Всё заканчивается весной

Снег не падает красивыми хлопьями, а острыми иглами прилетает в лицо, и закрываться руками только больнее — коварная уникальность бьёт ещё настойчивее, если пытаться от неё скрыться. Вирт плотнее запахивается в совсем не по погоде плащ, печально думая, что он уже не маленькая лодочка в потоке жизни, а изломанное льдинами судно, на каких не выходят в плавание даже самоубийцы. Вирт в Неизведанном не впервые — делает ли это его Изведанным? Дорогу искать ни капли не легче, и за всё время пути ему не встретились ни местные жители, ни Беатрис, которую он, возможно, не смог бы узнать в образе человека, и даже пение Зверя, если он ещё жив, не пробилось сквозь завывание ветра. Вирт силился вспомнить, как он вновь очутился здесь, но воспоминания не приходили, вытесняемые бьющими в лицо снежинками. В тот прошлый раз, когда они с Грэгом угодили в реку, это место казалось слишком реальным сном, порождённым асфиксией и гипотермией. И если здесь такая яростная зима, то там, по ту сторону, он просто замерзает опять? Именно так убеждал себя Вирт несколько лет после затяжного кошмара, в котором вновь очутился. В самом начале нового ужасного сна он сразу встретил несколько эдельвудов, но ни единой души, а после и их замело метелью. Идти становится всё труднее, и Вирт еле переставляет ноги. От снега совсем негде укрыться, и если бы тот не налип комом на ресницы, то удалось бы рассмотреть, как синеют руки без перчаток. Промокший и замёрзший настолько, что у тела не было сил дрожать, Вирт спотыкается и кубарем катится вниз по снежному склону, в конце встречая дерево головой, на которой давно не носил свой красный колпак. Свет кажется ярким и разочаровывающим, словно это конец тоннеля, из которого уже несётся поезд. По мере того, как зрение проясняется, Вирт различает на стекле фонаря растаявшие снежинки, каплями стекающие вниз, будто слёзы. Голова ужасно гудит, а тело совсем не слушается, но удаётся слегка приподнять голову, чтобы увидеть чёрную тень с горящими глазами, что и держала фонарь у самого лица. — Мне нужно его затушить? — сипит Вирт будто бы не своим голосом, судорожно вспоминая, чем закончился прошлый подобный сон. Но было ли это сном, и почему Зверь всё ещё здесь при любом из неутешительных вариантов? Руки, которые он тянет к любезно предоставленному фонарю, совсем не слушаются и даже не чувствуют рукоять, когда удаётся её коснуться. — Что ты, мальчик, это самый обыкновенный фонарь, — голос Зверя звучит спокойно и снисходительно, и Вирту охотно верится, что тот просто лжёт и надеется, что после этих слов огонь останется гореть, потому что тушить его не окажется смысла. И в то же время есть в этом всём нечто странное, например, отсутствие ветвей, что схватывают ноги и руки — вместо них успешно держит мороз, и кажется, что кровь действительно стынет в жилах. Зверь, от которого видно только глаза да накидку, уже не выглядит таким грозным и страшным, как было раньше. Вирт даже знает, что увидит, если прольёт свет на него, но совсем не хочет баловать свою память изувеченными лицами, застывшими деревянными масками с пустыми ртами и глазницами вместо пор кожи. Ему гораздо полезнее вспомнить, чем завершился тот сон, чем травить и без того спутанное сознание кошмарными образами. — Может, теперь ты хочешь превратиться в эдельвуд, или заняться их вырубкой, гадая, нет ли среди них тех, кого ты знал раньше? — Зверь мягко смеётся, и фонарь слегка покачивается в его руке. Вирт отчаянно прижимает пальцы к стеклу, ощущая боль от того, как медленно они согреваются. — У меня разве есть выбор, а не право угадать, что ты уже решил? — голос совсем не слушается, морозный воздух обжигает рот. Только сейчас Вирт замечает, что снег идёт где-то сверху, а здесь, куда он имел неосторожность упасть, почти тихо и очень темно. — Выбор есть всегда, но ты, как и раньше, совсем не хочешь нести ответственность за свои решения, — фонарь постепенно отстраняется от Вирта, и тот отчаянно тянет руки к единственному источнику тепла. — Тогда я, возможно, предпочту дождаться весны, когда природа оживает? — неуверенно предполагает Вирт. — Весной оживает лишь то, что пережило зиму, мальчик, — качает головой Зверь, и с его рогов падает несколько снежинок. Вирт совсем не чувствует, как они касаются всё ещё ледяных пальцев. Думать совсем не получается — в болезненно пульсирующую изнутри голову лезут строчки ненаписанных стихов, мелодии на кларнете, образы прошлых приключений в Неизведанном и обрывки выпускного, но никак не что-то полезное. А есть ли такое у Вирта в голове в принципе, или ничего не изменилось с тех пор, как он был витающим в грозовых тучах мальчишкой? Рубить деревья, что были людьми, или быть срубленным другим человеком? Есть ли смысл бороться только потому, что ему повезло в первый раз? Наверно, есть что-то в том, что он оказался здесь вновь — ощущение бессмысленности жизни и смирение перед судьбой. — Боюсь, я не смогу удержать даже себя, не то, что топор, — Вирт старается улыбнуться, и его губы трескаются, посылая искорки боли нервным окончаниям, а вкусовым рецепторам — вкус крови. — Нужна ли тебе помощь, мальчик? — учтиво спрашивает держатель фонаря, будто бы правда заинтересованный в чужой жизни, а не скорейшем её окончании. — Я уже не мальчик, я… — Вирт силится вспомнить, сколько ему вообще лет, но мысленно машет на всё рукой, признавая, что он уже ничего не может потерять, потому что ничем больше не располагает. — А, впрочем, неважно. Да, мне нужна помощь? Зверь бархатисто усмехается тому, что даже в таком положении Вирт ни в чём не уверен и не хочет самостоятельно делать выбор, оставляя другим право поставить точку. — Так да, или всё-таки нет? — фонарь раскачивается, и Вирт останавливает его руками. Свет проливается на Зверя, когда тот склоняется ближе, и кошмары оживают в отличие от воспоминаний о том, как же от них избавиться. — Да. Только сначала я прикрою глаза… — веки слипаются сам собой, и Вирт сонно бормочет себе под нос, что не хочет видеть, чем кончаются подобные предложения от незнакомцев в тёмном лесу, даже если они знакомцы, и это не предложения, а просьбы. Зверь легко подхватывает совсем замёрзшее тело, позволяя сжимать фонарь в болезненных объятьях как игрушку, с которой крепко спится в далёком детстве. По безжизненному зимнему лесу разносится песнь, совсем не похожая на колыбельную, мрачная, о весне, что для некоторых становится смертью.