***
Каждый шаг к дому пускал корни от ступни куда-то в глубины земли. Вергилий непривычную тяжесть улавливал всем своим существом, но шага не сбавлял, понимая, видимо: его никто насильно туда не тащит. Развернуться и сделать вид, что ничего не было, никогда не поздно, но это сродни проявления трусости, сродни малодушию и попытке сбежать от того, что и так всегда с ним. Не прощающий подобного окружающим, он не простил бы этого и себе. Не простив себе, он бы предался бо́льшему саморазрушению – так, во всяком случае, назвал бы его поиски силы брат. Внутри дом выглядел намного хуже, чем снаружи. В прихожей стены были обиты красным драпом. Немного шероховатым, но очень приятным на ощупь – это ощущение до сих пор щекотало подушечки пальцев. Сейчас же под ладонью бетон, покрытый обуглившимися тряпицами. Жалкий, изничтоженный пламенем остаток былой роскоши. Прихожая плавно перетекала в открывающий путь к гостиной коридор. Ноги вели сами, оставалось только подивиться, насколько хорошо в памяти сохранилось то, что любой на его месте предпочёл бы забыть. Следующим ярким пятном в поле зрения стал чёрный проём камина. Он показался задолго до того, как удалось зайти в следующее помещение. Избавиться от впечатления, что это – раззявленная голодная пасть, оказалось поразительно непросто. Вергилий поджал губы и поднял взгляд в отчасти наивной попытке отвлечься. Внутренности скрутило так, будто он залпом выпил литр невозможно ледяной воды. С покорёженного холста на него смотрело оплывшее из-за расплавившейся краски детское лицо. И пускай оно у них с братом одно на двоих, изображённое на картине принадлежало Данте. Его собственное же не сохранилось толком, почти наполовину покрывшись слоем копоти, и в этом присутствовала впечатляющая доля иронии. Не правильнее было бы, будь сильнее повреждён облик того, кто так долго скрывал не только свою природу, но даже имя, примеряя на себя чужую личину? В пору бы возмутиться такой несправедливости, но всем известно, что судьбе по большей степени наплевать, да и жаловаться тому, в чьих жилах течёт кровь Спарды – дурной тон. – Это место осталось таким же жутким, каким я его запомнил. Или нет, стало даже хуже, – голос Данте раздался откуда-то из-за спины и неподдельной уверенности в нём так много, что до Вергилия запоздало доходит, что тот, в отличие от него, тогда оставался внутри до последнего. Должно быть, поэтому он спросил, прежде чем сдержанность ко всему успела куда поглубже запрятать интерес: – Как ты выжил тогда? – А как это мог сделать маленький ребёнок в большом горящем доме? – зачем говорить это так бодро? Только глухой не услышал бы фальши. – Я прятался, пока меня оттуда не вытащили, вот и вся история. – Понятно. Это первый раз, когда они напрямую затрагивали эту тему и Вергилию неожиданно сложно выдать что-то кроме идиотского «понятно». Он всегда был не слишком хорош в разговорах – а в Аду вовсе было не до этого. Тогда на повестке дня стояли только две цели: найти выход и не переломать в процессе друг другу кости; принимать помощь у Вергилия выходило ещё хуже, чем разговаривать, но Данте был редкостным упрямцем, с высокой колокольни плюющим на братские попытки доказать, что сил с Темен-ни-Гру в нём не убавилось. К чёрту их, имеющих все шансы закончиться позорной смертью от лап местного повелителя. И всё же, он наивно ждал другого ответа. Более развёрнутого – учитывая любовь братца болтать. Наивно и глупо. Кое в чём, помимо внешности, они с Данте были чертовски похожи: никто не мог просто показать своей слабости. – А что, у тебя были другие предположения? – Нет. Я думал, что всё кончено – с тобой и с матерью. – И это очередное доказательство того, что даже всезнающий Верг может ошибаться. Замолкли оба. Вергилий чувствовал чужое напряжение не хуже своего собственного. Так всегда происходило, когда кто-то из них упоминал Еву. Миленький разговор, переходящий в ходьбу по лезвию ножа. Всё, как они любили. Этот раз не стал исключением, и всё, что они могли делать – либо доводить ситуацию до финальной точки кипения, либо настороженно ждать, пока дискомфорт схлынет сам собой. Лучше бы придерживаться второго варианта, не накалять, не делать хуже, чем оно есть. А ещё – благополучно игнорировать отпущенную в свою сторону шпильку. В конце концов, знание своих ошибок не равнялось принятию их непреложным фактом; понимание, что прошлый способ поиска могущества не самый лучший, не равнялось прекращению поисков вовсе. Минуты бежали одна за другой, искусственное, висящее над потолком невидимым тяжёлым облаком молчание разрушать никто не торопился. Внимание Вергилия опять вернулось к картине и частично потерявшим человеческий вид образам. У брата-на-холсте глаза потеряли прежний лазурный цвет – теперь они серовато-жёлтые, выцветшие из-за копоти и разрушительного воздействия времени. Как было порой удивительно вспоминать, что оно в самом деле обладало способностью уничтожать подчистую не только хрупкие творения смертных рук, но и целые цивилизации. Даже сейчас его сила казалась эфемерной; время замёрзло, покрывшись тонкой ледяной скорлупой. Возможно, приходить сюда и впрямь было неважной идеей.***
Пока Вергилий стоял на одном месте мраморной скульптурой, Данте неспешно мерил помещение шагами. Правда, бесцельное брожение быстро надоедало. В итоге, он просто устроился у стены, остановившись в паре метров от ведущей на второй этаж лестницы, и руки на груди сложил. – Быть может, хоть сейчас скажешь, что именно тебя сюда потащило? Молчание длилось достаточно долго, чтобы Данте начал думать, что Его Величество решил не удостаивать его ответом. Но Верг заговорил, и вечер этот, и так не подходящий под рамки обыкновенного, стал совсем странным. – Память. – Попрощаться нужно было, что ли? – Как всегда всё упрощаешь. – Потому что в усложнении всего у нас только один мастак. И не знал, что ты такой сентиментальный. Несмотря на нейтральность чужого тона, на отсутствие малейшей насмешки, старший из братьев всё равно смерил другого недобрым взглядом. Вот уж что никогда не менялось, так это способность Данте игнорировать само понятие серьёзности в наиболее неподходящие для этого моменты. – Не тебе об этом говорить. – Ладно-ладно, тебе наверняка лучше знать, – продолжать пререкаться, если честно, не было ни малейшего желания, даже если это и уничтожило бы пропитывающую каждый кирпичик заброшенного дома тоску. Данте это место душило так, словно отсюда спешно вытягивали весь кислород. Это бесило; но не хотелось дискомфорта – не стоило приходить. Он бессмысленным, немного пустым взглядом скользнул по картинной раме. Когда-то она было золочёной. В детстве ему нравился этот цвет, сейчас же он считал его чересчур пафосным – точь-в-точь как речи Вергилия, язык которого уже давно так сильно не развязывался. – Долго ты собираешься вести себя таким образом? – Каким «таким»? – Легкомысленным. – Легкомысленность – это всё, что не вписывается в твои рамки максимальной оторванности от человеческих эмоций? – Может и так, – тот сощурился. – Но мы и не люди. – Ага. Вот только родила нас смертная женщина, если ты не забыл. И живём мы в самом настоящем человеческом мире. Вергилий вздёрнул бровь – просто и эффектно, как он это умел, когда требовалось унизить жестом, а не словом. Возможно, это подействовало бы, но Данте все эти выражения знал наизусть, да и на чашах его воображаемых весов усталость пока что перевешивала желание начать грызню. Не так давно они с трудом и надеждой на то, что их не разорвёт на части, продирались через завесу между мирами, а теперь, не успев даже дух перевести, вспоминают прошлое. Даже по его меркам это – перебор в насыщенности событиями. Тем не менее, узкая тропа на опасную почву проложена. Вергилий же опасности не страшился никогда. – Как бы ты ни пытался это отрицать, факт того, что мы – парии, останется неизменным. Если взглянуть с такой стороны, Ад подходит нам куда сильнее. – «Нам» звучит слишком громко. Мне и здесь неплохо жилось, – повёл плечами Данте, в последний момент скрыв за этим дискомфорт вкупе с нарастающим напряжением. – Как я посмел забыть о твоей трогательной привязанности к человеческому миру и его обитателям. Нехорошая тропа изгибалась змеёй и манила дальше, уводя на совсем зыбкие земли. Возможность свернуть с неё заманчива, но по большей степени иллюзорна, как улыбка тщетно старающегося абстрагироваться от этого Данте. – Вот я тебе вовремя об этом напомнил. – С большим успехом ты мог не утруждать себя спуском в Ад, просто оставшись здесь, среди всего, что настолько тебе по душе. – Вергилий усмехнулся, и усмешка эта только на первый взгляд показалась результатом чего-то его сумевшего позабавить. – Ещё скажи, что я зря за тобой вниз полез. Ничто после этого не было сказано, и в другой ситуации махнуть рукой было бы проще. Привычнее. Как отогнать назойливо жужжащую над ухом муху или прихлопнуть комара, а после как ни в чём не бывало двинуться дальше. Поддержать образ крутого парня, которому плевать на всё – то, что он разрушен давно, не так важно. Но Данте больше не улыбался. Только смотрел предупреждающе, исподлобья, устанавливая зрительный контакт с невозмутимо прячущим иронию в приподнятом уголке губ братом. Это оказывало такое же воздействие, какое оказала бы искра на облитую бензином сухую щепку. Разделяющее их молчание трещало и пощёлкивало облизывающим иссохшие щепки огнём, не приносящим и капли уюта. Нет, это был не просто огонь – скорее, злосчастный пожар. – Я тебя за собой не звал. – Ха, больше не собираюсь это слушать. – Тогда к чему начал этот разговор? – несмотря на прохладный тон, интерес Вергилия казался вполне искренним. – Может, пытался понять, почему ты такой мудак. – Если тебя это настолько не устраивает, ты изначально мог бы не… – Не что? Не идти? – Данте перебил так резко, что это больше походило на пощёчину. Хлёсткую в достаточной степени, чтобы заткнуть, внезапную настолько, чтобы дать несколько секунд для того, чтобы собраться с мыслями. Они во многом были разными. Даже злиться умудрялись в диаметрально противоположной манере: ярость Данте внезапная, дробная и сокрушительная, как бьющий по крыше во время бури град. Хорошо бы всегда уметь выдерживать лицо кирпичом, да только он не Вергилий, злоба которого напоминала собой скорее космический холод, в котором и вдоха не сделаешь, потому что откуда в полном вакууме взяться живительному глотку воздуха? И всё же, очевидно, что брат закипал. Данте это не впечатлило – не тогда, когда чужая гордость порядком осточертела. – В который раз от тебя это от тебя слышу, и это всё тот же фееричный бред. Знаешь, почему? Потому что это ничто иное, как пустая бравада. Ну знаешь, твоя фирменная упёртость и стоическое превознемогание, за которыми нет ничего настоящего. На самом деле ты чертовски хочешь, чтобы позади был хоть кто-то, иначе послал бы меня далеко и надолго ещё в Аду. – Ты смеешь говорить за меня? – а вот сейчас, заметил Данте, в голосе Верга звенело реальное предупреждение. Он ходил по чертовски тонкому льду, но какая уже разница? Идти на попятную ему никогда не было свойственно. – Даже если ты сейчас попытаешься меня заткнуть, это ничего не изменит. Можешь сколько угодно натягивать пафосную мину – того, что нихрена у тебя за душой не осталось, не изменит. Последнее слово, похожее на натянутую до предела струну, содрогнулось, задетое чьим-то неаккуратным движением, а потом разорвалось. С резким неприятным звуком и ударом сразу в две стороны – последнее так и вовсе перетекло в удар вполне реальный; Вергилий словам предпочитал действия, да и выслушивать подобное дальше он не намеревался. Очень хорошо, что Данте уже высказал всё, что столько времени вертелось у него на языке. Теперь можно принять последствия без сожалений. Выпад Верга молниеносен; схлестнулись они прямо там, где стоят. Пришлось упереться пятками в землю, чтобы не изменить слишком сильно положения, хотя подошва ботинок всё равно по потрескавшейся поверхности пола заскользила. Можно только порадоваться, что скорость рефлексов позволила своевременно выхватить Мятежник, выставив его перед собой. Тонкое лезвие катаны с силой нажимало на него, норовя выбить искры. Никто из них больше и слова не вымолвил, но Данте с абсолютной ясностью видел всё то, что Верг хотел бы ему сказать – это читалось в глазах напротив так же легко, как если бы он заглядывал в зеркало. Назвать знатоком чужих душ он себя, пускай, и не мог, но жажду причинить боль, жажду поставить на место, просто-напросто невозможно спутать с чем-либо другим. Чище и концентрированнее только ненависть. Её появление тоже было лишь вопросом времени, с такими-то завершениями разговоров. Даже удивительно, что ему самому удаётся воспринимать это невозмутимо. Интересно, так всегда случается, когда наконец выплёвываешь то, что очень долго грызло изнутри, как какой-нибудь паразит? Драться с Вергилием на автопилоте – чистой воды самоубийство, но у Данте пока получалось неплохо. Тело двигалось само собой, парируя особо опасные удары и уклоняясь в подходящие моменты. Когда к этому удалось подключить голову, пришло справедливое понимание, что таким образом долго он не протянет. То, что Верг проиграл на Темен-ни-Гру не значило, что он стал слабее. Это помогло собраться и, увеличив расстояние, выхватить пистолеты, но места здесь всё равно было преступно мало, а каждая пуля неизбежно встречалась с лезвием оружия движущегося по периметру старшего. Обойдя таким образом комнату по кругу, он вернулся к тому месту, где висел портрет. Ожидаемо; сражение тут и впрямь плохая идея, но выбирать не приходится. Несколько выстрелов, не достигнув Вергилия, раскурочили стену совсем рядом с золочёной рамой – та опасно накренилась, задетая фонтаном разлетевшейся по сторонам каменной крошкой. Заострять на этом внимание времени не было, но Данте прекратил стрелять до того, как в голову пришли хоть какие-либо мысли на этот счёт – и вернулся к ближнему бою. Вергилий именно этого и ждал. Несмотря на то, что Данте открылся всего на мгновение, этого оказалось достаточно, чтобы добраться до него точным прямым ударом. Тонкое лезвие Ямато вошло в тело, не встретив сопротивления, и вбило в стену так энергично, что та содрогнулась. Под чужой спиной точно осталась крупная вмятина. С потолка осыпались мелкие обломки штукатурки. Перед глазами встала красная пелена. Пусть к боли довелось привыкнуть, этот раз ощущался как первый – объяснение этому нашлось быстро. Рассматривать, куда заботливый брат вогнал катану, не пришлось – то, как обожгло левую сторону груди, ощущалось предельно ясно. Пелена не торопилась развеиваться, и тогда Данте опустил голову, всё-таки оценивая, куда прилетело. Заметил на грани безразличного: задето сердце. А вот это может стать проблемой. Он прежде не проверял, что будет, если уничтожить именно этот орган, но ответ, звучащий как «ничего хорошего» напрашивался сам собой. Со стороны он наверняка напоминал приколотого энтомологом к стенду с коллекцией мотылька. Почему-то эта мысль вызвала улыбку. – Промазал. Нужно было бить ниже. Вергилий, кажется, про нехорошие ранения тоже что-то знал, иначе почему на мгновение – всего на мгновение, – на его лице Данте различил что-то похожее на тревогу? Потом стало не до этого. Кровавый ком подкатил к горлу, быстро отдавая медью на языке, отозвался проходящим по внутренностям спазмом вместе с сильнейшим желанием закашляться. Тело прошило единственной волной сильной дрожи, перешедшей в совсем другое содрогание. Нет, не так – в грохот падающего на землю тяжёлого предмета. Семейный портрет обрушился на землю с громыханием сошедшего с рельс товарного состава. Нижняя часть рамки, не выдержав, отломалась, оставшись под ногами куском ни к чему не годной древесины. Данте больше не ощущал так здорово облегчающего всё безразличия. Жаль, его хотелось бы вернуть – схватившись за лезвие Ямато открытой ладонью, он инстинктивно попытался достать его из груди, вместо этого только распарывая себе кожу. Крови неожиданно стало очень много. Больше, чем он ожидал. Катана покинула его грудь так же резко, как в неё вошла, с той разницей, что на сей раз Вергилий не стал бить снова, а торопливо отложил оружие в сторону. Времени задуматься об этом нет – его руки, привычные держать оплетённую тканью рукоять, надавили брату на грудь как раз туда, откуда бил горячий кровавый поток. Зажали рану, пытаясь вместе свести её края. Наблюдать за этим по-своему интересно. Данте приподнял уголки губ в том, что могло бы называться ироничной улыбкой, и заглянул в лицо напротив только для того, чтобы подавиться вдохом с привкусом металла. Проглотить готовые вырваться наружу комментарии. Последний раз он видел это выражение в детстве, когда они на спор полезли на самую высокую яблоню в саду, и он сорвался, перед падением успев заметить только широко распахнутые в ужасе глаза того же цвета, что у него. Давнее воспоминание неожиданно превратилось в потрясающее часть представлений откровение. Оказывается, между тем Вергилием и нынешним не такая большая разница. Всё ещё опираясь о стену, по неё же он медленно сполз на землю. Вергилий тоже опустился – медленно согнув колени и не отстранившись ни на мгновение. Его перчатки уже пропитались кровью; багровые дорожки, появляясь на запястьях, уходили куда-то под рукава плаща. Данте хотелось что-то сказать, но в голове вмиг не осталось ни одной связной мысли. Всё, что он мог – наконец-таки глубоко вдохнуть через рот. Сердце всё ещё билось, он до сих пор оставался в сознании. Неплохой знак, да? – Ты мог успеть уклониться, идиот. – Верг начал издавать какие-то звуки только сейчас; это вырвало из груди смешок, показавшись отчего-то очень забавным. Чтобы на него удобнее было смотреть, приходится затылком упереться в стену, подавив сиюсекундное желание прикрыть глаза. – Почему не воспользовался шансом? – Знаешь, не то чтобы ты когда-либо мне его давал. Пальцы Вергилия напряглись, нажали на рану немного сильнее, но Данте теперь боль словно не замечал – он смотрел на чужое лицо; серьёзное, сосредоточенное и напоминающее чем-то их дом, за фасадом которого скрывалась растерянность и давние сожаления. – Что изменится, если я его дам? – Хрен его знает, но я предлагаю проверить. Надо же с чего-то начинать. Впервые Вергилию по-настоящему нечем ответить. Испытанная только что эмоция – яркая, как взрыв, и острая, как игла, – никуда не исчезла; она осталась глубоко внутри, свернувшись чешуйчатым кольцом страха. Он был бы рад от неё избавиться и, вероятно, всю оставшуюся жизнь ловить руками призраков, но смотреть правде в лицо всегда гораздо страшнее. У него и впрямь ничего не осталось. Почти. Кто-то не позволил ему отнять ладони от груди. Кто-то – Данте – дотронулся до их тыльной стороны собственными пальцами, то ли поглаживая, то ли похлопывая. Бесконечно простой жест не принёс ни понимания того, что делать дальше, ни облегчения, однако почему-то Вергилию стало легко. Его плечи ещё долго смогли бы удерживать этот камень, но это ведь гораздо легче – когда он с них упал. Поэтому Вергилий сумел ответить: – Ты прав. С чего-то начать стоит. За их спинами тлели обломки прошлого. Перед ними зияла опустошающая неизвестность, пережить встречу с которой теперь могло оказаться немного проще. Потому что если к «ничего не осталось» возможно добавить «почти», всё не так уж и плохо.