* * *
«Я пишу тебе письмо не только потому, что я «фанат старомодного говна», как ты это называешь, но и для того, чтобы, когда ты их получал от меня, ты мог хранить мои чувства и мысли у себя столько, сколько пожелаешь — хоть всю оставшуюся жизнь. Я был бы этому очень рад, если честно. И прости, если получится слегка сумбурно, потому что это письмо я пишу на эмоциях, ни одно предложение не проанализировав и переписав заново, как обычно это делаю. Помнишь, когда мы сдали все контрольные экзамены в школе, только-только освободились от злосчастной учёбы и почувствовали эту лёгкость и свободу? Помню, как ты сказал: «Господи, наконец-то у нас есть время». Ты сказал это, наверное, не подумав, а я вот после этого долго-долго думал (прости за тавтологию). И ведь правда: когда мы учились, по сути, от времени у нас осталось лишь слово. Мы только и делали, что просиживали тянущиеся, как резина, часы над скучными учебниками, домашкой, и из-за этого нам не так часто, как хотелось бы, проводили время вместе. Я боялся, что мы отдалимся. Но, слава чему-то, нет — всё равно забивали иногда на всё, сбегали куда-то по ночам, делали что угодно, лишь бы не сдохнуть со скуки. И знаешь что? Это твоя заслуга. Сам знаешь, что я не особо люблю брать инициативу на себя, потому что кажется, что предлагаю какие-то глупости, боюсь показаться идиотом в твоих глазах, поэтому это делал ты, никогда меня не упрекая в этом. Как будто ты всё знал и без слов. Может, я просто легко читаемый? Никогда не забуду то, как мы сидели в тишине из-за сломанного магнитофона, но дискомфорта не чувствовали и просто говорили обо всём; как ты рассказывал, что всю ночь не спал из-за написания «нечто гениального»; как мы ночевали у тебя несколько дней подряд, и наше расписание было, если кратко: «день едим, два-три — пьём», и так далее по списку. Ты, абсолютно бесспорно, подарил мне лучшее лето в моей короткой и жалкой жизни, сопроводив его ещё и моим самым любимым цветом».* * *
Как только он запел, я постарался тише дышать. Тело зажило своей жизнью: глаза неотрывно смотрели на худощавую, но подкачанную фигуру, в горле пересохло ни то от жары, ни то от прокатившегося по коже лёгким электрическим разрядом трепета и возбуждения. В области груди странно, но приятно потянуло. Жёлтый. Жёлтый. Жёлтый, твою-то мать. Учитывая ещё и мелодию, жёлтый смешался с приятным тёмно-зелёным цветом. Цветом кроны елей. Идеальное сочетание как для ушей, так и для моего отличающегося от нормы мозга. Наверное, во второй раз в жизни я почувствовал, что моя странность не является чем-то плохим, проклятьем, а наоборот — лучшим дополнением меня. Которое никто другой не мог почувствовать. Ремингтон в том числе. Именно ему удалось избавить меня от мыслей, что мне пора в психушку или как минимум к психиатру, чтобы понять, почему я такой, почему я неправильный. «Ты не больной, а особенный, понял? Для меня особенный. И для себя таким будь». Я не мог сдержать улыбки. Не то от прослушивания песни, написанной Ремингтоном, не то от воспоминаний, постоянно преследующих меня как наедине, так когда мы с ним вместе. Их слишком много благодаря Лейту и его безбашенности, сумасшедшинки, но я помню каждое. Помню дни, когда произошло то или иное событие, даже время. Абсолютно всё. Я бы не простил себе, если бы забыл хотя бы крупицу, хотя бы маленький, незначительный момент. Просто потому, что незначительных не было. Уж точно не для меня. Ремингтон пел с закрытыми глазами и ни разу не подглядел в текст. Понятия не имел, сколько он просидел здесь со своим текстом, делая и проговаривая одно и то же раз за разом, но, видимо, настолько долго, что успел выучить всё. По нему совсем не скажешь, что Рем обладал хоть какой-то каплей усидчивости, особенно за партой, но удивлять такими вот моментами умел точно. Своей игрой и голосом уж так точно. Каждый раз, когда он пел, я слушал будто впервые — был всё так же заворожён им, позволял ему проникать мне под самую кожу, добираясь до сердца и разума, охватывая его своими невидимыми нитями и манипулируя таким образом моим и так слабым телом. Ему я без слов позволял делать со мной всё, что только вздумается. И никому другому более никогда не позволял и не позволю. Слишком глубоко засел ты у меня, Ремингтон, хозяйничал в самых подкорках сознания, сам того не подозревая. Но был ли я против? Вопрос, знаешь ли, риторический.* * *
«Пока я это пишу, порой поглядываю на стоящую на столе банку, в которой вальяжно, прислонившись к горлышку, стоял тюльпан. Недавно менял ему воду с ясным понимаем того, что долго ему не жить, но мне хочется любоваться им столько, сколько позволит Судьба. Это не просто цветок для меня, и наверняка ты сидишь сейчас с улыбкой и мыслью в голове: «Да выброси его, зачем тебе держать его у себя так долго?» Этот цветок подарил мне ты. Как я могу с лёгкостью отправить его в помойку? Наверное, даже когда он умрёт, мне тяжело будет с ним расставаться. А помнишь, как ты мне его подарил? Как ты позвал меня в дешёвый, но классный по твоим словам ресторан за углом улицы, но тот оказался закрыт на ремонт, и в качестве извинения ты повёл меня гулять к пруду, что на выезде из города; как мы сидели у берега, болтали почти без перерыва, и ты безуспешно звал меня искупаться; в итоге полез плавать в одиночку, всячески меня смеша и обрызгивая водой. Я тогда согласился в итоге только опустить ноги в пруд, и глупо болтал ими, будто маленький ребёнок, наблюдая за тем, как ты меня плавал, и пугался, когда ты резко выныривал из воды передо мной. Удивлялся и всё ещё удивляюсь тому, насколько долго ты можешь задерживать дыхание.* * *
Для меня остановилось время. Не знаю, сколько Ремингтон пел в общей сложности, но мне было и неважно: я готов был слушать его вечно, ведь, будучи с ним, я никуда никогда не торопился, скорее наоборот — пытался растянуть моменты нашего времяпровождения так надолго, насколько это возможно. Лейт, если вспоминать некоторые моменты из недалёкого прошлого и анализировать их с позиции нынешнего времени, тоже так делал. За что я был ему молча, но благодарен. Когда он провёл пальцами по струнам, замолчав и завершив тем самым свою песню, ещё несколько секунд в моей голове эхом, где-то в дальних уголках сознания, проносился его голос под мелодичный гитарный перебор. И так было всегда — разговаривал или просто пел, всё равно. Его голос всегда был со мной. — Ну? Совсем херня? — с усмешкой спросил Реми, выведя меня из своеобразного транса, отчего я дёрнулся. Он повернулся ко мне, выпрямившись и прижав к себе гитару. Записную книжку отложил на небольшой столик перед ним. Поднялся лёгкий ветер. Мои длинные волосы чуть закрывали моё лицо, щекотали нос и щёки, и я быстро убрал их за уши. Его растрёпанные, достаточно отросшие локоны красиво поднимались и опускались прямо на бровь, и ему приходилось встряхивать головой, чтобы убирать мешающие пряди. — Это... — В горле резко пересохло, пришлось сделать паузу, чтобы пару раз сглотнуть и привести связки в чувства. — Это просто... Великолепно, Ремингтон. — Ой, перестань, — отмахнулся он, тихо и кротко посмеявшись. — Я всё ещё не научился делать комплименты, — стыдливо признался я, — но правда, Реми. Мне очень понравилось. Не отрицай, что у тебя есть талант. — Сам знаешь, что таланта не существует. Есть только работа. — Я знаю, я же тебе это и говорил. Ты понял, что я имею в виду. Лейт улыбнулся чуть шире, отведя взгляд куда-то на горизонт. — Конечно понял. Просто захотел поиздеваться. Я не смог сдержать улыбки. Какая же ты сволочь, Ремингтон Лейт.* * *
«Я не смогу забыть тебя, даже если попытаюсь. Не потому, что не захочу, а потому что ты сделал мою жизнь настолько яркой, настолько наполненной светом, что такое просто невозможно выкинуть из головы, сколько ни старайся. Даже с синестезией я никогда раньше не видел мир таким красочным, как после знакомства с тобой. После похода на речку, после подаренного цветка и нашего первого поцелуя. После тех трёх слов, которые, возможно, я никогда больше не услышу вживую. Да, это делает мне больно. Может, и тебе тоже. А может, ты и вовсе меня забудешь, или выкинешь это письмо, не дочитав до этой строчки. Тебе открыты все двери, Ремингтон, и только тебе выбирать, шаг в сторону какой делать, и уж не мне тебя учить и наставлять. Скорее наоборот, ха. Возможно, всё то, что я написал выше, что было между нами, не имело большого значения для тебя. Чисто подростковые типичные игрища, знаешь, какие бывают у всех в нашем с тобой возрасте, и которые потом вспоминаются только со смехом. И, может, я и вправду больной, раз воспринимаю всё это настолько всерьёз. Ты скорее всего сочтёшь это преувеличением, но я воистину никогда не забуду всего того, что ты сделал для меня. Такого не делал для меня никто и никогда, да и вряд ли уже сделает. В любом случае... Я тебе сильно благодарен. За всё. За то, что помог мне увидеть этот мир не таким серым и ужасным. За то, что научил меня чувствовать и принимал все мои эмоции, да и меня в целом. За то, что помог мне найти мой любимый цвет. Моё солнце, мой луч надежды. Мой жёлтый. Я люблю тебя. И никогда не забуду. Если ты захочешь написать мне ответное письмо — адрес есть на конверте. Я всегда буду ждать от тебя ответа. Бесконечно твой, Синестет Эми»* * *
— А что у тебя в руках? — поинтересовался Реми, обратив внимание на конверт у меня в руках. Я уверен, что он знал ответ. Но хотел, чтобы я, как и обычно, сказал всё сам. Только в этот раз улыбки на моём лице не было. — Письмо, — негромко ответил я, протянув ему эдакую прощальную записку. Он, наклонившись в мою сторону, взял её. — Я хочу, чтобы ты открыл и прочитал его только тогда, когда я уеду. Пожалуйста. Лейт оглянул конверт, пробежался глазами по тому, что было написано моим кривым почерком на бумаге. Он тоже больше не улыбался, а стал максимально внимательным и серьёзным. И... грустным? По крайней мере, это то, что мне удалось прочитать по его внешнему виду и голосу: негромкому, охрипшему, чуть дрожавшему. — Хорошо. — Реми кивнул, бросив на меня взгляд, а затем снова уставившись куда-то вдаль. — Знаешь, я не думал, что всё это пройдёт так... — Быстро? — вставил я. — И резко, — добавил он, сглотнув. — Но... С другой стороны, это было слишком... Слишком охуенно. А хорошее всегда быстро кончается. Я молчал. Смотрел на него, наблюдал за каждым движением, пока в голове вспыхивали цвета. — Жаль, что лето не вечно, — выдал я, опустив взгляд. — Ты не представляешь, как жаль и мне. И вправду — не представлял. Но мог попытаться, и... От этого становилось только хуже, если честно. Но никто из нас ничего не мог поделать. — Во сколько ты уезжаешь? — Лейт прервал снова напряжённую тишину, и, подняв голову, мы столкнулись глазами. Грусть. Боль. Господи, как же мне хотелось оградить Ремингтона от подобных чувств, но я сам испытывал всю эту отвратительную кашу сейчас. — Утром. В девять. Казалось, у Реми уже не было сил говорить, а потому он молча кивнул. Я его понимал: я не мог даже моргать. Моральная тяжесть пересиливала любую физическую усталость и боль, и мне пришлось убедиться в этом снова. Хоть и не хотел. Лейт — тем более. — Вот и для нас кончилось лето, — почти что шёпотом проговорил он. Эта фраза прокручивалась в моей голове раз за разом. Я снова застыл, пялясь на него, пока он, подёргивая правой ногой, глядел в никуда. Мне было больно видеть его в последний раз таким, но... Я довольствовался тем, что хотя бы мог его увидеть. Возможно, это последний раз. Первое и последнее наше лето. От осознания этого только больнее. Взял его за руку. Горько, грустно улыбнулся ему, пытаясь хоть как-то приободрить, пусть мне и самому это нужно было. Это был наш заключительный вечер. И заключительный поцелуй.