Али не обидит

…Больно, когда заводской станок отрезает тебе два пальца. Ты ещё не успеваешь этого понять, но боль просто адская, чудовищная. Белоснежная. Будто на солнце смотришь и мгновенно слепнешь. Али выносливый парень — он, чёрт возьми, столько денег выиграл на армрестлинге, закачаетесь, — но к боли не подготовишься. Есть люди, которые это умеют: продышать боль, прокричать боль, сжать зубы — и она проходит, становится меньше, позволяет тебе сделать вдох. Али этого не умеет, никогда не умел. Впускал, принимал, будто всегда её ждал. А боль всегда влетала в тело, как стрела. Как пуля. Как пощёчина — наотмашь. И первая секунда всегда белоснежная. Больно, когда изменяет жена. Это немного другая боль, она идёт не из твоего тела, а наоборот — в тебя, как отрава. Накрывает удушающим колпаком, в котором мгновенной, короткой вспышкой зажигается и сгорает весь воздух. Возможно, у её измены была подоплёка. Возможно, это потому, что говорят об Али. Все говорят: Али добрая душа, Али не обидит, Али слишком радушен и не шибко умён, он не предаст тебя (ему попросту мозгов не хватит). И, может быть, это так, но в тот момент, когда Али видит их, он не может дышать — вот какая эта боль. Несколько секунд мозг бешено шлёт случайные сигналы по всему телу. Подними руку. Зажмурь глаза. Отвернись. Мозг думает, что ты умираешь. Наверное, поэтому реакцией на её обнажённое тело, движущееся на чужом обнажённом теле, лежащем на вашем супружеском ложе, оказывается смех. К боли не подготовишься, и твой мозг не готов. Он шлёт команду. И ты смеёшься, пока они оба судорожно схватываются, пытаются выбраться из развороченной постели, тянут на себя одеяло, что-то говорят. Наверное, тебе действительно не хватает мозгов, потому что ты её прощаешь. И это тоже больно, но об этой боли ты не станешь говорить ни сейчас, ни потом, ибо она унизительна и в ней слишком много облегчения. А ещё — любви. Любви к вашему сыну. Любви к жене. Предательство не делает твою любовь меньше — от этого тоже больно. Безусловная любовь однажды погубит тебя — говорит отец. И ты знаешь, что это так, но не отвечаешь ему согласием. …Больно, когда грубая ткань впивается в пальцы. Больно удерживать на весу тело взрослого человека, не шевелясь, чтобы гигантская кукла размером с вековой дуб не засекла движение и тебя не прошило пулей из снайперской винтовки. Больно от облегчения, когда пересекаешь финишную черту и кубарем валишься на раскалённый песок. Больно, когда никак не можешь остановить колотящий тело озноб, хотя здесь жарко невыносимо и пахнет кровью, и пахнет смертью, и двигаться уже можно, игра закончена, но заставить себя ты не в силах. Казалось бы: встань и иди, но ноги сковывает ожидание: вот-вот снова прозвучит выстрел, и ещё выстрел, и ещё выстрел, и на тебя снова брызнет кровью, и люди снова начнут кричать. Ты почти тонешь во всём этом, но кто-то, проходя мимо, на ходу наклоняется, хлопает твёрдой ладонью по твоему плечу (хлопок мужчины, который не привык, не умеет поддерживать: ты бы хлопнул совсем иначе), а он даже не оборачивается, просто… проходит мимо, проходит мимо. Но паника отступает, и ты, наконец, слышишь, как кто-то совсем рядом взахлёб благодарит тебя за спасение. До тебя не сразу доходит, что хлопок по плечу тоже был благодарностью. Номер двести восемнадцать умеет благодарить только так. Больно, когда вышвыривают из машины на холодный асфальт, в холодную реальность. Мир здесь ничуть не изменился, только солнце зашло и стало холодно. Всё так же, как было утром, будто никто не расстрелял двести пятьдесят перепуганных человек, будто не было паники и песка, и солнца, и жуткой куклы, и криков чаек в безоблачном небе. Над головами всё так же горят окнами многоэтажки, попрошайка у магазина просит милостыни — жаль, нет при себе ни гроша, — на другой стороне улицы пара выгуливает собаку, а вы идёте молча: ты идёшь за двести восемнадцатым, будто перед этим человеком открыты все дороги мирские, и он готов вести. На нём теперь не спортивный костюм, номера не видно. На нём пиджак: плотно охватывает плечи, сдержанно демонстрирует сантиметр белоснежных манжет из-под рукавов. Зауженные к туфлям деловые брюки. Ровная спина, прямой и спокойный взгляд. Он идёт так же, как уходил с игровой площадки. Этого человека ведёт не сила, его ведёт что-то другое. Что-то… извне. Али никогда прежде не видел таких людей, так что теперь взгляд отвести сложно. Когда ты простой парень, редко думаешь наперёд. Смотришь, когда хочется смотреть. Говоришь, когда хочется говорить. Двести восемнадцатый третий по счёту раз ловит твой взгляд в магазине у остановки. Вы уже поели рамен, желудку стало тепло. До этого был кошмар: есть хотелось зверски, живот скручивало ледяным кулаком, от мысли о еде слюна собиралась во рту. Двести восемнадцатый вас спас (кажется, что от голодной смерти). Ты столь редко в своей жизни встречал добрых людей, что в груди заходится ликованием, дрожит и клокочет. Хочется поклониться, благодарно прижаться лбом к его руке с длинными пальцами и крепко их сжать в своих, но он не позволил бы — ты это видишь. Он принял твоё благоговейное «спасибо, господин» с короткой улыбкой, дёрнувшей уголки рта вверх, после чего продолжил есть. И теперь голод отступил. Тебя ждут жена и сын; его… тоже наверняка кто-то ждёт. Нужно идти дальше, разойтись каждый своей дорогой. Только он никуда не идёт и, поймав твой взгляд, на этот раз не отводит глаз: опирается локтями о стойку перед витриной, спокойно смотрит в ответ. Ты восхищён всем в нём: манерой себя держать, спокойной силой, запахом, и это дико, правда. Дико. С тобой раньше такого… — Давно ты здесь? — вдруг спрашивает двести восемнадцатый, и на сюрреалистическую секунду кажется, что он забыл, что ты всё это время стоял рядом и ел свой рамен. Таращился на его профиль. Ты прочищаешь горло: — В Ансане? Он не моргает. — В Корее. Это твой шанс завести разговор, разузнать о нём больше, поддаться желанию говорить. Но почему-то не делаешь этого. Становится стыдно рассказывать ему о себе. Твоя жизнь определённо не стоит его времени: невзаимная любовь, безденежье, фабрика, машинное масло под ногтями, начальник-кретин, долги, истекающая виза, небольшой кариес в нижней шестёрке слева. В этой жизни нет Али. Только целая свалка мусора. Никто не захочет об этом слушать. Ответ получается кратким: — Нет. Он ещё какое-то время смотрит тебе в глаза, потом, наконец, отворачивается. С минуту задумчиво изучает вечернюю улицу через витрину, отталкивается от стойки, молча выходит из магазина. У тебя в руках всё ещё его мобильный и пауэр-банк. Ты позвонил жене, стёр её номер из телефонной книги — давняя привычка, аппарат у тебя старый, батарея сдыхает за половину дня, приходится брать позвонить у ребят с фабрики. И стирать номер. Стирать номер. Стирать номер. Ты не можешь винить её за измены. Трудно не изменять, когда не любишь. Али медленно, не поднимая головы, переводит взгляд на ровные плечи под пиджаком — двести восемнадцатый остановился прямо перед витриной и теперь слегка наклонил голову, прикуривая сигарету. Абсурд: до зуда в груди хочется увидеть, как его губы выпускают дым в ночной воздух, но сейчас видно только затылок с аккуратной стрижкой. Он наклоняется к огоньку зажигалки, видно несколько выступивших шейных позвонков над лацканом серого пиджака. Над краем воротника белоснежной рубашки. Ты опускаешь взгляд, жмуришься почему-то на несколько секунд. А потом вбиваешь в телефонную книгу свой номер и нажимаешь «вызов». Он не просит тебя отдавать должок. Не говорит: «вернёшь мне всё до вона», как те, у кого Али занимал раньше. Он ничего не говорит, когда ты принимаешь у него десять тысяч. Ничего не говорит, когда ты снова (это невозможно контролировать) замираешь, глядя, как он слегка отводит голову назад и выпускает дым изо рта, не сводя с тебя глаз. Ничего не говорит, хотя, кажется, всё понимает. Ты смотришь на него, сжимая в руках купюру, и не можешь заставить себя уйти. Это идиотизм, но ты не видел таких, как он. Никогда. Ты знал многих прекрасных, трудолюбивых людей, честных работяг, готовых помочь — выйти в смену сверхурочно, прикрыть перед боссом, поговорить по душам. Это хорошие люди, прекрасные люди, но они другие. Двести восемнадцатый словно из иного мира (мира, где пахнет деньгами, где только красивые лица, где все в деловых костюмах) пришёл со своей осанкой, своими руками, глазами и строгим лицом. Без имени и без истории. Человек-номер, который, не делая ничего, захватил всё твоё внимание, будто за шею взял. Просто появился и ослепил белой вспышкой, после которой, куда ни глянь, всюду она — белая вспышка. Мигает и мигает в глазах, не сотрёшь. — Простите, — быстро говоришь ты, опуская глаза, когда эти гляделки затягиваются настолько, что даже тебе становится неловко. На улицу медленно выворачивает горящий мокрыми фарами автобус. Двести восемнадцатый по-прежнему молчит. Выдыхает последнюю затяжку, слегка выставив вперёд нижнюю челюсть. Потом делает два шага, тушит бычок об урну. — Поезжай домой, — говорит негромко. — Стойте, господин! Двести восемнадцатый застывает, свет неторопливо и грузно приближающегося автобуса скользит по его лицу. Этот автобус идёт в Ансан — вы оба это знаете. И в голове очень тихо, только стучит назойливый молоточек: Что я делаю? Что я делаю что я делаю что я делаю. Он не смотрит на тебя, только слегка поворачивает голову. — Я сказал: мне не нужно ничего отдавать. — Я понял. Дыхание перехватывает: ты не знаешь, что нужно сказать, и что ты хочешь сказать — тоже. Знаешь лишь, что, если он сейчас уйдёт, вы больше никогда не увидитесь снова; что он не ответит на твой звонок, даже если ты осмелишься позвонить. Почему-то тебе кажется, что он вообще не доживёт до восхода солнца, если вы сейчас расстанетесь. Будто дома его ждёт ванна, наполненная водой, и газовая горелка — рядом. Но это ведь просто глупости. Верно? Он к тебе не поворачивается, поэтому ты делаешь то, чего бы не сделал никогда и ни с кем, наверное — до встречи с этим человеком, — подходишь сам, пока автобус останавливается на остановке и двери с шипением открываются. Ты смотришь на острые скулы и на движущиеся желваки, не осмеливаясь взглянуть в глаза. Он смотрит ровно перед собой и… злится? Ждёт? Терпит? Ты понятия не имеешь, что у него в голове. Так проходит несколько секунд, а затем: — Я не хочу знать твоего имени. — Хорошо, — срывается с твоих губ прежде, чем он успевает закончить фразу. Становится стыдно от собственной торопливости. — Я ничего не хочу о тебе знать. На этот раз удаётся выдержать крошечную паузу прежде, чем ответить: — Да. Он слегка поворачивает голову. И страшно подумать, что он видит в твоих глазах. …В переулке пахнет нечистотами. Так пахло на корабле, идущем из Пакистана. Люди спали прямо на палубе, укутавшись в брезенты, но соль всё равно проникала под одежду, под кожу, выедала слизистую так, что было тяжело дышать. Почти как сейчас. Только сейчас тяжело ниже. Двести восемнадцатый откинулся затылком на стену, его волосы открыли правильный лоб, глаза на секунду прикрылись, когда твоя рука сжала член чуть сильнее. А тебя… тебя гипнотизирует всё: горячая эрекция в кулаке, сильно бьющаяся жилка над воротником расстёгнутой на одну пуговицу рубашки, тяжелые, полуприкрытые веки. Его медленное дыхание, слегка повлажневшие от испарины виски. — Следующий автобус через четырнадцать минут, — говорит он почти ровным, слегка севшим голосом. — После него придётся ждать утренний. И это звучит как «поторопись». Ты сглатываешь и смотришь вниз. На свои пальцы, ласкающие чужой член. Перед глазами вспышки, в голове пустота такая, что вот-вот оформится чёрная дыра, только сердце бешено колотится прямо в висках. Только руки дрожат, когда правой ты собираешь смазку и чувствуешь ладонью рельеф головки, проворачивая кулак, а левой судорожно сжимаешь подкладку в кармане куртки. Левую ты ему не показываешь. Ещё не хватало, чтобы его возбуждение исчезло ото взгляда на жалкие обрубки пальцев. Бог милостив: двести восемнадцатый не слышит твоих мыслей. Он быстрым движением языка облизывает губы и у тебя в животе закипает лава. Какого чёрта ты не чувствуешь стыда? Что случилось с Али Абдулом? Какого чёрта ты ловишь от этого такой же кайф, как и он, сухо сглатывающий и медленно выдыхающий носом, когда ты снова проворачиваешь влажный кулак, снова чувствуешь упругую головку ладонью — скорее всего, так ему особенно приятно, потому что он становится всё горячее, всё твёрже. Член будто вздрагивает под каждым прикосновением. Откуда-то берётся мысль, что двести восемнадцатый делает нечто подобное не впервые. Позволяет кому-то ласкать себя, откинувшись на грязную стену грязного переулка в пригороде Ёыйдо. В двадцати метрах от автобусной остановки. В двадцати минутах от того момента, когда тебя вышвыривают на дорогу из машины с тонированными окнами. В двадцати секундах от собственного оргазма. А может быть, это сон? Ты настолько возбуждён лишь от того, что касаешься кого-то, ни разу не коснувшись себя, но чувствуя, что джинсы в области ширинки уже стали совсем влажными — так бывает только во сне. Верно? Ещё один шумный вдох носом. Глаза двести восемнадцатого плотно закрываются: наконец-то он перестаёт таращиться перед собой, хотя всё ещё контролирует дыхание. Контролирует выражение лица. Контролирует каждое движение. Закрытый, как книга. Будь этот человек зеркалом, он бы ни черта не отражал. Ты пытаешься думать обо всей этой ерунде, чтобы не спустить в штаны, когда его член начинает вздрагивать буквально каждые несколько секунд, а на щеках проступают крупные желваки. Так близко. Так… Ты задерживаешь дыхание вместе с ним, когда сперма густо ложится на пальцы. Кажется, он контролирует даже судороги удовольствия, потому что дрожь его тела едва ощутима, он лишь отрывает затылок от стены и слегка подаётся головой вперёд, пока кончает. Твоё сердце успокаиваться не думает. Становится немного страшно, что не успокоится никогда. Становится ещё чуть страшнее, когда проходит с десяток секунд и его веки вздрагивают. Когда он поднимает глаза. Когда ничего не говорит. Ты хочешь что-то из себя выдавить, на языке крутится идиотское «спасибо, господин», и это ты точно не заставишь себя произнести. А больше… кажется, больше сказать нечего. Пустота. Чёрная дыра посреди головы. Только сердце колотится. Но эта тишина смущает тебя одного. Её замечаешь только ты. Потому что минуты не проходит, а он уже заправленный, застёгнутый, сдержанно прочищающий горло. Неловко хлопающий тебя по плечу — совсем как днём. Ты хлопнул бы иначе. Пиджак плотно охватывает плечи, сдержанно демонстрирует сантиметр белоснежных манжет из-под рукавов. Зауженные к туфлям деловые брюки. Ровная спина, прямой и спокойный взгляд. Он идёт так же, как уходил с игровой площадки. Десять тысяч вон начинают жечь карман. Ты, возбуждённый, в грязном переулке, прижимаешься лбом к тому месту, куда утыкался его затылок, и чувствуешь себя так, будто только что прикоснулся к богу. …Говорят, дважды бога не лицезреть, но тебе удаётся. Вы видитесь вскоре. Вокруг вас снова много людей в одинаковых одеждах — и вы снова одни из них. Он стоит с мужчиной, вес которого знает и помнит твоя рука — ты спас его жизнь под палящим солнцем и палящими в головы снайперами. Двести восемнадцатый встречается с тобой взглядом и на миг застывает, на миг кажется, что отвернётся, но не отворачивается. Здесь на нём нет костюма, но осанку он держит так, будто есть. И ты влюбляешься в него вновь. В следующий раз, когда ты чувствуешь тепло его тела, ты знаешь его имя — Сан У. Когда твоя любовь обретает имя — это особенное чувство, благоговейное. Ты в полутьме смотришь в его глаза и понимаешь, что тебе достаточно одного только этого — смотреть, осязать, ведь вы сидите близко, на снятом с железной кровати матрасе. Вокруг многие спят, а вы оба настороже — здесь без этого нельзя. Здесь без этого — смерть. Ребята из вашей команды думают, что ночью снова начнётся мятеж, как вчера. Вчера было страшно. — Али, значит, — говорит он негромко, задумчиво, будто не тебе, а темноте вокруг вас. Ты отвечаешь: — Да, господин. И он поворачивает голову, смотрит тебе в глаза. — Перестань меня так называть. Он одет так, как ты. Он устал так, как ты. Вы знакомы чуть меньше, чем трое суток, но уже пережили пекло — теперь оно следует за вами след в след. Сейчас вы на равных, два одинаковых человека, но ты всё равно чувствуешь, что пропадаешь, когда он отворачивается снова, демонстрируя правильный профиль. А затем воскресаешь и возносишься, когда его пальцы едва-едва касаются твоих. Под ними жёсткий матрас, и оттого это прикосновение, кажется, мягче. Кажется, ближе. Кажется, сейчас он бы позволил тебе встать совсем рядом в том переулке, чтобы глубже вдохнуть запах у воротника белоснежной рубашки. Кажется, сейчас бы он взял трубку, если бы ты позвонил. Ты закрываешь глаза и вы застываете вместе. Сердце трепещет — наконец, наконец в нём не только страх. Сейчас тебе кажется, что вы обязательно выберетесь. Что впереди будет что-нибудь светлое, может быть, сказочное. Что вас никакое зло не одолеет, пока вы сидите вот так, и твоя рука нежится под его пальцами. — Я не поблагодарил вас за деньги на автобус, — еле слышно говоришь ты. Он, кажется, усмехается. — Завтра поблагодаришь. Ты с улыбкой киваешь — ты кивал бы с улыбкой, что бы он ни сказал. И думаешь как-то скованно, смазано, невнятно: «завтра четвёртая игра», а затем быстро выкидываешь это из головы, осмелев и едва-едва сжав прохладные пальцы Сан У. Что бы там ни было, что бы они ни придумали, ты готов. …Но к боли не подготовишься.