узнать, как у тебя дела.       Сту готов пнуть между ног того, кто придумал, что подворотни у запасных входов клубов вообще имеют право на существование. Ударить по яйцам, а потом, взмолившись несуществующему Богу, написать в благодарность какую-нибудь попсовую песню с его фирменной финальной строчкой «идите нахуй!» в конце каждой песни, которую, почему-то, не вставляют в конечные варианты.       Не переспать, не попросить автограф, не воспользоваться когда-то бывшими у него добротой и ответственностью, а просто спросить, как, черт возьми, дела. Не довольствоваться дежурным «нормально», потому что, если честно, нихуя не нормально — все плохо и ужасно.       И Вольт до безумного нравится своими белобрысыми, как, блять, солнце, волосами, очками с четырехпалой звездой в центре, которые он таскал с собой в вороте бомбера даже ночью, со сменившейся на внутренне обеспокоившийся силуэт усмешкой уголками губ, с… Вольт — сплошная беда. Напасть, которая свалилась на голову Сту неожиданно и больно, и проблема, от которой, почему-то, сейчас чуточку легче.       Он смотрит в эти неоновые голубые глаза еще раз. Кажется, будто настолько яркий бирюзовый — вовсе и не цвет баннера, а именно взгляд Вольта. Яркий, пылкий и горящий жизнью.       — Я п-просто груда м-мусора. — Сту сжимает одну руку в кулак, а второй зарывается в распущенные волосы и слегка тянет их вниз. — П-прости. Я хочу, чтобы т-ты поц-целовал меня, В-вольт.       Обеспокоенный блеск сменяется удивленным, затем — лишь на какое-то мгновение — испуганным, а потом, будто отталкиваясь от кирпичного массива стены, эмоции Вольта перестают быть читаемыми.       — Стью? Ты уверен?       — Д-да.       Вольт смотрит, полный нежности и трепета, будто бы поняв для себя небольшую истину — трудно, больно и тяжело — в этом и есть весь Сту. Иначе сам он просто не может.       Его большие, грубые ладони легко касаются шеи и скул, большие пальцы невесомо ложатся щеки и цепкий взгляд смотрит в один-единственный глаз Сту.       Губы его, бледные и сухие, сминаются податливо и нежно, а руки в кулаках от напряжения сжимаются все сильнее. Вольт ведь не покинет его после этого, правда?       Не покинет. Надежда в сердце — отвратительное чувство, и Сту ни капли ей не верит, но она все равно, словно паразит, не выходит из него и строит картинки пусть и не идеального, но того будущего, где все будет чуточку лучше. Где Вольт, сейчас трепетно целующий дорогого ему человека, будет включать так ненавистный Сту глэм-метал и готовить завтрак, пока барабанщик после бессонной ночи, проведенной за написанием песни про исцеляющую ложь, сядет за крохотный кухонный стол и так и заснет под условных Quiet Riot или Twisted sister. Картинку, где такой поцелуй — полный утешения и боли, которая уже никогда не уйдет — не последний.       Где руки Вольта на щеках разгоняют тепло и смятение во венам, его губы приятно отдают нежностью, а в глазах горит притягательный огонь.       Огонь, который, если сильно захотеть, разгорится в Сту снова.