Гнилые облака

Мир совсем не меняется. Даже животные, в которых он превращается, на редкость подходят ему прежнему — собака-дворняжка и свинья. Минипиг, то есть, хоть и довольно жирный. Он всегда пытался быть хорошим, местами был преданным, как собака, а сейчас, глядя на синевато-розово блестящий свиной пятак, уткнувшийся в мою подушку, и на свинячью полуулыбку, я чувствую себя так, словно он, как всегда, в офисе — валяется на диванчике в коридоре в своих гигантских наушниках, опаздывая с очередного перерыва, чтобы потом, в конце месяца, сидеть на работе почти сутки подряд, исправляя все недоработки. Смешно, что я это помню. Здесь темно. Этот другой мир, он вывернул наизнанку всё. Я смотрю за окно и продолжаю видеть, что облака гниют, идут серо-синими пятнами. Свинья разлагается как человек; если мы с Миром умрём здесь, вонять будем оба одинаково. Они приходят. Вера особенно часто. Не потому, что комната её. Она думает, что я её друг. Маленькая надоедливая девочка, совсем не та Вера, которую я знаю сейчас, она почему-то стала относиться ко мне как моя ровесница, знающая меня — сколько? — тринадцать лет. Ещё бы я относился к ней как тот, прежний я, было бы вообще заебись. Но тот, прежний я — моя собственная ошибка. Когда-то Мир спрашивал, что я в нём нашёл. Наверно, только теперь я понимаю — он был похож на меня. Он пытался видеть хорошее. Я тоже пытался. Может, я делал даже больше, чем он, потому что он просто видел, а я лез вон из кожи, чтобы это было. Я играл другого человека, и играл хорошо. Всем известно, что люди — нечто между шакалами и вампирами, они чувствуют твою слабость, даже когда ты её не показываешь, и выпивают тебя. Мою слабость они не видели. Говоря с клиентами и коллегами, я не казался, а был другим Владом Кошкиным, весёлым, уверенным, успешным. Они не угадали. Они ничего не поняли. Но Мир остался таким же, как был, а я что-то похожее на ходячий труп. Он превращается обратно в человека и рассказывает мне что-то о своём времени — и не чтобы разговорить, а потому что его всё это реально волнует, его голос дрожит, он почти плачет, говоря о том безумии, в котором теперь живёт — и мне всё равно. Приходил Лёша. Заставил меня откусить банан. Теперь тянет блевать не только от голода, но и от мерзкой сладости во рту. Пока сдерживаюсь. Мир расскажет Лёше, а его я не хочу пугать. Хочу сказать Миру, что все его благие намерения превратили его жизнь в пиздец, но, по-моему, он и сам уже знает. Я не сам это придумал, он когда-то говорил. Но, может, если ему напомнить своими словами, он уйдёт. Не всё ли равно. Будто он помешает мне сдохнуть, если я захочу. Я не хочу сдыхать, но жить не хочу ещё больше. Меня рвёт этим несчастным глотком банана, и, конечно, Мир начинает беспокоиться. Тебе не надоело, говорю я, не надоело думать обо всех, кому ты всё равно никогда не поможешь, потому что мир дерьмо, нет, не ты, а этот ёбаный мир с маленькой буквы... А потом просто всё чернеет —  ...и возле кровати сидит Саша. Он выглядит всё ещё младше себя, но уже серьёзен на все шестьдесят. Когда-то я тоже чувствовал себя лет на шестьдесят; теперь заебался так, что это уже не измерить несколькими вшивыми десятилетиями. Саша перебирает мои волосы, шепчет — Влад, не доводи себя, не надо — рассматривает что-то в них. Хочу спросить, пытается ли он найти вшей, но Вера уже просветила, что там седина, дохуя седины, я не знаю, что такое мерзкое сказать, чтобы он съебался, кроме лжи, а лгать ему я не хочу — он любил меня, он поил меня чаем на своей, блядь, кухне, он смотрел на меня с моего стола — ёбаная фигурка, оставшаяся в другом мире. Если я буду любить тебя, тебе пиздец. Эти уроды найдут за что тебя зацепить. Так что иди на хуй, Саш, просто иди на хуй. Я засыпаю, как он ни старается разбудить меня. Чернота. Когда чернота рассеивается, под мою руку снова просунута свиная тушка Мира. Он спит. Он любит спать. Я рад за него. Я хочу умереть вместе с ним — умереть и слиться в единый кусок гниющего мяса. Сипло смеюсь, думая об этом. Мир продолжает спать.