Оттенки

      Ворс кисти вобрал в себя достаточно краски для того, чтобы оставить яркий мазок на холсте, но даже этот след не так интенсивен, как все те чувства, которые Кавех желал запечатлеть. Он рисует впервые не расслабленно и с чувством удовлетворения, а с напряжением, которое ему не присуще. Рука движется не плавно, а грубо и рвано, от чего черты лица портрета становятся острыми и отточенными, будто тот высечен из камня. Художник любит и ненавидит это. Любит Аль-Хайтама и ненавидит его холод и отстранённость. Он бы с удовольствием добавил в свой рисунок цвета, но сейчас он чувствовал лишь монохром.       Скулы Хайтама, о которые с удовольствием безумца можно было бы порезать палец, серьёзный взгляд даже в чёрном цвете источает ту же чистоту и яркость, что имеет тот в жизни. Ровный нос и мягкие холмы губ… Если ещё раз Кавех услышит колкость из этих уст, то точно не выдержит и прильнёт к ним в надежде выплеснуть не дающую покоя энергию. Идеальной формы брови и ниспадающая чёлка лёгких, как цветущий хлопок, волос. Ушные раковины и стройная шея…       Кавех несколько раз моргает, не понимая в какой момент образ в его сознании помутнел. Он более не чувствует напряжения, а рука сама собой вновь движется плавно. Так же плавно, как и хотелось погладить сильное плечо Аль-Хайтама. Рельефные мышцы рук и груди, бусины сосков. Да, искусному мастеру было дозволено лицезреть всю эту роскошь ежедневно, когда его сосед выходил из душа. Ровный торс, нарушаемый лишь слабыми очертаниями кубиков пресса, который ещё недостаточно выражен, вот только бёдра более не скрывает пушистая ткань полотенца. И вовсе это не извращение, а лишь высокое искусство рисовать натуру в истинном обличии. Высокое… Ровно как и герой холста.       Кавех никогда не видел более интимных вещей Аль-Хайтама и придумывать их явно не желал и поэтому с чётким профессионализмом решил заострить внимание на написании идеальной формы бёдер. Как жаль, что холст не в полный рост! Ещё пара штрихов, и набросок готов. Делать это сразу кистью не было опрометчивым поступком, ведь если бы Хайтам узнал о том, сколько всего раз его рисовали эти руки, Кавех бы уже давно остался на улице.       Более чёткий силуэт передаёт всю красоту чужого тела, но не внутренних переживаний и сомнений мастера. А Кавех брался за дело лишь ради этого. Он проводит пару секунд, как ему кажется, над проработкой своего нового шедевра, но на самом деле проходит около четырёх часов сосредоточенной работы. Наконец, художник отходит от холста на пару шагов назад, упираясь уставшими ногами в диван и тут же приземляясь на него мягкой точкой. Кисть откладывается в сторону, а взгляд прикован к общему виду картины. Теперь ему нравится всё от ушных раковин до округлого пупка.       Буквально сканируя свою работу, словно он главный эксперт (хотя в какой-то степени так и было), Кавех вдруг ощущает нечто иное, вместо удовлетворения и наслаждения, ради которого он писал эту картину. Аль-Хайтам был так же идеален, как и в жизни. Он… Он молчал, не говоря ничего колкого и только смотрел на своего создателя своим спокойным умным взглядом, точно предлагая ему авантюру. Его губы хоть и были сомкнуты, но чётко изображали полуулыбку, в которой не было и капли насмешки, а лишь обаятельный шарм, что Кавех заприметил ещё при первой их встрече. Да, Хайтам смотрел на него с холста с особенной любовью во взгляде, которую так мечтал получить хоть раз в свой адрес художник.       Кавех уже не был способен думать о рациональности своих действий, а самое главное об их правильности. Осколками подсознания он понимал, что его завёл собственный рисунок. Как школьника возбудило изображение в глянцевом журнале «плейбой». Но ведь он человек, что выше этого, он предан искусству и поэтому рука на собственном возбуждении расценивается не как грех, а как способ снять напряжение, которого становилось только больше с каждой секундой.       Художник не смотрел на себя. Его взгляд напрочно был приклеен к собственной работе. Он блуждал от лица к торсу и бёдрам, попутно цепляясь за руки и такие красивые стройные пальцы. Пальцы… О, как бы Кавех хотел, чтобы эти пальцы хоть раз не сжимались в кулаки от раздражения, а ласково очертили его подбородок. Нет, в них слишком много силы. Эти руки могут сделать и более постыдные вещи, одни мысли о которых готовы даровать художнику желаемую разрядку, но нельзя. Нельзя. Он ещё недостаточно насладился своим идеальным образом и поэтому тягучее чувство собственного удовлетворения только разжигает внутреннее пламя. Он дышит прерывисто и часто, теряясь в собственных мыслях. В его сознании Аль-Хайтам может крепко сжать талию и подставить жилистую шею под натиск поцелуев. Он способен любить, а не только ворчать и умничать. — Кави, я дома, — глухо разносится басистый хриплый голос из прихожей, но дверь в комнату его соседа закрыта и тот не слышит обращения к себе.       Аль-Хайтама, впрочем, нисколько не удивляет тот факт, что с ним не поздоровались. Часто бывало так, что Кавех проводил за холстами добрые полдня и под вечер отключался прямо на неразобранной кровати в одежде, перепачканной красками. Хайтам привык к этому и поэтому его самолюбие не было задето. Да и отдать должное — его сосед всегда здоровался, в отличие от него самого.       Мужчина совершает обыкновенные бытовые манипуляции вроде мытья рук и смены одежды на домашнюю и решает проверить чуткий сон друга. Всё-таки, Хайтам всегда создавал много шума своими, казалось бы, обыкновенными действиями, на что непременно ругался Кавех, ведь его священный мир грёз так грубо прерывали. Дверь открывается совсем неслышно и являет взору сначала огромный холст с изображением вошедшего, а затем и белокурую макушку.       Нужно быть совершенно слепым, чтобы не догадаться, что же происходило. Любой нормальный человек извинился бы и вышел, но Аль-Хайтам замер в праведном удивлении и каком-то едком самодовольстве. Что же это, его догадки были верны? Кавех до сих пор не заметил открытой двери и того, что помимо нарисованного Хайтама теперь за ним наблюдает и настоящий. Впрочем, ему сейчас не до этого. Хоть глаза и приоткрыты, но он практически слеп и уже смотрит не на картину, а сквозь неё.       В реальность художника возвращает бредовое ощущение тепла на голове. Потолок не мог обвалиться с такой нежностью, с какой скользнула чужая рука по его шёлковым прядям и остановилась на скате плеча. Испуг заставил Кавеха резко прерваться от своего стыдливого дела, в ужасе распахнув глаза и рот, из которого не смог вылететь ни один звук. Зато другой, приторно-медовый зазвучал где-то над покрасневшим ухом. — А вы, творческие люди, счастливцы, не так ли? — голос сожителя, к удивлению даже его самого, не сквозит неприязнью и не колется интонацией. — Жаль только мне с такими тяжело.       В горле Кавеха пересыхает. Он что, не помнит момента, как случайно выпил вина за работой? Это ведь сколько надо было выпить, чтобы подобное причудилось? Однако его сосед ныне оказался в поле зрения, садясь на диван рядом, абсолютно буднично, будто ничего не происходило минутой ранее. — Т-ты… — Ты мог бы и сказать мне, — с небольшим расстройством перебивает его Аль-Хайтам. — Сам же жалуешься, что я тебя не понимаю совсем.       Всё, что хочет сейчас Кавех — провалиться под землю от стыда, но не успевает он сказать и слова против чрезмерно щедрых речей собеседника, как его за грудки с силой подтягивают к себе. — Так вот, теперь я, кажется, понял.       Вопрос о том, кто кого и как понимал всё это время всё ещё остаётся открытым, но сожителям сейчас не до выяснения отношений на повышенных тонах, потому что у них осталось как минимум одна незавершённая работа мастера. Аль-Хайтам далёк от искусства, но если Кавех всё оправдывает именно им, то он будет считать, что его поступки совершены во имя науки. Да, исключительно познавательные цели и крайне утончённые чувства. Между ними этим вечером всё чересчур особенно и нет ни одной краски в мире, которая смогла бы уподобиться яркости плещущих чувств.