Вскрыть через двадцать лет

Тяжёлая деревянная дверь упруго распахнулась, когда некто крайне нетерпеливый рванул её на себя. В комнату ворвался колючий, сводящий скулы сибирский мороз. Лежащий на полу полосатый коврик тут же засыпало снегом. — Фуууух, мамочка моя бабуся! Еле добрался! Метель такая, что лечу, и сам не вижу куда! Как вы тут вообще живёте? Пылесос Ягуна тяжело перевалился через высокий порог. Его лопоухий обладатель, весь облепленный снегом, напоминал громадный говорящий сугроб. Вся куртка Ягуна, ровно как и драконбольный комбинезон, и замотанный по самые глаза шарф, были белыми. — Танька, стоять, погоди обниматься! Я, если не заметно, снежный человек! Уникальный в своём роде! — Привет, снежный человек! — выглянул в прихожую Ванька. — Мы уж думали, не прилетишь. Уши Ягуна, с которых он только что стащил шапку, обидчиво замерцали. — Кто, я? Эх ты, валенок! Разве ж я могу?! — искренне оскорбился Ягун, но потом, не выдержав, снова расплылся в широчайшей улыбке. — Погодите, как узнаете, что у меня с собой, вообще обалдеете! Только дайте отмёрзнуть, а то я ни рук, ни ног не чувствую! *** Запив последний кусок пирога с телятиной клюквенным морсом, Ягун сыто откинулся на спинку кресла. — Ну ничего себе! Я-то думал, вы тут голодаете, питаетесь одной квашёной капустой, а у вас тут такие разносолы! Танька, тебе теперь можно смело открывать Мишлен-ресторан по-таёжному! Таня хмыкнула. Примерно с такой же интонацией разговаривала с ней и Гробыня, до первого приезда свято верившая, что они с Ванькой живут в пещере, питаются мамонтами, погрязли в антисанитарии и одичали. То, что жизнь существует и за пределами городов (как магических, так и лопухоидных), стало для неё настоящим открытием. Ваньку же заговорить было сложнее. — Ну? — внимательно посмотрел он на Ягуна. — Что — ну? — вскинул брови тот. — Ты сказал, что принёс что-то, от чего мы обалдеем, — терпеливо напомнил Валялкин. Всё, что можно было съесть, было съедено, главные новости — рассказаны, Таня с прошедшим ещё месяц назад днём рождения — поздравлена. Даже вести из Тибидохса, касавшиеся Лео, Стёпки и Варвары Валялкиных были изложены, причём в высшей степени подробно, обстоятельно и профессионально — не зря же Ягун уже почти двадцать лет работал комментатором и спортивным обозревателем. — А, да! — Ягун хлопнул себя по лбу. А потом, внезапно посерьёзнев, сопя, полез в карман. — Тут такое дело… Помните, где-то на середине третьего курса мы писали письма себе в будущее? Ещё до того, маечник, как ты в Дубодам попал. Глаза Тани расширились. Она нервно ухватилась за краешек свитера и принялась его выщипывать. — Это те, которые… — медленно произнесла она. — Что, уже двадцать лет прошло? Ягун засмеялся. — Понимаю, мамочка моя бабуся! Вот так время летит. Я и сам поначалу не верил. Сижу я такой, значит, у бабуси, рассказываю ей про Катьку, про себя, про работу, и тут врывается Софи, мол, папа, папа, тебя Медузия Зевсовна зовёт. Честно, у меня чуть сердечный приступ не случился. — Ягун, тебе тридцать шесть лет! — напомнила Таня. — Знаю, — заверил её Ягун. — Но от Медузии, если вдруг что, меня бы это не спасло. Так вот. Залетаю я, значит, к ней в кабинет… Миль пардон, я хотел сказать, захожу спокойным и уверенным шагом… — Ягуууун! Ближе к делу! — Что — ближе к делу? Вот они, письма, Медузией Зевсовной сбережённые. Там целая стопка была. Гробыне и Гломову послал, Ритке и Пню тоже, Лизке, Дуське, Верке, Жике, Тузику, Шурасику — всем с купидонами отправил. Даже Кате. Мало ли что там понаписано, пусть без меня спокойно прочитает, осмыслит. А это наши. Я без вас своё тоже открывать не стал. Хотел, чтобы вместе, — тут голос у Ягуна дрогнул, но комментатор тут же взял себя в руки. — Прошу! Дрожащими руками Таня вскрыла первый конверт. С жадным нетерпением уставилась на синие строчки. Да, это её почерк, её подпись, её фирменные «д» с хвостиком вверх, её забавные рисуночки на полях, даже спустя двадцать лет не утратившие магии и тут же начавшие кривляться. На секунду Таня зажмурилась, вспоминая, как и при каких обстоятельствах были написаны эти письма. Это был последний учебный день перед весенними каникулами. Медузия, Поклёп и Великая Зуби уже задали третьекурсникам огромное количество эссе (якобы для подготовки к экзаменам, до которых оставалось ещё целых несколько месяцев), и трудновоспитуемые ученики (преимущественно с тёмного отделения) ждали теоретическую магию с Сарданапалом без особого воодушевления. Ибо академик вполне мог присовокупить к уже имеющейся горе заданий какой-нибудь реферат на заковыристую тему. Да и лукавая улыбка Сарданапала позволяла ожидать чего-то неожиданного. Поэтому когда академик объявил о домашнем задании в виде «писем в будущее», Шурасик, Лоткова и Ягун осторожно переглянулись, не исключая, что их и впрямь заставят посылать что-либо сквозь хронос. Оказалось же всё намного прозаичнее. Каждый год третьекурсники Тибидохса писали письма себе в будущем и отдавали своим деканам. И ровно через двадцать лет получали их обратно. С предыдущего года, правда, в силу омоложения профессора Клоппа, все письма отдавались на хранение Медузии. «А вы точно отдадите их нам?» — волнуясь, спросил тогда Шурасик. «Если доживёте», — уронила в ответ доцент Горгонова. Тогда двадцать лет казались огромным сроком. Таня помнила то чувство недоумения, с которым она покусывала краешек пера, обдумывая письмо. Чуть ли не все каникулы она сочиняла текст, и лишь в последнюю ночь, внезапно поймав вдохновение, исписала несколько листов. И всё же ей не верилось, что она и впрямь проживёт целых двадцать лет. Но сейчас её письмо лежало перед ней. Вздохнув и облизав пересохшие губы, Таня начала читать. Здравствуй... даже не знаю, как написать. Здравствуй, я? Здравствуй, ты? Здравствуй, Таня? О, поняла. Здравствуй, Гроттерша! Это я (то есть ты, но двадцать лет назад). Я сейчас учусь на третьем курсе, снова на белом отделении. Наконец-то! Снова чувствую себя... человеком, что ли? Не могу быть тёмной. То есть, конечно, могу, но не хочу. Как-то неприятно от самой себя. Словно в лужу вляпалась, вся какая-то липкая, мокрая, грязная. Слава Древниру, всё позади! Как ты там? Так странно писать самой себе. Всё время забываю, что ты не можешь мне ответить. Ладно, тогда напишу ещё про себя. У нас сейчас каникулы. Ванька снова в магпункте, его жабка-пламядуйка опалила. У Ягге уже, по-моему, рефлекс закатывать глаза при виде его. То бешеное родео, то он меня спасал от драконов (ну, помнишь, когда я на пылесосе без тормозов летала?), то Троян. Кстати, про Трояна. Перун тогда действительно всё вернул. Склепова снова в Тибидохсе. Знаешь... она изменилась. Причём к лучшему. Нет, я ни в коем случае не говорю, что она ангел, но она как будто терпеливее стала, спокойнее. Иногда общаемся почти как подруги. Интересно, может, через пять/десять/двадцать лет мы и впрямь подружимся? Гломов от неё не отходит. К нему уже сила вернулась, как и красота к Катьке. Жикин, Тузиков, Горьянов, конечно, тут как тут. Можно подумать, это они у её кровати сидели, когда её Троян проклял! Ягун жутко расстроился, хотя и пытался это скрывать. Типа, радоваться надо, если Катя снова счастлива, а он не может. Хотя... она как будто стала его выделять. Вижу иногда, как он ей пылесос носит, пару раз они на Лысую гору мотались, по острову гуляют. Не знаю. Всё равно она как будто не любит, а позволяет себя любить, заботиться о себе и так далее. Даже обидно за Ягуна. Он хороший. Хоть и раздолбай! Тьфу, перечитала, снова от себя противно! Как сплетница на базаре, ей-ей! С чего, зачем, почему? Мне же никогда это всё не нравилось. Совать нос в чужие дела, обсуждать, мусолить, кто с кем да как... Я же «не такая». Это же всё глупо, «по-девчачьи». Ягге говорит, что это возраст такой, нормально, если башку клинит. Четырнадцать лет, гормоны играют. Пришла пора, она влюбилась (с). Пуппер со своей «Itak, ona zvalas' Tatyana!» тоже надоел. Хотя иногда до сих пор что-то ёкает внутри, когда о нём Гробыня или Пипа заговаривают. Снится, опять же. Пару раз с ним в рестораны ходила, и всё как будто ничего, пока его клешня мне на колено не заползает. Сразу хочется этим самым коленом зарядить... не буду говорить, куда, я, как никак, светлая. Да, Цирцею я тогда, конечно, припечатала, но (опять же по словам Ягге) от магии вуду на раз-два не излечиваются. Главное не дурить и не совершать глупостей. И не допускать, чтобы дурили или совершали глупости эти двое. Меня иногда спрашивают, мол, Пуппер и такой, и сякой, и хороший, и пригожий, и заботливый, и богатый, и в драконбол играет, и русский язык ради меня выучил, что мне ещё надо? И ведь правда. Только в моих глазах он всё равно после Цирцеи упал. Как по мне, если любишь человека, то его уважаешь. И воспринимаешь как отдельную единицу, а не как что-то, что можно купить, приворожить, подчинить и так далее. А вот Ванька... Ванька другой. Ванька — он просто Ванька. Настоящий. Верный. Почему-то мне кажется, что и через пять, и десять, и тридцать, и пятьдесят (если доживу) лет, он всё равно будет со мной. Без всяких там "почему?" и "за что?". Он слишком цельный. Он бы точно не стал прибегать к магии. В нём есть какой-то внутренний стержень, не допускающий даже намёка на подлость или низость. Вообще мне иногда (то есть как иногда: очень даже часто) кажется, что он слишком хороший и правильный. Это я строю из себя непонятно чего: ой, целоваться мне с Ванькой, а по ресторанам ходить с Пуппером. А потом прихожу в себя и думаю, какая же я... ладно, не будем. Очень надеюсь, что вся эта история с Пуппером закончится, и мне никогда не придётся снова вот так метаться, выбирать и стыдиться! Только что Гробыня спросила, не о Ваньке ли я думаю. Говорит, у меня лицо сразу глупое и влюблённое становится. И она права: стоит мне только написать "Ванька", и сразу начинаю улыбаться. Сейчас допишу и к нему в магпункт пойду. Ванька на все мои метания лишь рукой машет. Говорит, что это он не может поверить, что такая, как я, его любит. Что это он, мол, не достоин. Одним словом: валенок! Конечно, он не идеальный. Он упрямый как осёл, он частенько зависает у Тарараха, он слишком мягкий (не может набраться духу и отшить Зализину). Иногда он ведёт себя чуть более робко, чем мне бы хотелось. То есть, если бы это Ванька, а не Пуппер, стал мне на колени руки класть, я бы сбрасывать не стала. Хотя тогда это был бы не Ванька. Наверное, мне он нравится именно потому, что он такой... хороший. Правильный. Заботливый. Но иногда хотелось бы, чтобы был чуть более неправильный. Чтобы не приходилось просить, мол, обними да поцелуй. А то, предчувствую, на брачное ложе его придётся силком тащить. Тьфу, о чём я думаю? Светлая, называется. Интересно, кем я стану в будущем? По-настоящему хорошо у меня получается только драконбол, но это ведь не навсегда, верно? Лет до... до тридцати, наверное, до тридцати пяти? Я имею в виду, на профессиональном уровне, потому что от полётов я никогда не откажусь! Мне нравится нежитеведение. Ветеринарная магия у Тарараха. Но такого Дара, как у Ваньки, у меня нет. Он прямо чувствует, к какому животному нужен какой подход. Завидую иногда таким людям, у которых есть прямо ярко выраженная склонность к чему-то. Нет всех этих бесконечных метаний, кто я, что я! Это, кстати, ещё один момент, почему мне, видимо, на роду написано остаться с Ванькой. Мне все (Сарданапал, Ягге, Ягун, сам Ванька, Склепова) говорят, что я неуверенная. То есть, коня остановить, допустим, сумею, но перед этим сто раз подумаю, а не ушибётся ли бедная лошадка. Мне легче, чтобы кто-то... ну, не то что решал за меня, скорее, не давал сильно увязнуть в бесконечных самокопаниях. Ванька как раз такой: если что-то решил, то обязательно сделает. Выбрал путь — ветеринарная магия — и идёт по нему. А я — следом. Как мама за отцом... В последнее время часто думаю об отце. Он ведь был великим человеком, изобретателем (это я не только про Талисман, у него ещё много чего было). Он был умнее меня раз в сто, храбрее, он любил мою мать, он музицировал. А я? Грозная русская Гротти, пару раз помешавшая Чумихе захватить мир, забабахавшая Цирцее в голову мячом и выигравшая пару матчей. Всё? Ну вот, опять начала себя грызть. Иногда завидую Гробыне и Пипе, как они ухитряются всегда быть собой довольными. Ни метаний, ни угрызений совести, ни ещё чего. Ведут себя как богини, как королевы, в полной уверенности, что мир вот-вот падёт к их ногам. Я себя любить не умею. Наверное поэтому и сама люблю как-то трусливо, с опаской, с оглядкой, постоянно сомневаюсь, а достойна ли я быть любимой? Так вот, я начала говорить о родителях. Жаль, что я почти ничего о них не знаю. Особенно о маме. Знаю только, что она пошла за отцом в какую-то глушь, хотя была отличной (пусть и тёмной) волшебницей, которая имела все шансы сделать карьеру. Мне интересно: почему? Неужели она тоже решила довериться отцу и пойти за ним? Тебе, взрослой Тане (да что уж там: Татьяне Леопольдовне), наверное, это всё смешно читать. У тебя ведь это всё давно позади. Наверное, ты узнала о родителях больше. Наверное, у тебя уже есть свой ребёнок (или даже дети?). И у тебя по-прежнему есть контрабас и ворчливый дедушкин перстень. Знаешь, я надеюсь, что в своё время я сделаю правильный выбор. И у тебя всё хорошо. И ты не стыдишься такую вот неуверенную четырнадцатилетнюю меня. Выше нос, Гроттер! Мы ещё покажем Судьбе мгновенный перевертон! Твоя малютка Гротти Таня шмыгнула носом. Тибидохс, школьные годы, лестница Атлантов, жёлтая майка, магпункт, скатерть с котлетами, нежитеведение, — целая волна воспоминаний накрыла её. Да, всё это было, и Троян, и матч со сборной вечности, на котором она впервые увидела отца, и мгновенный перевертон… Та Таня, четырнадцатилетняя, импульсивная, неуверенная и дерзкая одновременно, ещё не знала, что спустя пару месяцев Ванька отправится из-за неё в Дубодам, но уже тогда понимала, что рано или поздно они будут вместе. Та Таня ещё не была знакома с Бейбарсовым, но уже тогда — женщина ещё раз пробежалась глазами по нужным строчкам, — противилась попыткам подчинить её, купить или заполучить с помощью манипуляций. Таня даже пожалела прежнюю малютку Гроттер, мечтавшую, что ей «не придётся снова вот так метаться, выбирать и стыдиться». Хотя уже через секунду жалеть саму себя, причём в прошлом, показалось Валялкиной странным. Ягун деликатно покашлял. — Тань, у тебя лицо такое… такое… трагикомическое! Что ты там себе понаписала? Таня подняла глаза на Ягуна. Внук Ягге давно уже прочитал своё письмо — у него оно было раза в два короче, — и теперь смотрел на Таню с тревогой. Ягун, милый родной Ягун, с которым она дружит уже почти четверть века! Ягун, первый показавший ей магический мир, забравший её в Тибидохс, сотни раз ввязывавшийся в авантюры из-за неё! Кто, как не он заслуживает её доверие? Таня молча протянула ему своё письмо. И прежде, чем она успела собраться с мыслями и что-то сказать, Ягун вложил в её руку своё. — Ягун? — Танька, если ты не прочтёшь, я обижусь. Серьёзно! Какие у меня могут быть секреты? Дружба — она на то и дружба, чтобы доверять! Вздохнув, Таня мысленно досчитала до трёх и только потом развернула послание. Приветствую тебя, о Ягуний Птолемей Селевк Первый, единственный и неповторимый играющий и комментирующий восьмой номер сборной Тибидохса, Я-гунн, Я-царь, Я-скиф! Взгляни, мой друг, на сии строки: Мы высекаем искры сами Назло тотальному потопу Из искр возгорится пламя И больно обожжёт нам *опу! Красиво, правда? Не, врать не стану, не моё. Какого-то лопухоида. Но красиво, собака. Да, меня в последнее время страшно на стихи потянуло, не иначе, весеннее обострение, птички каркают, гормоны бушуют, солнышко макушку припекает, аллергики чихают... Так, бишь, о чём я? А да, стихи, весна, любовь. Я сделал великое открытие: Катька меня любит. Более того, она сама мне об этом сказала. Правда, до этого я сломал нос Жикину, а Горьянова закопал в песочек заговорённым пасом, и вообще таким тоном обычно говорят "Ты больной!" — неважно! Я больной! Я влюблённый! Я, чёрт возьми, молод и полон жизни, в отличие от тебя, кто это читает. Тридцать шесть лет — с ума сойти, Ягуний, да ты дряхлый старик! Из тебя песок сыплется! Не удивлюсь, если у тебя колени скрипят, по утрам скачет давление, а оставшиеся три волоска ты причёсываешь полчаса, чтобы они закрывали лысину. Угадал? Если серьёзно (кто серьёзно, я? да ни за что на свете!), то мне жутко интересно, каким я стал. Надеюсь, по крайней мере, что моё чувство юмора никуда не делось. В противном случае, ты сейчас читаешь письмо со скорбной миной и не понимаешь, какой дурак это писал. В таком случае ответственно заявляю: этот дурак — ты. Надеюсь, что моя жизнь так или иначе связана с драконболом. Если не играть, то хотя бы комментировать. Кстати, интересно, какие в будущем будут пылесосы? Или вы уже летаете на чём-то другом? Или, может, придумали, чем ещё их можно заправлять? Очень надеюсь, что ты, старик, ещё способен взгромоздить свои артритные кости на пылесос и полететь куда-нибудь. Хотя бы на Пилотусе. Ещё, думаю, к этому времени у тебя/меня наверняка есть семья. Жена — щас подумал: прикол, а если и впрямь Катька? Если да, то ты (то есть я) просто хорош! И, наверняка, есть вагон и маленькая тележка маленьких Ягунчиков (потому что я безответственный, я думаю не теми местами, которые для этого предназначены, у меня папашка-алиментщик, и т.д. и т.п.). Надеюсь, что с бабусей всё хорошо. Конечно, она бессмертна, но... Короче если ты, старый осёл, о ней не заботишься, то вот тебе мой мощный пинок через двадцать лет! Шмяк! Ещё, думаю, маечник и Танька разведут в своих письмах какую-нибудь философию, поэтому на всякий случай напишу что-нибудь о них сам. Во-первых: эти двое, плюс бабуся, плюс Катька — мои самые родные и любимые человеки! Поэтому слушай сюда, старик: если ты на них забил, ты скотина! Живо бери пылесос, трубу в руки — и вперёд, к ним, заряжать позитивом! Во-вторых: ставлю хромированную трубу, что эти двое психов до сих пор вместе. Не удивлюсь, если у них в доме полным-полно всякого зверья, начиная от пегасов и химер и заканчивая драконами. И дети, куда же без них. Минимум три штуки. Ну и в-третьих: если, как я сказал, у них есть дети, то они обязательно вернутся в старый-добрый Тиб и взгреют все на свете драконбольные команды: и невидимок, и сборную мира, и сборную вечности. И да... если какой-нибудь гипотетический отпрыск Джона Вайляльки положит глаз на гипотетическую Ягуновну, то я, пожалуй, не буду сильно против. Ладно, Ягуний, чао! Меня ждут великие дела! Если ты уступил-таки окружающим, «взялся за ум» и «повзрослел», то моё письмо наверняка заставило уронить тебя скупую мужскую слезу о том, каким очаровательно бестолковым третьекурсником ты когда-то был. Но если ты по какой-то счастливой случайности этого избежал, не стал серым облаком уныния и тоски и по-прежнему умеешь радоваться жизни — то я тобой горжусь! Твой Я(гунн) Таня не могла сдержать улыбки. Вся непосредственность Ягуна, его жизнелюбие, оптимизм, непрошибаемая уверенность в будущем, здоровая самоирония, его дружеская верность, нежная привязанность к бабусе, — всё это Ягун сохранил и преумножил за последние двадцать лет. Таня вздрогнула, когда что-то коснулось её плеча, но тут же расслабилась, когда руки Ваньки привычно обняли её. — Я тебя люблю, — тихо шепнул Ванька, чуть касаясь губами нежной мочки уха. Потом осторожно разжал объятия. Первое, что увидела Таня, развернувшись, были его невероятные васильковые глаза, спустя столько лет сохранившие прежнюю яркость и нежность. Ванька протянул ей своё письмо. Ванька, даже дневник не всегда ей показывавший! — Там что-то личное? — нерешительно спросила Таня, принимая от Ягуна свой лист и, в свою очередь, протягивая его мужу. Ванька улыбнулся своей чеширской улыбкой, и на душе у Тани привычно потеплело. — Личное. Читай! Здравствуй, Ваня! Если ты это читаешь — значит, с тобой всё хорошо. По крайней мере, ты жив, ты не спился и ты до сих пор общаешься с кем-то из Тибидохса. Поэтому, для начала: я рад за тебя, дружище! У нас тут всё хорошо. Недавно Таня спасла всех от Трояна. Правда, меня Троян немножечко подранил, но это ерунда: в конце концов, мне не привыкать. Главное, теперь Таня снова с нами. А ещё до этого мы наконец-то помирились. Наверное, ты помнишь всю эту историю с Зализиной и Стекольщиком. Лизку, конечно, жалко, она хорошая, но... я не знаю, как выдержал эти недели. Я не умею и не люблю врать, а тут нужно было врать постоянно, причём перед Таней! Наблюдать за ней издалека, видеть, как ей плохо, переживать за неё на матче (там ещё этот Пуппер!) и не иметь возможности всё объяснить... Мрак! Ладно, сейчас с Таней всё хорошо. Я снова в магпункте, она ко мне приходит. Как в одном лопухоидном фильме говорилось, не помню название: «Всю жизнь бы раненый ходил!» Это, конечно, шутка. Мне сейчас нельзя тут долго разлёживаться. Тарараху помощь нужна. И магический вепрь, и химера, и заколдованный принц, и алконост, у русалок весеннее обострение, водяные с лешаками схлёстываются. Короче, всё как всегда. Так странно, жизнь, вроде, насыщенная, а написать нечего. Таня. Звери. Звери. Таня. Книги. Вообще стараюсь больше читать, но в этот раз в магпункт ничего не взял. Танька не знает, но у меня кроме ожогов от жабы ещё два хмыриных укуса, а это жуткая отрава, так что я первые пару дней вообще был зелёный, бледный, даже, как Ягун сказал, в меру дохлый. Даже думать было больно. Как при температуре, только ещё что-то постоянно воет в ушах и всюду хмыриный запах чувствуется. Сейчас уже легче. Лежу, размышляю о всяком. Вспоминаю последний раз, когда был в лопухоидном мире. Давно, ещё когда Исчезающий этаж и впрямь исчезал, и нас всех к лопухоидам отфутболили. Я тогда был у бабушки в Марьевке, в школу ходил в посёлке за пару километров. У меня барахлил пылесос, смог долететь только до Владимира, оттуда семь часов шёл вдоль шоссе. Устал как не знаю кто. Так-то я могу пройти и больше, но не с пылесосом и рюкзаком! Так вот. В такие моменты хорошо понимаешь контраст. Вот он, город. Светофоры, магазины, машины, асфальт, куча многоэтажек. Вот деревенька, колодец, домики со ставнями, крыши разноцветные, заборчики покосившиеся, теплички, сараи, грядки, где-то куры бегают, где-то собаки тявкают, козы орут, слепни в пол-ладони, комары как бомбардировщики. А вот Лес. Не какой-нибудь там парк, а именно Лес. И вот думаешь: всего каких-то пару тысяч лет назад ничего этого не было. Ни Москвы, ни Владимира, ни Марьевки. Всё было леса, горы, моря, реки. И вот так постепенно, шаг за шагом, человечество дошло до того, что есть и пылесосы, и телефоны, и супермаркеты. Всё руками, всё трудясь, изобретая, улучшая. Работая. А мы, маги? Мы, которые людей снисходительно называем "лопухоидами"? Что мы сделали, что придумали? Пылесос мы не создавали, мы лишь взяли его у лопухоидов и запихнули в него немного магии. Может, мы магию создали? Снова мимо. Мы лишь пользуемся ею, потому что кто-то дал её в наши руки, но сами мы её производить не способны. По сути, мы — паразиты. Мы не просто не лучше, мы хуже людей! Люди привыкли во всём полагаться только на себя. Мы же так приучились пользоваться магией, что без неё ничего из себя не представляем! И впрямь: зачем, например, завязывать самому шнурки или идти наливать чай, когда можно выпустить искру, и всё будет сделано за тебя? Магия порабощает. Сегодня ты готовишь с помощью магии обед, а завтра оживляешь ложку, чтобы сама шла тебе в рот. А потом что? К чему стремиться, если ты можешь всё? Зачем вообще что-то делать, зачем вообще жить? Я маг, но я не хочу быть рабом магии! Ягун говорит, что Лизка отправляла мне купидончиков. Они не подействовали — и это нормально. Мы привыкли к тому, что магия всесильна, но это не так. Колдовством нельзя заставить полюбить, вызвать дружбу, уважение. Можно вылечить, но нельзя оживить. Даже "чудо", которым мы привыкли называть любое проявление волшебства, не имеет никакого отношения к магии. Чудо — это, например, то, что Катя, месяц назад на Ягуна не смотревшая, теперь летает с ним на Лысую гору. Чудо — это звёзды, это весна, это океан, это звери, это Таня, её улыбка, смех... Что угодно — чудо, но не магия! Ладно, что-то я разошёлся. Я слишком много об этом думал. Не могу просто лежать без дела. Скорей бы выздороветь, дождаться Ягуна и Таньку с драконбола и с ними пойти к Гоярыну. Я люблю драконов. Помню, на первом курсе я мечтал о своём драконе, каждый день зависал в ангарах. И поцеловал я Таню впервые у Гоярына... Скорей бы увидеть Таню! Я не знаю, что со мной будет через двадцать лет, и проживу ли я вообще столько (с моим-то даром влипать в неприятности!). Но я надеюсь, что Таня будет со мной. И я верю, что это так. Береги её, я-из-будущего! Таня подняла взгляд на Ваньку. Уже тогда, в свои какие-то пятнадцать лет, он понимал, что нельзя во всём полагаться на магию. Уже тогда у него была острая потребность помогать, лечить, заботиться. И уже тогда он был готов отдать всё ради неё, Тани. — Знаешь… — задумчиво начала Таня, прижимаясь щекой к Ванькиному свитеру и чувствуя, как где-то рядом с небывалой частотой колотится его сердце, — та Таня была смешная, но в одном я ей благодарна. Она всё же сделала правильный выбор. Я люблю тебя.