Съесть его сердце

Вещь, которая больше всего расстраивала Шлатта в Вилбуре — то, что Шлатт, как ни старайся, умрёт раньше него. Он, конечно, проживёт дольше человека, потому что — и слушайте, это охренительно забавная штука, — все охотники на монстров сношаются с монстрами. Потому что с кем еще им сношаться? После того, как ты узнаешь, что существует другой мир, параллельный, невероятно опасный, населённый кошмарами, которых ты никогда не представлял, после того, как ты познаёшь магию, до блеска натачиваешь своё серебряное копьё и всаживаешь его в смрадное, гнилой сердце какой-то зубастой химерины, что, ты вернёшься к человеку с работой с девяти до пяти, чтобы врать ему, что ты тоже работал с девяти до пяти? Некоторые пытаются. Но, в конечном итоге, ты либо оставляешь их, либо приводишь их с собой. Рассказываешь им про другой мир. И после того, как ты наделишь их этим знанием, тебе придётся научить их защищаться. А если человек способен защитить себя от монстра, он больше не человек, он — охотник. Либо человек не учится достаточно хорошо — тогда он мёртв. Охотники не трахаются с охотниками, потому что охотники умирают слишком быстро. Все, даже самые натренированные. Быть хорошим охотником — значит четко, в глубине души понимать, что любое существо по ту сторону, даже невооруженное и без брони, во много раз сильнее тебя. Так что да, в одиночестве или с монстром. Такова диллема. Шлатт считал свой выбор вполне логичным. Как он мог называть кого-то ещё монстром, когда он сам — мешанина из множества генов различных тварей, с которыми его предки тайно делили брачное ложе или тихий сарай на окраине леса? Раньше было вроде как легче. В том «раньше», когда самой большой проблемой касаемо Вилбура было просто: его существование. Когда он перевёлся в их школу, Шлатт тут же, всеми своими монстро-охотничьими чуйками понял: вампир. Его родителям было всё равно на эту новость. После этого Шлатт решил вступить на тяжёлый путь медленного доведения Вилбура до самоубийства (или хотя бы до сумасшествия) саркастическими ремарками обо всём, что в нём торчало и выделялось. Вилбур одевался как Венсдей Адамс, как Эдгар Алан По, как викторианский ребёнок с холерой — Шлатт взял на себя ответственность ему на всё из этого указать. Оценки Вилбура были невпечатляющими, его ланч выглядел отвратительно, а ещё он не знал столицу Албании (а Шлатт знал). Вилбур влился в идею оскорблений по пустякам быстро и с огромным удовольствием. Он считал Шлатта уродливым, слабым, а ещё его нос выглядел странно. Это всё было правдой, но когда Вилбур изгибал свой нос пальцами, чтобы сделать его похожим на Шлаттовский, и мерзко хихикал, Шлатту хотелось ударить его в лицо. Шлатт прекратил носить всё своё защитное серебро примерно в то же время, и больше никогда не начинал. В какой-то момент Вилбур стал прекрасным — поистине прекрасным, — и после этого не прекращал. Шлатту было очень тяжело разговаривать с ним после этого. Вилбур сиял. Блистал, как звездочка. Он мог надеть платье. Он мог надеть старую майку. Он мог ничего не надевать. Он мог надеть на себя мешок картошки, и всё равно выглядеть так, словно в мире нет ничего прекраснее него, как делала Мерелин Монро. И да, Мерелин Монро была вампиром. Для Шлатта это была не новость. В конце концов, он тщательно учил историю. У них, у вампиров, красота — это способ приманивать свою жертву. К самому вампиру, по большей части, она не имеет никакого отношения. Как сладкий сироп на горлышке плотоядного растения, как яркая лягушка, покрытая ядом, как фонарик на носу у глубоководной рыбы. Зашкаливающая, электрическая красота. Притягивающая. Невыносимая красота. Шлатту приходилось признавать, что он не слепой. Метафорически — даже если он знал, что лягушка ядовитая, он всё равно видел её цвет. Пятнышки на её спине. Её кудряшки. Отвратительно. Когда Вилбуру исполнилось восемнадцать, и наконец-то выяснилось, что он правда был вампиром (потому что он пригласил Шлатта на свой день рождения, чтобы вылить ему на голову ведро свиной крови, но так и не придумал, откуда взять свинью или кровь. Честно говоря, жалко — Шлатт-то знал, что свиную кровь легко можно купить в палатке мясника почти за бесценок, или даже выторговать бесплатно, и Шлатт бы рассказал Вилбуру, если бы он попросил), Шлатт тут же вернулся домой, очень пьяный, только что после своего первого поцелуя (вообще никак не связанного с Вилбуром), ввалился в комнату своих родителей и потребовал, чтобы они вытаскивали огромные пушки, и ещё более огромные мечи и копья из серебра. Его родители назвали его грёбанным идиотом, маленьким куском дерьма, и сказали ему идти в кровать. В отместку Шлатт наблевал на их ковер. На следующий день он и Вилбур в первый раз подрались. С кровью и всем таким. Это был единственный из их первых разов, положение которого в пространстве и времени Шлатт помнил очень чётко. Это ведь была такая важная дата — сразу после Вилбуровского дня рождения, и он весь был всё ещё немножко в золотых блёстках из-за кошмарной подарочной упаковки, которую Шлатт намеренно выбирал, и он невероятно злился на Шлатта без причин. Поэтому они сцепились в коридоре, выкатились на улицу, и зажали друг друга у бетонной стены. А потом застыли, потому что не знали, что делать. Вилбур дышал у его уха, и дрожал ладонями у его живота, и Шлатт, не знающий, что делать, взял и укусил его. Почти за шею — довольно иронично. Вилбур издал короткий ахающий стон боли, и Шлатт тогда понял, что Вилбур — живой. Его рычание во время их драк, его кровь (не его кровь), румянцем размазанная по костяшкам и скулам, — всё это будет после, а пока Шлатт стоял, ошарашенный и перевернутый с ног на голову одним движением, как песочные часы. Он свято верил, что Вилбур — кремень, и вот теперь эта уверенность разбилась, как дешевый стакан, на мелкие-мелкие осколки. И сама замелась под ковёр. И именно это заставило Шлатта влюбиться в него. И это было ужасно. Худшая вещь в мире. И то, что он этого не понимал, как будто делало ему ещё хуже, потому что он чувствовал это в себе, как боль, которая непонятно, где именно болит. В то время Шлатт смотрел много порно, и ненавидел всё, что смотрел; особенно он ненавидел то, что возбуждало его. В то время примерно такие же чувства были у него к Вилбуру: он ненавидел всё вокруг себя, весь мир, но Вилбур — «Вилбур, который его возбуждает» было красным пульсирующим облаком в его мозгу, раздражающим его до невозможности. Он представлял, что чувство было взаимным, не считая мелких деталей; но Вилбур всегда искал облегчения ещё более жадно и требовательно, чем искал его Шлатт. Каждый раз, когда Шлатт предлагал ему подраться, Вилбур говорил «да». И, — он не соврёт, — это действительно были драки. Помимо того, что его язык был у Вилбура во рту, и его член был между бёдер Вилбура, напряжённый и мокрый, помимо этого, они дрались. С кровью и всем полагающимся. Все участники покидали поле боя поцарапанными и в синяках. Шлатт трахал его и использовал его для своего удовольствия, как кусок мяса. Он не беспокоился о правильности, потому что знал, что Вилбур тоже использовал его, как мясо, и использовал бы его, как мясо, куда большим количеством способов, если бы Шлатт только позволял ему. И Вилбур щёлкал зубами, как бешеный, пока Шлатт подначивал его «что, укуси меня, укуси!», зажимая ему рот раскрытой ладонью, как бешеной собаке, а потом целовал его, потому как не боялся его клыков. — Я убью тебя. — Вилбур бурлил, как вулкан, его голос ломался, и Шлатту смотреть на это было смешно, — Я убью тебя нахуй, ты, червь. — Чтобы тебе было не с кем трахаться? А как же. — отвечал ему Шлатт. Вилбур тогда был юным (слишком юным, чтобы развить в себе чувство эмпатии), он только-только впервые попробовал кровь, и испытывал огроменные проблемы с самоконтролем. Он не мог отличить голод от похоти, и он ел всё, что трахал. Временами он был розовым от того, как много крови он пил. Шлатт издевался над ним за это безжалостно. Может, поэтому Вилбур был постоянно такой возбужденный — вся кровь отправлялась ему в член? Смешно. Может, поэтому он начинал иногда тереться Шлатту о ногу и тяжело дышать, даже не начиная драки, скуля и выругиваясь себе под нос, как колокольцевый перезвон, его клыки, кривые, как сталагмиты, уродливо свисали с его открытой челюсти. Но Шлатт был самоуверенным с ним и бесстрашным даже когда Вилбур как начинал, так и не заканчивал; когда он был дикий, когда он царапался, и пинался, и бил кулаками, и скрежетал по-нечеловечески, и не жалел живот; когда одного удара головой о стену было недостаточно, чтобы привести его в чувства. Потому что, во-первых — ты никогда не покажешь гребанному животному свой страх. И во-вторых — Шлатту, кажется, единственному было не насрать достаточно, чтобы выучить все моменты, когда Вилбур мог укусить. Вилбур всё не мог к этому привыкнуть, и потому кусался очень предсказуемо, и никогда не попадал. И, в совершенно ебанутом стечении обстоятельств — Вилбур был единственным человеком, который ценил, когда Шлатт чему-то от него учился. Ему потребовалось несколько десятков лет, чтобы выучить самый важный из своих уроков — никакие зазубренные имена и даты, никакие уроки по бросанию копья и владению мечом, никакие хорошие оценки, никакое отдаление от мира людей, отдаление от последних живых знакомых и забаррикадированние себя в гробницу постоянного моталова по «она-видела-что-он-видел» вызовам на сырые, холодные кладбища не заставит родителей полюбить его. Так что в один день он молча упаковал себе сумку, купил билет на автобус в один конец и исчез. Без новостей и прощаний. Не оставив ни единого следа. Как он думал. Примерно так и начинаются все самые лучшие триллеры. Ну что ж, это и в самом деле походило на триллер, когда на пороге офиса, куда он устроился на скучную бумажную работу, которую он тянул на своих знаниях из колледжа, год спустя после его побега из дома, возник Вилбур в отвращающей взгляд футболке-поло, точно он забыл, как люди одеваются в офис. Как выяснилось, он соврал в резюме, и загипнотизировал парочку человек, — если верить Вилбуру, чего Шлатт делать категорически не собирался, — только чтобы предстать перед Шлаттом в самом кошмарном аутфите, который его глазам довелось встречать. Как будто он жить без него не может, или что-то в этом роде, ага? Шлатт был недоволен таким раскладом, и уже рассматривал перспективу потратить свой заслуженный обеденный перерыв на то, чтобы запереться в кладовке, вытряхнуть Вилбура из майки и выебать его со всей злостью, которая у него есть. Обдумав эту перспективу, он пришёл к очень скучному выводу: злости было немного, он в основном устал и просто хотел сходить в свой любимый суши-бар (дёшево, близко, тухлой рыбы почти не попадается) и съесть свои суши; Вилбур тоже очень устал и тоже хотел съесть суши Шлатта. Так что так они и поступили. Как выяснилось, Вилбур уехал спустя день после того, как уехал Шлатт, и всё это время искал его, вынюхивал его, скитался по улицам в поисках его присутствия, и в целом успешно сводил себя с ума. Так что, в глазах своих родителей, Шлатт не просто сбежал из семьи — он сбежал из семьи с вампиром. Шлатта это на удивление устраивало. Вилбур не хотел быть вдали от него. Шлатт это устраивало тоже. Вилбур стал его самым большим «пошёл ты» миру. Установкам, ценностям, потребностям, идеям. Разделением на охотников и монстров. Чувству самосохранения. И, самой грустной и смешной деталью было то, что после всех этих лет, он всё ещё не мог быть уверен, что не ненавидит этого ублюдка. К тому, чтобы начать жить вместе со своим заклятым врагом, ведут меньше шагов, чем вы можете себе представить. Когда ты в Нью-Йорке, ты усталый и всё время как будто немного больной, и пока идёт время, твой нос теряет чувствительность и становится безразличен к запахам, на которые ты так активно бросался, когда был ребёнком. Запах нечисти больше не отталкивает тебя, не щекочет тебе нос, как нашатырь, а безобидно проплывает мимо вместе с духами, гноем и жиром, ещё один запах в Нью-Йоркской гамме, говорящей с тобой на одном языке. Тебе просто хочется тёплое тело под боком, и чтобы было, куда упасть, когда ты приходишь с работы. Что более важно — арендная плата в Нью-Йорке была выше его гребанных загазованных небес. Два взрослых работающих человека могли едва позволить себе квартиру, где они не будут сталкиваться друг с другом, стоя в одной комнате; и это при условии, что горячая вода иногда будет отключена без причины, а ваша кровать будет скрипеть. И, Шлатт, конечно, не хотел хвастаться, но их кровать скрипела. Вилбур был готов экспериментировать, доверял ему и ненавидел себя — но теперь, вдовесок к этому взрывному комбо, вместо бездумного наслаждения он изучал Шлатта в ответ. Они исследовали тела друг друга, они разбирали мозги друг друга на шестерёнки и пытались понять, что заставляет их искрить. Шлатт всё ещё был настороже и не спускал с него глаз, когда они были настолько рядом, — это были единственные отголоски его не свершившейся карьеры охотника на вампиров, — а Вилбур всё ещё не находился, как его укусить. А после они лежали на кровати рядом, и говорили обо всём, о чём только хотели, долго-долго, пока не проваливались в сон. — Моя семья ненавидит меня. Это ты знаешь. Но почему у тебя никого нет? — однажды спросил Шлатт в один из таких долгих, растянутых разговорных вечеров. Вилбур пожал исцарапанными плечами. — Мы все отделены друг от друга. Моя семья всегда была такой. Все холодные и держат мысли при себе. Как только ты взрослеешь достаточно, чтобы ходить на своих двоих, тебя выпинывают из родительского гнёздышка. Они говорят, это помогает закалить характер. — А я всегда думал, что вампирские семьи — это такие огромные кланы, устраивающие ритуальные семейные посиделки в бархате. — Ну, нет. — ответил Вилбур не очень уверенно, — Не моя семья уж точно. И, кроме того, можешь ли ты представить меня посредине вампирского ритуала? Он мог, и очень хорошо. — Могу. Очень хорошо даже. — Ой да ладно тебе! — отчаялся Вилбур, — Подыграй мне! Шлатт перевернулся на бок и подпер ладонью щёку. — Конечно нет. Ты бы всех их затмил своею красотой. Вилбур заулыбался. — Так-то лучше. Это было здорово. Но грязная часть всё ещё была здесь, кровавая часть — кровь и всё с ней связанное, ага? Шлатт никогда не пытался остановить его — единственным его требованием было кормиться вне дома, и пока что Вилбур держал своё обещание хорошо. Он всё ещё мог знать, когда это происходило — он просто знал, своим шестым чувством, которым обладают все охотники, настоящие или отставные. Он мог видеть это в Вилбуре, мог чувствовать в исходящем от него тёплом запахе, также, как ты можешь почувствовать, что кто-то пьян или под наркотиками, даже если человек не двигается и не говорит с тобой. Что-то не так. Вилбур ждал его как ждут своих жен с работы пьяные мужья — на кухне, с выключенным светом, опершись ладонями о столешницу, с широко распахнутыми глазами, весь тщательно пахнущий мылом и полоскателем для рта. Под блеском в его глазах Шлатт видел тонны и тонны, слои за слоями глубоко укоренившейся вины. В такие ночи вина становилась видна особенно чётко. Он не прикасался к Шлатту в такие дни: следовал за ним молча, тенью, отворачивался от него на кровати и долго-долго не мог заснуть. Шлатт никогда не ревновал: он не просил у него лиц, полов, имён, — он был достаточно счастлив, что жертвой пал не он сам, — но каждый раз он не мог перестать грустить. Грустить о том, что ещё одна жизнь, была или не была она невинной, потеряна навсегда. Шлатт знал, что Вилбур иногда старался держаться. Шлатт знал, что Вилбур иногда срывался. Вилбур знал себя хорошо, и потому даже когда он держался, в его глазах вставало это виноватое, пьяное выражение срыва. Но ещё раз — Шлатт никогда не пытался Вилбура остановить. — Однажды я тебя убью. — сказал Вилбур, лёжа головой у Шлатта на груди. Его ноги в Рождественских тёплых носках на круглый год смешно торчали из-под одеяла. Он посмотрел Шлатту прямо в глаза, — Я сделаю, я правда сделаю это. И никто не найдёт и капли крови в твоём теле. Я заберу её всю. А потом я сяду рядом с телом, и буду сидеть там, день и ночь, пока тело не заберут. Буду сидеть на асфальте, поджав колени к груди. Как делают с-собаки. В его глазах задрожали крупные слёзы. От этого его широкие зрачки казались ещё более широкими и круглыми, как музейные старые монеты. — Ты что, собираешься заплакать из-за истории, которую ты только что сам придумал? — скептически поинтересовался Шлатт. — Нет. — сказал Вилбур и всхлипнул. А потом ещё раз. Шлатт вздохнул. — Пожалуйста, пообещай мне, что ты никогда меня не оставишь. — попросил Вилбур. — Да куда я уйду! — махнул рукой Шлатт, — У тебя все мои документы! Ну, по крайней мере, ты знаешь, в каком ящике они лежат, что уже на полпути туда. Также я однажды попытался сбежать от тебя! И теперь мы работаем на одной работе! — Я не жалею. — сказал Вилбур, довольно улыбаясь (его смена настроений пугала Шлатта сильнее, чем его клыки. Иногда Шлатту казалось, что всё, что говорит и показывает Вилбур, на самом деле фальшивка), — Твой босс просто душка. — Она и твой босс тоже. — заметил Шлатт и засмеялся. После этого Вилбур обнял его, и Шлатт перестал смеяться, а только улыбался. Он положил ладонь Вилбуру под подбородок — просто на всякий случай. Рот Вилбура был слишком близко к его груди. Потому что, в конце концов — кто знает! Однажды ему может взбрести в голову в самом деле забрать его сердце, и совсем не в фигуральном смысле, в котором Вилбур был так чертовски хорош. В конечном итоге, Шлатт выбрал монстра. Доброго и прекрасного, смешного монстра с самым тёплым смехом, но с мощью, с яростью, с неутолимой жаждой крови; для которого голод всегда был и будет превыше всего — превыше человечности, превыше эмпатии, превыше привязанности и любви. Шлатт не питал иллюзий: он всё ещё был жив только потому, что был способен держать Вилбура на коротком поводке и всегда спал с одним открытым глазом. Шлатт, какой бы мешаниной из генов он ни был, в первую очередь всё ещё был человеком, наполненным свежей, вкусной кровью. В нём, скорее всего, было много крови. Хватило бы на небольшой пир. Шлатт однажды слышал, что единственный способ по-настоящему понять кого-то — это постоянно подвергать его сомнению, снова, и снова, и снова. Вилбур сказал ему, что это глупо. Вилбур выбрал игру на доверие, выбрал говорить всё, что катается на языке. Вилбур сказал ему открыто и честно, что сделает это однажды, когда Шлатт не будет этого ожидать, и Вилбур тоже не будет ожидать этого. Это будет что-то вроде инстинкта, преступления на почве страсти. Он будет плакать, давиться своими всхлипами, но он сделает это. Он высосет его кровь и съест его сердце.