Исповедь стрелка

Не знаю, хочешь ли ты слушать это. Но мне кажется, ты должна узнать все. Завтра меня, возможно, не станет, и перед смертью я хочу рассказать тебе правду. О том, как появилась корпорация, как равнодушие людей позволило им править, как страх перед Пустошью сделал их чудовищами. Я расскажу тебе о том, как появилась радиостанция. Как подростки поняли, что в их мире все идет неправильно. Как они попытались это исправить. И как все они умерли, лишь потому, что верили в нечто большее, чем они были. Я расскажу тебе о масках. О том, в чем был их смысл до того, как все поверили, будто важен их цвет или форма. Потому что маска – ничто, если человек, носящий ее, ни во что не верит. Я бы хотел объяснить тебе, как мир, который ты боишься изменить, меняет тебя. И я хочу сознаться в трусости. Потому что я последний из выживших. И выжил я только потому, что я трус. И все, что мне остается теперь – это сожаление, да эти бессмысленные куклы, которые уже никогда не смогут заменить мне друзей. Так что садись поудобнее и готовься слушать. Ночь будет долгой. Я родился в небольшом умирающем городке у границы обитаемой зоны Пустоши. С детства я привык не смотреть на бескрайнее пространство, начинающееся сразу за сеткой забора. Наверное, так бы все и оставалось, и был бы я самым обычным парнем, если бы не рождение сестры. Думаю да, с этого все и началось. Наш дом стоял немного на отшибе, около самого забора. Построен он был разумно: в стене, обращенной к Пустоши, было всего одно окно и то на чердаке. Когда мне было лет 14 или 15, сейчас уже не вспомню, у меня родилась сестра. Проявив типичный для подростка бунтарский дух, я отказался жить с ней в одной комнате и переехал на чердак. Помню, несколько дней я почти не спал. Пустошь врывалась в комнату через крошечное окошко. Я боялся, что она унесет меня. Но никогда и никому в этом не признавался. Я хотел быть крутым и сильным. Если не быть, то казаться. Тогда же я, что называется, угодил в дурную компанию. Не скажу, что я был другом детства Парти Пойзона, но наш главный заводила был, правда, очень похож на него. Мы были неформалами, выписывали диски с почти запрещенной музыкой, красили мелками пряди, резали джинсы, делали гитары из картона и барабаны из кастрюль. Мы не очень понимали, зачем все это. Мы просто чувствовали: нам не место в этом сонном, умирающем городе. Я был самым младшим в компании. Не помню, чтобы это напрягало кого-то кроме меня, но я честно переживал. Думал, что не вписываюсь, что всегда позади. В год, когда мне исполнялось шестнадцать, а большинству в компании восемнадцать что-то изменилось. Они начали бредить Пустошью. Позже я узнал, что это было что-то вроде всеобщего поветрия. Парни и девушки в городках вроде нашего заражались мечтой о свободе. И одновременно в город впервые приехала большая делегация корпократов. Они все выглядели одинаково: мужчины в костюмах и при галстуках, женщины в облегающих блузках, застегнутых до самого горла, глаза скрыты солнечными очками, в ухе – всегда гарнитура. У них были рекламные проспекты и презентации. Они советовали людям перебираться поближе к цивилизации. Их посылали, их боготворили, но они всегда оставались дружелюбно-безучастными. На прощание они оставляли нам таблетки от всех болезней. Эти таблетки меняли сознание, делали людей податливыми и равнодушными. Мы этого, правда, тогда еще не замечали. У нас появилась радиостанция. Мне всегда казалось, что сначала мы начали мечтать о побеге и потом, словно бы в ответ на наши мечты Доктор Смерть Отрицающий запустил свой сумасшедший проект. А может, было и наоборот. Так, конечно, логичнее. В отцовском гараже я нашел старый радиоприемник, вечерами друзья часто приходили ко мне, чтобы послушать музыку и посмотреть на простор по ту сторону забора. Они мечтали уйти, сбежать от проблем надвигающейся взрослой жизни. Я был посвящен во все детали побега, но я испугался. Я считал себя недостаточно взрослым. У меня не было прав, я только-только перешел в старшую школу. Я все еще слишком сильно зависел от родителей. В конце концов, хоть это и глупо, я любил свою сестру. Но главное, я боялся. И тогда я совершил первую ужасную ошибку. Я сказал, что не поеду. Их было семеро в двух машинах. Мое место занял ящик с пивом, но я понимал, они до последнего верили, что я поеду. Но я лишь помахал им рукой на прощание, когда они ночью впопыхах открыли шлагбаум и улетели куда-то. Помню, я стоял и ощущал невероятную пустоту. Так, словно бы часть меня все же уехала с ними. А на следующее утро начался ад. Кто-то из уехавших (сейчас уже не упомню парень или девушка) оказался ребенком крупной городской шишки и по совместительству негласного лидера стремившихся к переезду. В город приехали корпократы. Я думал, людям плевать, кто с кем зависает вечером в пятницу, но я ошибался. Меня допрашивали все. Очень вежливо, но очень настойчиво, выясняли, что именно повлияло на моих друзей, куда они думали ехать, сколько у них припасов. Есть ли у них помощники за пределами города. Я молчал так долго, как мог, но в итоге они выжали меня, как лимон, и отпустили с бумажкой о том, что я болен. У меня нашли СДВГ. Уже потом я узнал, что так часто делали с неугодными, ломая им жизни и отравляя их таблетками. Я видел людей с СДВГ, я знал, что у меня нет ни одного симптома. Но я был бесправен и одинок. От таблеток болела голова, но главное – мне запретили идти на водительские курсы. Теперь я был все равно, что без ног. Каждую неделю мне полагалось два часа проводить в душном кабинете наедине с женщиной, называвшей себя психологом. Она пыталась сделать меня нормальным. Я доводил ее, материл, ломал мебель, а она сидела, словно робот, и улыбалась. Тогда я сдался. Ее безразличие победило. Последние два года школы прошли, как в тумане. Город раскололся на уезжающих и остающихся. В классе образовалось две группировки, но я забил на эту борьбу. Моей единственной отдушиной стало радио. Я запирался в комнате и часами слушал голос Доктора Ди, доносящийся из иного мира. Как сильно я сожалел о том, что не уехал. Из обрывочных, завуалированных объявлений я пытался по крупицам собрать образ той, настоящей жизни. На место героев сводки пытался ставить уехавших. В итоге я понял, что это моя мечта – тоже работать на радио, если не вещать людям, то хотя бы ставить пластинки, приносить кофе, мыть пол, что угодно, только бы оказаться там, в том мире. Как оказалось, тогда мои родители окончательно решили бросать городок. Наверное, это решение далось им нелегко. Возможно, они даже спрашивали мое мнение, но я ничего этого не помню. Помню только, как проснулся однажды утром с безумным планом в голове. Я решил уйти. Без машины, без умения водить, без понимания, где искать других. Просто уйти, сделать что-то невероятное, сбежать. Потому что иначе я бы завяз навсегда в этом болоте. Мы уехали сразу после моего выпускного. Чудом, я даже прилично закончил школу. Родители верили в призраки счастливого будущего для меня. Призраки, которые им продали корпократы. У меня замирало сердце, когда наша машина выехала за шлагбаум. Когда дом остался позади, а вокруг была только Пустошь. Но это быстро кончилось: мы вырулили на многополосное шоссе, огороженное полупрозрачным забором, и смешались с толпой таких же несчастных пилигримов. Ночевали мы в дешевом мотеле с синтетической едой и жесткими кроватями. Он стоял чуть в стороне от шоссе, а от Пустоши его отделяла лишь невысокая сетка. Когда все уснули, я тихо сложил в рюкзак свои вещи, поцеловал сестру, и ушел. Над Пустошью светили звезды. Я понимаю, что ты выросла, глядя на это сумасшедшее небо, но я видел его впервые. Я шел, окрыленный своей свободой, оставляя позади ужасы прошлой жизни. Когда мотель скрылся за очередным холмом, я включил радио. Без страха, так громко, как я всегда мечтал. И музыка затопила Пустошь. И я был счастлив. Я верил, что теперь все будет хорошо, что все наладится, потому что все беды – они где-то там, около шоссе. Что здесь и сейчас есть только я и голос неведомого певца. Что ночь будет вечной, что я буду вечен. Что этот невероятный, прекрасный момент чистой свободы никогда не закончится. В моем сознании рождались стихи, и я кричал их небу, веря, что там меня кто-то слышит. Наверное, я сошел с ума ненадолго. Искренне поверил, что теперь-то все станет таким, как я хочу. Конечно, я ошибался. Первые пару часов были лучшими в моей жизни. Там не было ни страха, ни сожаления, ничего, что отравляло мою жизнь до и отравляет ее теперь. Но это чувство кончилось. Я устал, замерз, был напуган. Я был уверен, за мной отправят погоню, на меня нападут дикие животные или сумасшедшие байкеры. Я бежал, падал и снова вставал. Сознание путалось, но я не хотел останавливаться, чтобы поспать, потому что боялся. Взошло солнце, и ночной холод сменился жарой. Рюкзак натирал плечи, в обед я съел последние протеиновые батончики, к закату у меня кончилась и вода. Я думал, что выжить в пустыне несложно, я же прожил всю жизнь у границы. Но все было иначе здесь. Намного сложнее. Я не справлялся. Однообразный пейзаж пугал. Я уже не понимал, где нахожусь. Я был уверен, что хожу кругами. После заката снова стало холодать. Я замерз и попытался развести костер в небольшой лощинке. Вышло ужасно, дым ел глаза, а тепла огонек не давал. Я завернулся в толстовку и провалился в сон. Разбудил меня странный хриплый голос, напевающий какую-то из известных песен, безбожно перевирая мотив. Открыв глаза, я увидел рядом с костром тележку из супермаркета, набитую всяким хламом, а перед ней странную фигуру в белой маске, завернутую в кучу тряпья. Откуда-то из складок, напоминавших перья, высунулась рука и бросила в костер охапку веток. Я почувствовал, как согреваюсь. Фигура явно заметила меня, и произнесла: - Да уж, в этот раз ты превзошел сам себя, Черри Кола. Такой глупости ты еще не делал, но не переживай, твое время еще не пришло. Я просто решила навестить тебя, по-дружески, так сказать. Я опешил, имя, которым она меня назвала, не было мне знакомо. Более того, я впервые видел эту женщину. - О, как рано мы встретились в этот раз, - продолжила она, словно подслушав мои мысли, - ты еще не знаешь ни меня, ни себя. Не бойся, Черри Кола, всему свое время. Мы еще встретимся много раз, но все время на бегу, на бегу, сейчас единственный раз, когда я могу вот так спокойно с тобой посидеть. Еще месяц-другой и мир навсегда изменится. Разобьется грузовик, взорвется бензоколонка, а девушка умрет. Я все еще не понимал, что она говорит. Наверное, мне нужно было что-то ей отвечать, но слова не находились. - А тебе бы стоило придумать, что мне сказать, - продолжала женщина, подбрасывая еще веток, - я ведь пользуюсь твоим гостеприимством. Если бы ты знал, как спрашивать, то спросил бы о том, как найти своих. И я бы ответила тебе, Черри Кола, сказала бы, что в получасе ходьбы отсюда, если держать все время на старую колокольню на холме, проходит заброшенное шоссе, и уж там точно кто-нибудь будет. А если бы ты попросил у меня что-то в обмен на тепло твоего костра, я бы дала тебе это. На мои колени упала кислотно-розовая маска, а затем бластер такого же сумасшедшего цвета. - Это мне! – от удивления у меня прорезался голос, - но они же розовые! Девчачьи! - Я прощу тебя за это Черри Кола, - спокойно ответила фигура, - но только потому, что ты юн и неопытен, и не знаешь жизни. Ты еще многое поймешь, и переживешь много боли, прежде чем вырастешь. Это не страшно. Это не страшно. И она встала, продолжая напевать свою песенку, и ушла, толкая перед собой тележку с хламом. Я хотел было встать, догнать ее, расспросить обо всем, но ноги не послушались меня. А потом я проснулся. Костер догорел, следов женщины не было, но у меня на коленях лежали маска и бластер. И цвет их нравился мне с каждой минутой все меньше. Я вздохнул и поднялся. Нужно было искать старую колокольню, вдруг предсказание сумасшедшей было правдивым. Про полчаса она, конечно, соврала. За полчаса этот путь по осыпающимся холмам смог бы одолеть разве что какой-нибудь спортсмен, если существуют, конечно, соревнования в такой странной дисциплине. Я же, оставшийся без воды и еды, не выспавшийся и сбивший ноги, шел несколько часов. Колокольня маячила где-то на горизонте. Меня шатало из стороны в сторону. Со зрением тоже творилось что-то странное. Я видел линии, огни в воздухе. В какой-то момент мне показалось, что мое сознание покидает тело, что я отправляюсь куда-то вперед. К той заброшенной колокольне, на которую мне велела ориентироваться женщина в маске. И дальше. К городу, опутанному проводами, где в тени высоток темно даже в полдень, а по улицам ходят безликие люди в наушниках, отгораживающих их от реального мира. И я испугался. Где-то там были мои родители и сестра. Они уже почти забыли обо мне. Теперь у них была иная жизнь. Очнулся я на вершине очередного холма. Внизу над раскаленным шоссе дрожал воздух. У обочины был припаркован раздолбанный форд с открытым капотом. Рядом стояла высокая синеволосая девушка в жилетке с шипами. Кажется, она ковырялась в моторе. В тени машины сидела вторая. Она показалась мне куда более нормальной: рубашка, джинсы, каштановые волосы, собранные в хвост. Хотя сейчас я и понимаю, что нормальным в Пустоши был как раз вид синеволосой. Я практически скатился с горы. Они обе потянулись было к поясу. Но я был жалок и безобиден, так что они быстро успокоились. Плохо помню, что случилось потом. Наверное, я попросил воды. Синеволосая швырнула в меня какой-то банкой. Уже нагревшейся на солнце, но меня это совсем не смутило. В моем бедственном положении любая вода казалась благословением небес. Вкус у нее был странноватый, смутно знакомый и неприятный. Но ведь это была вода. Когда я немного оправился, синеволосая спросила: «Ну как, нравится?» Ее подруга смотрела с укором. И тогда я решил посмотреть на банку. Это оказалась вишневая кола. Ты такую уже не помнишь, но в мое время в городки Пустоши ее завозили тоннами. На каждом углу все подряд торговали этой колой. Не знаю, кому и зачем это было нужно, но большей гадости в своей жизни я не пил. Все пробовавшие ее утверждали, что больше никогда даже не притронутся к жутким розовым банкам. Хотя тут и нужно сказать, что ее регулярно пили на спор. Синеволосая рассмеялась. Кажется, ей понравилось издеваться надо мной. Девушка, показавшаяся мне нормальной, только вздохнула. - Извини, ее, трудное детство и все такое. Я Колючка, а это Блю. - Эй, не гони на мое детство, - вмешалась в разговор Блю, - он просил пить, я и дала. И вообще это твоя вина, что у нас оказалось три банки этой гадости. Ты, случайно, еще не хочешь, парень. Я вежливо отказался и заметил, что у меня есть имя. Разумеется, тогда я еще представлялся так, как меня назвали родители. Это вызвало у Блю очередной приступ смеха. - Нет уж, парень, - отдышавшись продолжила она, - тут так нельзя. Тут у всех есть псевдонимы. Даже у Колючки, мисс не смейте шутить про мою кличку. И у тебя будет. - Она осмотрела меня с ног до головы. Явно примеряя разные варианты имен. – О, точно, как я могла забыть, теперь ты у нас навсегда будешь Черри Кола. Ты можешь подумать, что Блю и Колючка были не лучшей компанией. Теперь я тоже, наверное, подумал бы также. Особенно про Блю. Она была настоящей задирой. Часто подшучивала надо мной, иногда дразнила, громко ругалась, когда я косячил. Но знаешь, за все те месяцы, что я провел с ними, она никогда не попыталась прогнать меня или бросить посреди Пустоши. Они знали: мне не выжить в одиночку. И посоветовавшись в сторонке пару минут, решили меня оставить. Я догадывался, что Блю не хотела этого. Она была той, кто создал их собственный космос, мир на двоих. И она не хотела пускать меня туда, даже не потому, что я был плохим или глупым или мелким, а просто потому, что я был чужим. Но Колючка сказала, что меня нельзя бросать, и Блю сразу согласилась, и никогда не попрекала меня этим. Тогда я не понимал в чем дело, но сейчас мне смешно от того, насколько слепы бывают люди. Они любили друг друга. Любили по-настоящему. Я не знал, что так бывает. И думаю, уже никогда не пойму, каково это. Блю и Колючка были мусорщицами, хотя себя они предпочитали называть археологами. Они ездили по заброшенным городам в поисках любых ценных вещей: одежды, консервов, сублиматов, игрушек, а главное, пластинок для бродячей радиостанции Доктора Ди. Их не пугала радиация или призраки прошлого. Куда больше они боялись многочисленных вечно враждующих банд, которые тогда делили между собой Пустошь. Меня они взяли носильщиком, на большее я тогда не был годен. Но они учили меня. Правда нужно сказать иначе, Колючка учила меня. Учила водить, готовить еду, искать тайники в стенах и взламывать замки. А вот стрелять меня научила Блю. Сперва, конечно, сто раз пошутив про цвет моего бластера. Стрелять у меня получалось ужасно. Но так было у всех. Они не понимали, как работает заряд, как он летит и что на него влияет. Они думали, что заряды – это то же, что и пули, что они похожи на бездушные кусочки металла. Мой первый визит в Гнездо совпал с очередными похоронами. Тогда я приял это за дурной знак, но вообще тогда похороны случались чуть ли не каждую неделю. Мы грызлись друг с другом, не замечая, как рядом разрастается раковая опухоль города. И я думаю, хотя нет, я уверен, что городские поддерживали эту борьбу. Они же снабжали нас наркотиками, за которые мы дрались и которые убивали нас. Мы не были кайфоломами из твоего детства. Еще не успели стать. Блю и Колючка ушли разговаривать с покупателями, а я остался в полном одиночестве среди толпы подростков. Я думал, что мне понравится это, после нескольких недель проведенных в обществе язвы Блю и молчаливой Колючки, но мне было некомфортно. Я понимал, что оказался на поминках, но все были веселы. Так, словно ничего не случилось. Я не знал имени умершего, но в тот день, как мне кажется, скорбел по нему больше, чем все собравшиеся там. Примерно через час я пресытился компанией окончательно и отправился бродить по дому якобы в поисках туалета. Перестань смотреть так, мне было едва ли больше, чем тебе, и я не понимал, что туалет нужно искать не улице. Я рос в цивилизованном мире, как бы ужасно это не звучало. Некоторые вещи нельзя объяснить словами. Иногда ты просто чувствуешь, просто знаешь куда идти. Электричество, пронизывающее этот мир, зовет тебя. Я не знал, что будет за той дверью, но чувствовал, что мне нужно именно туда. Он стоял один посреди комнатушки без окон. В полном боевом облачении: куртка, маска, волосы алые, как закат над Пустошью. Я не узнал его, тогда я не знал их имен, да и не были они тогда такими же известными, как сейчас. Думаю, никто и никогда не видел Парти Пойзона таким, как я в тот день. Сцена, если честно, достойная изображения. Он неумело держал в руках небольшой сверток и бутылочку. А ты кричала и не успокаивалась, отказываясь от еды. Я думаю, тебе не было тогда и года. Пойзон явно не понимал, что делать. Я вообще не знаю, кто доверил ему заботу о ребенке. Некоторое время я просто стоял, ошарашенный этой сценой. Ты казалась чем-то нереальным, чем-то происходящим из иного мира. Он попросил меня закрыть дверь. Про то, что я должен оказаться по другую ее сторону, не было сказано ни слова. Так что я остался. Вообще я неплохо научился обращаться с детьми, пока росла моя сестра. Я видел, что парень не справляется, поэтому просто подошел и забрал тебя из его рук. Уж не знаю почему, но ты довольно быстро успокоилась, поела и заснула. Я положил тебя в колыбель, стоявшую в комнате, и только потом поздоровался с Парти Пойзоном по-настоящему. - Спасибо, - сказал он, - я в этом деле полный профан, как видишь. Но за эту девочку отвечаем мы, ну, в смысле, все в Гнезде. Но всем плевать. Она вообще тихая и спокойная, но, когда проголодается, начинает капризничать. Я увидел на полу гору коробок от детского питания, которые Блю притащила из заброшенного фургона дня два назад, и удивился. Ее образ совсем не вязался с таким поведением. Пойзон предложил мне пива, и мы уселись у стены. Некоторое время я просто наблюдал, как ты спишь, это успокаивало меня. Ты всегда напоминала мне сестру, особенно в те дни, когда воспоминания о доме еще были сильны. Он же слушал шум толпы за стеной. - Ты ведь недавно здесь? - В его голосе слышалась усталость. Я кивнул. Пьяная орава за стеной затянула какую-то веселую песню, искажая мотив до неузнаваемости. - Почему они радуются? – задал я вопрос, мучивший меня весь вечер,- Их друг мертв, его больше нет, а они… - Ты не знаешь? – в его голосе слышалась горькая усмешка, - Они верят, что после смерти за тобой якобы является Ведьма Феникса, женщина-птица в белой маске. Она забирает твое барахло, а тебя самого уносит в мир полной свободы или что-то в этом духе. Это помогает им справиться со страхом смерти, я не осуждаю. Но сам так не могу. Он не мог. И я тоже. Хотя у меня, в отличие от него, все же случались периоды, когда я не находил в себе сил помнить всех, когда умирающие сливались в единую массу, когда я прятался от этой боли, потому что она была слишком велика для меня. Только после его смерти я понял, что должен научиться. Научиться запоминать каждого, каждому давать частичку своей скорби. Потому что этого они заслуживали. Независимо от того, забирала их явившаяся мне Ведьма или нет. Пойзон же никогда не забывал, он мог назвать по имени каждого из ушедших за время его пребывания в Пустоши. И в этом была его главная сила, не в зарядах, не в песнях, а в том, что он не мог стоять в стороне. Не мог перешагнуть через себя и жить так, словно бы ничего не происходит, когда мир рушится, а люди умирают. Я понимал его, и поэтому мы подружились. Я видел, как начинался его путь, как он стал тем, что объединило нас. И как он сгорел, попытавшись совершить невозможное. Тогда я уже смутно догадывался о том, кем он станет. Я понимал такие вещи. Чувствовал в эфире. И сейчас я чувствую, что нечто подобное исходит от тебя. Ты похожа на него, правда. Мы уехали утром. Я думал остаться с тобой в Гнезде, но дорога звала. К тому же я мечтал о знакомстве с Доктором Смерть Отрицающим, а у Колючки как раз была партия кассет для него. Мы догоняли их грузовик раз в пару недель, меняли музыку на выпивку и бензин. Но самого диджея Голоса Пустоши я не встречал, с нами общалась Пеппер та, кого звали его секретаршей, хотя сложно найти более неподходящее слово для почти двухметровой женщины с короткими розовыми волосами в армейских штанах с карманами, полными патронов и рубашке, небрежно завязанной узлом под грудью. Она пугала меня, и я предпочитал сидеть в машине, пока Блю и Колючка торговались с ней. Познакомился с Доктором Ди я при куда более трагических обстоятельствах. *** Это случилось через полгода после моего побега. Я свыкся со своей новой жизнью, и скучный городок моего детства постепенно стирался из памяти. В поисках нового товара мы зарулили в очередной мертвый город. Оставили его недавно, и мы ожидали богатый улов. Колючка немного волновалась из-за того, что мы заехали на территорию Волчьей банды, по слухам довольно отбитой и связанной с городскими, но Блю сказала, что это все только слухи. На одной из улиц я увидел свой дом. Ну, то есть не мой, но его близнеца. В этом беда типовых зданий. Они крадут твои воспоминания, заставляют думать, что ты снова ребенок, а потом ты входишь внутрь, и видишь на своей кухне чужую мебель, и чужие фотографии осуждающе смотрят на тебя со стен. Но я поддался иллюзии и отправился на чердак. Туда, где я вырос, где я плакал и смеялся. Там тоже когда-то жил мальчик, похожий на меня. Стены украшали постеры неизвестных групп прошлого. У самой кровати стояли проигрыватель и маленький приемник. Я знал, где неизвестный парень хранил свои сокровища. Все мы так делали. Коробка от кроссовок засунутая в самый дальний угол под кроватью. Пусть все знают, что там лежат твои кассеты, пластинки и порнография, но ты все равно спрячешь их, повинуясь какому-то древнему инстинкту всех подростков. Мне повезло: подборка была, что надо. А на самом дне коробки я обнаружил свою лучшую находку – коллекционное издание Боуи, последнее перед войной. В идеальном состоянии, почти как новое. Оно могло обеспечить нам существование на ближайший месяц, если не больше. И его нашел именно я. Помню, как окрыленный несся по лестнице вниз, когда услышал крики с улицы. Их было не меньше десятка. Здоровые бородатые парни в черной коже. На их фоне Блю и Колючка смотрелись такими маленькими и слабыми. Коробка упала на пыльную дорогу. Я не знал, что делать, как поступить. Я не понимал, что им нужно. Наверное, наша машина, или бензин, или выпивка. Возможно, они с самого начала просто хотели нас убить. Я так и не узнал. Блю напала первой. Она кричала, чтобы мы валили, бежали и не оглядывались. Она была сумасшедшей. Но она любила Колючку. И она погибла. Я видел множество смертей и еще больше трупов. Я могу посекундно восстановить каждую из них. Но мое сознание отказывается вспоминать момент смерти Блю. Как будто бы, забыв это, я могу поверить, что она все еще жива. Где-то в другом месте. Возможно, она там с ними с Ведьмой Феникса и Колючкой. Она умерла. Глаза защипало, в горле встал ком. Я плакал, и сквозь слезы я впервые увидел их по-настоящему – волны и линии, пронизывающие мир, ауры предметов и людей, призраков. И я знал, куда стрелять. Я видел все и не видел ничего, я плакал, и не мог остановиться, пока последний из них не упал на землю. Я убил из всех. В одиночку. Не корпоративных полицейских, не городских пижонов, я убил своих. И я сожалею об этом. Пусть все и говорят мне, что иначе было нельзя. Но я никогда не хотел убивать. И это парадокс – я стреляю лучше всех, но я не хочу использовать это умение. Я вижу все, и чувствую все. Эти заряды идут не от батареи аккумулятора, они рождаются где-то внутри меня. И эхо отнятых ими жизней остается со мной навсегда. Словно бы мне мало призраков моих мертвых друзей. Они окружают меня, бывшие враги, которые уже никогда не простят меня, не найдут покоя, как бы не старалась Ведьма. Пока живу я, они будут рядом. И только когда я стану одним из них, я смогу попросить у них прощения, и мы все будем свободны. Смерть Блю изменила нас. Колючка не сказала мне уходить, но я и так все понимал. Горе было слишком большим для нее, но она не хотела делиться им ни с кем. Потому что это значило бы разделить ту любовь, что когда-то была на месте горя. Перед моим уходом мы заехали к Доктору Ди отдать злосчастного Боуи. Колючка хотела сжечь его, но я отказался. Я не хотел получить за него что-то, просто я понимал, что парень не виноват в произошедшем. И он заслуживает быть поставленным в эфире «Голоса Пустоши». В этот раз к нам вышел сам Ди, тогда еще на своих двоих. Колючка демонстративно отказалась покидать машину. Так что мы с Боуи пошли вдвоем. Ди уже знал все. То, что я сделал, чувствовалось в воздухе, к тому же призраки уже были со мной. И человек вроде Доктора не мог их не заметить. Мы шли по Пустоши и молчали. - Я не знал ее, - честно признался Ди, - но я вижу, что вы горюете. Это нормально. Нормально плакать и злиться, только идиоты считают иначе. Нормально, что ты сожалеешь о том, что сделал, но не давай своему сожалению или горю убить тебя. Это тяжело, быть живым и не быть равнодушным, но ты сможешь. Мало кто может, но ты, да. Ты – тот, кто помнит. Это тяжкое бремя, но кому-то нужно его нести. Если ты захочешь когда-нибудь поделиться им со мной или, может быть, даже со всеми, я буду только рад. Нам всем полезно иногда вспоминать. - Я не хочу помнить, - ответил я, - я хочу вернуть нормальную жизнь. Я хочу быть нормальным. - Идиот, - рассердился Доктор, - нет никакой нормальной жизни! Ты можешь притворяться, что она есть, но люди умирают каждый день. Каждый день этот город убивает их. Он захватывает Пустошь, медленно, но верно. Он пускает метастазы, отравляющие нас, разрушающие изнутри. Половина из нас ненавидит друг друга и убивает без разбора под действием очередного препарата, а другая играет в рок-звезд, изображая нормальность. Мы слишком заняты своими проблемами, чтобы увидеть, как погибает наш мир. И ты хочешь быть одним из них? Хочешь спрятать голову в песок? Забыть? Да, забыть проще всего, забыть и жить дальше. Но так нельзя. Так ты не изменишь ничего. Любой мечтает изменить мир, но никто не хочет умирать ради этого, никто не хочет познать всю боль этого разрушающегося, пожирающего самого себя мира. Я думал, что ты понимаешь, что ты сможешь помнить и делиться памятью с другими, но был глуп. Я смотрел на него, и не знал, что сказать. Он был прав, и я чувствовал это. Но одновременно надеялся, что это не обязательно, что можно изменить мир как-то иначе, не принимая на себя всю эту боль. Наконец, я сказал, что мне нужно подумать. Доктор Ди выглядел непривычно подавленным. Он сказал, что извиняется за свои слова. Что такие вещи – право, а не обязанность. И я понял его. Он и сам тогда стоял перед таким же выбором. Он корил себя, а не меня. И мы оставили этот разговор, но каждый унес его частичку в себе. И мы спорили уже сами с собой, мы готовились сделать этот страшный шаг. Доктор решился, когда погибла его команда, я только после их смерти. - Передай Колючке мои соболезнования, - сказал Ди на прощание, - и вот, держи, вы все же заслуживаете плату за Боуи. Он протянул мне бутылку коллекционного виски. Я не знал, откуда у него такое сокровище, и куда его потом дела Колючка. Потому что на следующий день я поселился в Гнезде, с тобой. На самом деле, переезд в Гнездо был самым логичным выходом для меня. Да, теперь я умел водить, но у меня не было ни машины, ни друзей, готовых взять меня в свою. Но была и другая причина, я боялся. Боялся смерти, по-настоящему, возможно, единственный во всей Пустоши. Как бы я не пытался, этот страх до сих пор со мной. Заставляет меня цепляться за жизнь, хотя с каждым годом смысла в ней все меньше. Но еще я боялся, что мне снова придется убивать. Я долго привыкал к призракам вокруг. Первые недели я почти не мог спать или находиться в одиночестве. Призраки напоминали мне о том, что я сделал. И что случилось с Блю. Мне начало казаться, что я мог бы все исправить, как-то спасти ее, отговорить от поездки в тот город, или не бросать ради дурацкого Боуи, или выстрелить первым. Столько возможностей, и все упущены. Сожаление отравляло меня. И тогда появилась ты. Точнее, ты уже довольно давно была там, но теперь я полностью взял на себя заботу о первом и единственном ребенке Гнезда. Ты, наверное, не помнишь то время, ты ведь была совсем маленькой, едва училась ходить и говорить. Ты напоминала мне сестру, но вместе с тем ты была другой. Гораздо спокойнее и тише. С самого детства ты была самостоятельной: умела тихо сидеть в уголке и играть, когда я был занят, всегда быстро засыпала и почти никогда не плакала. И я позволил себе просто жить. Просто растить тебя. Мы стали кем-то вроде хранителей Гнезда. Через нас передавали сообщения и посылки, нам жаловались на жизнь, у нас просили еду и нам ее дарили. Я лучше узнал других обитателей Пустоши, кто с кем не ладит, кто с кем встречается, кто любит апельсиновую газировку, а кто – клубничную. Я смотрел, как ты растешь и сам не замечал, что тоже становлюсь взрослее, спокойнее, если можно так сказать. А еще я смирился со смертями. Ну, мне казалось, что смирился. Когда устраивали поминки, я не пил и не веселился, а относил вещи умерших к старому почтовому ящику на заднем дворе Гнезда. Это был своего рода алтарь Ведьмы Феникса, возведенный еще до моего приезда. А потом я разжигал костер и сидел на ящике с бутылкой пива. Она приходила за пару часов до рассвета, когда веселье в доме затихало. Иногда я засыпал, и не видел ее, иногда она не замечала меня, иногда кивала перед уходом, а пару раз мы даже обменялись несколькими фразами. Пока я ждал ее визита, я учился слушать Пустошь. Я понял, что говорил Док, когда рассказывал об отражении событий в эфире. Я тоже слышал их. Неспокойное копошение в умирающих городах, ненависть сумасшедших байкеров-наркоманов, дрожь земли в местах падения бомб и ужасающую, пульсирующую, всепожирающую тьму города. Она пугала меня, я знал, где-то там моя семья. То, что от них осталось, но я не видел их, весь город кричал, и в этом общем надрывном крике отдельные голоса было уже не различить. Я хорошо помню тот день, когда все изменилось. Предсказания Ведьмы сбывались в обратном порядке. Сначала умерла Блю, потом какие-то сумасшедшие взорвали бензоколонку. Я не знаю, кто это был. Вряд ли Пойзон и его банда, хотя потом этот подвиг и приписывали им. После этого тьма города изменилась. Я ощущал их страх. Видел, что теперь нас заметили, нас восприняли, как угрозу. И это было опасно. Но одновременно именно это помогло нам, наконец, стать кайфоломами твоего детства. В тот день в Гнезде было многолюдно. Мы с тобой сидели на веранде и пускали кораблики в небольшом тазу. Мой был сооружен из забытой кем-то банки из-под пресловутой вишневой колы. Твой собрал Пойзон из нескольких пивных крышек. У них были даже настоящие паруса, и ты с невероятно сосредоточенным лицом дула на них и смеялась, когда кораблик начинал плыть быстрее. Фоном, как обычно, звучало радио. Все было хорошо, но с самого утра я ощущал странное беспокойство. Воздух был пропитан статическим электричеством. Я думал, приближается гроза или пыльная буря, но случилось нечто совсем иное. Около полудня мы все почти одновременно осознали, что мир изменился. Мы почувствовали чужака на своей территории, как чувствуют его звери. Я первым догадался, что дело в радиостанции. Никогда еще Ди не ставил подряд две новые песни, он всегда разбавлял их всяческим старьем, включая пресловутого Боуи. После этого все происходило само собой. Я внезапно стал частью чего-то огромного. Того, что все это время было Пустошью. Люди всех возрастов стягивались к Гнезду, ведомые чем-то находящимся за пределами рационального понимания. Одни видели грузовик радиостанции, едущий к Хейвену, другие слышали, как где-то пролетел вертолет, третьи знали, что Хейвен обыскивает Колючка. По крупицам, по сообщениям на потайных частотах, по слухам и колебаниям эфира мы узнавали подробности. И когда их количество достигло критической точки, мы поехали. Пойзон позвал нас за собой. Он был лидером того восстания. Красноволосый сумасшедший со странными песнями. Никогда не снимающий маски, сросшийся с ней. Тогда мы все впервые надели свои. Это был не способ маскировки. Он объяснил нам, зачем это нужно. Он стоял на крыше своего понтиака и кричал нам: - Они скрывают свои лица, потому что хотят быть одинаковыми. Маски превращают их в серую массу. Они хотят напугать нас этим. Думают, если мы не видим, кого убиваем, то нам будет казаться, что их армия бесконечна. За масками они прячут свои чувства, свой страх. А больше всего на свете они боятся свободы, боятся разнообразия. В их унифицированном мире каждому отведена своя полочка, своя маска. Но мы не такие. Мы носим маски, чтобы быть разными. Чтобы показать им настоящее буйство цвета. Чтобы показать им, каким может быть мир. Пусть они испугаются, завидев нас. Пусть они боятся цветной лавины, которую мы на них обрушим. Пусть прячутся за своей одинаковостью. Мы другие. Мы свободны. Мы правим в Пустоши. И я впервые надел свою.дурацкую розовую маску. И я понял, что так нужно, что это мой цвет. Что я это я со своим новым именем, своей маской и бластером, отнимающим жизни безликих тварей. Ненадолго во мне проснулась жажда разрушения. В те несколько часов я был готов убивать. И я был даже по-своему счастлив, хотя за то счастье мне пришлось заплатить саму большую цену. И мы неслись, летели через Пустошь. Туда, где чудовища уничтожали наших друзей. Огромная разноцветная лавина чистой ярости. Я забыл про тебя, забыл про все кроме этой гонки. Эфир разрывало от эха взрывов и последних песен Голоса Пустоши. Когда Док начал прощаться, мы уже почти вырулили на холм, с которого была видна битва. С нами была новая музыка, ее играли здесь и сейчас. Она рождалась нашей волной. И мы на ходу выпрыгивали из машины, мы стреляли во все, что движется. И я видел ауры, и каждый мой заряд был наполнен ненавистью и радостью, переполнявшими меня. А потом я увидел то, что осталось от Форда Колючки. И от нее самой. И я испугался самого себя. Я остановился и оглянулся. Бой подходил к концу. Кто-то требовал аптечку и носилки. Доктор был жив, хоть и остался без ног. Но остальные погибли. Погибла Колючка. Погибла страшноватая Пеппер, телохранители-близнецы, и еще десятки, если не сотни полицейских. Все они пополняли армию моих призраков. Неожиданно для самого себя, я оказался героем. На глазах у всех я собственноручно уложил огромное число полицейских. В легендах оно обычно исчисляется сотнями, хотя это и брехня, конечно. Мною восхищались не так сильно, как тем же Пойзоном или Доком, но все равно. Я не мог вынести этого. Не мог радоваться со всеми. Моя подруга погибла, а я сам совершил ужасное. Я убивал и был рад этому. Под одинаковыми масками полицейских скрывались обычные люди. Со своими жизнями, которые я не просто забрал, а забрал с радостью. Наслаждаясь процессом. Мне нужно было осмыслить это. Я одолжил у какой-то странной парочки раздолбанный пикап и просто уехал. Я колесил по Пустоши, пытаясь понять, что делать дальше. Я пытался смириться со всеми смертями, думал о своем месте в мире. Я не хотел быть убийцей. В какой-то момент я решил снова податься в археологи. Потом склонялся к мыслям об отшельничестве. Я даже думал о самоубийстве, но недолго, ты же помнишь, что я боялся смерти. Не знаю, сколько времени прошло. Но однажды, заехав в очередной городок, я увидел под навесом на краю улицы инвалидную коляску. И тогда я понял, что должен сделать, кем стать. Тогда же я поставил себе невыполнимое условие: больше я никого не убью, я буду сражаться иначе, я сделаю своим оружием слова. Я поверил, что можно победить без насилия. И я сам не понял, что это было трусостью. Я был уверен, после всего случившегося радиостанции конец: грузовик разбит, от пульта остались одни ошметки, коллекция дисков частично сгорела, частично была растоптана сражающимися. Доктор больше не мог ходить, к тому же рана ослабила его. Но объединенные общим врагом и общими героями жители Пустоши не теряли времени даром. Когда я приехал в Гнездо, то застал там только пару сонных подростков и тебя, явно жутко голодную и всеми брошенную. Мне было стыдно, что я так поступил с тобой, что забыл про тебя, слишком поглощенный своими бедами. Проснувшись окончательно, подростки рассказали, что теперь все тусуются в заброшенном домике к югу от Гнезда, где собираются обустроить радиостанцию. В тот день как раз праздновали окончание работ. Я не был уверен, что мне стоит там появляться, но чувствовал, что должен отдать Доку коляску. Так нам с тобой пришлось идти туда и принимать всяческие благодарности и восхищенные взоры. Потом Ди пригласил меня поговорить в более уединенном месте. Он спросил, что я буду делать теперь, вернусь ли в Гнездо. - Знаешь, - добавил он, - Я теперь не тот, что раньше. Ребята постарались на славу, но я сам даже в туалет пролезаю с трудом. Одному мне тут не жить, а у них свои планы. Вот я и подумал, вдруг ты хочешь остаться. Ты же вроде у нас домосед. Я понимаю, мерзко, что я зову тебя в сиделки. Но мне и самому от себя сейчас мерзко. И девочке здесь будет спокойнее, чем в Гнезде, где вечно то пьянки, то поминки и битое стекло повсюду валяется. Я до сих пор думаю, что он узнал о моей мечте и моих планах каким-то потусторонним способом. Я хотел стать Голосом Пустоши вместе с ним. Я хотел делиться своими словами, стихами, которые я писал, возможно, даже начать то, на что Ди намекал в нашем первом разговоре: помогать им помнить ушедших. А утром в эфире прозвучали те самые слова и та самая песня. Так началась эра кайфоломов. Безумное время, когда Пустошь боролась за свою свободу. И я был частью этого. Я говорил в микрофон, и мои слова летели через эфир, как заряды. Я был на своем месте, подружился с кумиром детства. Смешно, первое время я испытывал чувство благоговения перед Доком. Он казался мне старым и мудрым. Но потом это прошло. Сложно боготворить того, за кем выносишь горшки, и кто выпадает тебе на руки из коляски, если выпьет слишком много. Он понимал, что значит носить с собой призраков. Их у него было меньше, но они были связаны с ним так сильно, что порою даже я видел их. Розововолосую Пеппер, ругавшую нас за немытую посуду и жирные пятна на дисках. Бреда и Питта, резавшихся по ночам в шашки на полу рубки. Сноу, отгонявшего копов на призраке своего грузовика. И Джека Дэниелса, благодаря которому пульт ломался не каждый день, а только по вторникам и пятницам. Все счастливые периоды в моей жизни заканчивались трагедиями. Наблюдая за тем, как ты растешь и все больше времени проводишь с Пойзоном и его ребятами, я не мог не гадать, что же ждет нас. Ди рассказал мне, что ты зачем-то нужна городским. Что у тебя есть какая-то сила или что-то вроде этого. Но я не видел ничего необычного, кроме, пожалуй, твоих волос: уж очень сильно они вились. Что было дальше, ты знаешь. Эта история известна всем. Злобные Пугала похитили тебя, а кайфоломы, четверка Пойзона, пробрались в самое сердце города, разнесли там все, спасли тебя, но сами погибли. Никто не знает о том, что я мог бы быть там в ту ночь. Я ведь тоже растил тебя, и я стрелял лучше всех них. Ты была их надеждой, нашей надеждой. Но у меня были чертовы принципы. Непротивление злу насилием и прочее. Я не хотел убивать. Но на самом деле я просто боялся. Боялся, что меня убьют там, что я убью кого-то, и армия призраков одолеет меня. Мои страхи сковали меня. И я снова смотрел, как дорогие мне люди садятся с машину и уезжают навсегда. Не думай, что им это нравилось. Многие верят, будто Пойзон любил насилие, но это не так. Просто он понимал, что некоторым доступен лишь язык мертвых тел и дыр от пуль. Мы приехали в последний момент, чтобы увидеть, как они умирают. Они спасли тебя, но я мог спасти их. Если бы только переступил через себя. Они тоже там, среди призраков. Все мои друзья. Все мертвы, а я остался, потому что боялся. И тогда я, наконец, понял, что должен делать. Я принял свою боль и свои сожаления. Я сделал их словами, и отправил с мир. Как и хотел Док. Я стал тем, кто слушает о чужой боли, кто забирает ее, чтобы отдать обратно, когда она может придать кому-то сил, кто не дает им забыть, кем они были и кем они могут стать. Теперь меня уже не слушают. Они считают меня старым. Это правда, мало кто здесь доживает до моих лет. Обычно они навсегда остаются детьми. А Ведьма забирает их в мир свободы. Там им лучше, чем здесь. Смерть причиняет боль только тем, кто остается, только мне и Ди. После того, как ты сбежала, я знал, что у меня есть хотя бы одна слушательница. И я говорил. Если не для них, то для тебя. Урывками, когда радары не работают, а глушилки отключены. Вечно скрываясь, постоянно в страхе. Тем не менее, я продолжал. Мы с Ди хотели изменить этот мир. В итоге он изменил нас. Это называется взросление. Я больше не верю в свои принципы. Я возьму в руки пушку, если мне понадобится защитить тебя и то, что мне дорого. Но я умру, если сделаю это. Я не верю в загробный мир, не верю в богов, и уже давно не верю в людей. Но знаешь, когда солнце заходит за горизонт, когда наступает ночь, а друзья расходятся по домам. В часы, когда замолкает радио, когда кажется, что вот-вот наступит конец света, небо расколется, и звезды закричат от боли. Когда жизнь теряет всякий смысл, когда армия призраков окружает меня. Я вспоминаю слова одной из песен кайфоломов. Они верили, что жизнь это шоссе, что в пути не важно, откуда ты пришел, и куда в итоге приедешь. Важно лишь то, каким был этот путь, скольким ты помог, какой след ты оставил, и будут ли те, кто напишет на твоей могиле несколько слов. Послесловие: Он погиб, защищая девочку, которая поверила его словам. Впервые за много лет, он взял в руки пушку и от пушки погиб. Ведьма Феникса забрала его. Но девочка выжила. Чудом, если честно. Потому что ее время еще не пришло. Она спасла город. Освободила его без единого выстрела. Конечно, ей помогли. Не только друзья, но и бывшие враги. Время масок прошло, дети выросли, их ждала новая жизнь. А она ушла, оставила свободный город и вернулась туда, где под старым деревом похоронены Доктор Смерть Отрицающий и Черри Кола. Где в руинах старой бензоколонки памятником прошлой эпохи стоят четыре куклы. Где рядом ней всегда будут люди, вырастившие ее, показавшие ей мир. И однажды в старой радиорубке вновь включится микрофон, и голос прокричит всему миру: «Смотри веселей, солнышко!»