Не отпускает

      Утро. Тяжелое утро после веселой ночки.       — Бляяяяять, — проносится протяжное по комнате.       В голове всплывают обрывки отвратительных воспоминаний — одно хуже другого; и осознание постепенно доходит до черепной коробки.       Аль-Хайтам вскакивает с постели, бежит в другую комнату, без спроса врываясь к соседу. Благо, тот уже не спит.       — Тигнари, Тигнари, — трясущимися руками он хватает его за плечи. — Я… Я такое дерьмо совершил, не представляешь…       — Загадил мою ванную? Разбил вазу, которую мне подарил Сайно? Уничтожил все мои наработки по новому проекту? Что? — перечислял Тигнари, не особо заинтересованный в проблемах друга.       — Я напился вчера.       — Ага, мы все были в стельку, так чего удивляешься? — спросил он.       — А потом начал приставать к нему, понимаешь, Нари? — лоб Аль-Хайтама покрылся крупными каплями пота.       — К нему? Ты о своём краше, что ли? — он навострил уши. — И-и-и… И чего дальше?       — И, кажется… Блять, блять, блять!!! — аль-Хайтам забил кулаками по мягкому одеялу, комкая ткань.       — Да не томи ты, ну! — прикрикнул Тигнари. — Что ты сделал?       — Да изнасиловал я его! Просто взял и… Трахнул.       — Пиздец, — заключил Тигнари.       Аль-Хайтам помнит, как он был против; помнит, как, такой же пьяный, он даже на ногах не мог держаться; помнит, как язык его заплетался, когда он просил не делать этого; и помнит руки, очень слабые руки, которые не в силах были даже оттолкнуть его, дать ему отпор.       — Я ненавижу себя, — шепотом проговорил он.       — Теперь и он тебя ненавидит тоже, — отвечает Нари. — Ты можешь себе представить, какого это, когда тебя имеет другой мужик без твоего согласия? А если он вообще не приемлет однополые связи?       — Я буквально сломал ему жизнь, — аль-Хайтам рухает на кровать, зарываясь лицом в одеяло, и отказывается осознавать реальность.       Объект его симпатии не появляется в университете ни сегодня, ни завтра, ни неделей позже. С каждым днём аль-Хайтам чувствовал себя всё более паршиво — не от того, что он такой, а от того, какие ужасные вещи совершил, и теперь не может даже в глаза взглянуть человеку, который ему небезразличен. Он боится завтрашнего дня, у него трясутся руки и колет в области сердца; он боится встретиться с ним пусть даже мельком на улице, потому что тут же провалится сквозь землю от стыда и чувства вины; он боится ответной реакции, думает, что готов даже на безразличие, только не на ненависть; он боится увидеть в его глазах отвращение.       — А я всегда знал, что ты ублюдок, — проговорил Сайно, допивая кофе из бумажного стакана.       — Спасибо за поддержку, — горько говорит аль-Хайтам.       — А кто тебя должен поддерживать?! — зло бросает тот. — Кави на парах уже неделю не появляется, и всё из-за тебя!       Он почти набрасывается на него, но Тигнари вовремя успевает оттащить его в сторону.       — Не кипятись, Сайно. Он не это имел в виду, — говорит Нари, поправляя ворот его рубашки.       — Пожалуйста, если знаешь его местоположение, скажи мне, что у него всё хорошо, — говорит Хайтам.       — Сам себя сейчас слышишь? — снова кричит Сайно. — Как у него может быть всё хорошо?!       — Успокойтесь, ребят! Пойдем, — Тигнари уводит его от грешного подальше, и аль-Хайтам снова остается один на один с собой — человеком, от которого его самого уже тошнит, что и говорить об окружающих.       Он допивает чай, расплачиваясь с барменом, и скрывается в туалете. Умывает лицо холодной водой — надо прийти в себя. А ещё надо, чтобы кто-нибудь избил эту физиономию, что глядит на него из зеркала.       Он называет себя насильником — и это правда. Ненавидит себя; его от себя воротит. Хочет стереть с себя каждый миллиметр этой грязной сущности, что сотворила такое с тем, кто дорог сердцу.       Внезапно одна из кабинок открывается, и аль-Хайтам застывает, как громом поражённый: лёгкие больше не позволяют дышать, сердце больше не качает кровь по венам. Оно стучит где-то в горле, жутко отдаёт в виски, и всё его тело каменеет от ужаса.       Кавех застыл также. Только грудная клетка вздымалась, как бешеная, а в глазах стояли слёзы, наверняка мешающие нормально видеть — аль-Хайтам видел это через отражение в зеркале.       — Кави, — он развернулся, подавшись вперёд, но тут же оступился: парень почти бился в истерике, еле сохраняя самообладание; нельзя было и на миллиметр сократить между ними расстояние. — Прости, — выдыхает он, забиваясь в угол у стены.       Проходи, делай, что нужно, будто меня здесь и нет, меня не существует, я — слился со стеной.       Он видит, как одинокая слеза скатывается по щеке Кавеха. И горячая слеза эта — как кипящая лава, куда аль-Хайтам погрузился целиком; и сгорел там до тла. Эта слеза бьёт его под дых, выбивая из лёгких воздух, и он осыпается холодным пеплом.       Аль-Хайтам находит в себе смелости опустить взгляд в пол, чтобы позволить Кавеху уйти. И через каких-то несколько мгновений снова остается один.       Он видел в тех глазах столько боли — боли от предательства, боли от необратимости, от тысячи вопросов «Почему? Почему, аль-Хайтам?!». А ответа нет.       Если бы он знал, почему — ох, если бы он знал, почему позволил пьяному себе творить такие вещи — было бы гораздо легче простить себя, принять себя, понять, что уродливая душа — лишь повод для её очищения. Он хотел всё исправить, но понятия не имел, как он должен это делать. Убить себя — это поможет?       — Тигнари, — аль-Хайтам снова заходит в комнату к другу, — а если я убью себя, это сможет искупить мою вину?       — Ты придурок? — спрашивает он, убирая телефон в сторону. — Не неси ерунды.       — А что мне сделать? М?       — Я понятия не имею, — отвечает Нари с нажимом. — Но суицид — точно не выход.       На следующий день он видит Кави в столовой университета — в кругу друзей и Сайно.       — Не подходи туда, — Тигнари ведёт плечом, стоя рядом с Хайтамом. — Сайно тебе почки отобьёт.       И всю неделю старается избегать его. Знает, что к Кавеху подходить нельзя; он — недоступен. Аль-Хайтам, почему у тебя нет на него аллергии? Чтобы не было соблазна приблизиться и на километр.       Но не попадаться на глаза становится всё сложнее, а сердце сжимается всё больнее при виде его. Искренне попросить прощения — такая непосильная задача?       Сайно продолжает кидать на него озлобленные взгляды, в которых читается: «Подойдёшь — кадык вырву и скормлю собакам».       — Сайно, устрой нам встречу, я хочу с ним поговорить, — Сайно теперь кто-то вроде его телохранителя — личный защитник от ублюдков в лице аль-Хайтама.       — Могу лишь послать тебя нахуй, — как всегда лаконично отвечает Сайно. Ну и правильно, туда его, аль-Хайтам заслужил.

***

      Кавех снова плохо спит этой ночью. Снятся кошмары, и потому уснуть удаётся с трудом. Он уже забыл, каково это — засыпать, ни о чём не думая, а во сне видеть сахарную вату. Теперь всё это оборачивается комнатой с неоновой подсветкой и пьяным человеком, что в порыве беспамятства нависает сверху, лишая его гомосексуальной девственности.       Он снова плачет в подушку, тихо всхлипывая, боится, что соседи услышат сквозь картонные стены. А наутро как ни в чём не бывало собирается на учёбу, заставляя себя улыбаться друзьям. Он постоянно смотрит под ноги, чтобы ненароком не пересечься взглядами с этим человеком. Ладони потеют лишь от одной мысли о нём — жутко, мерзко, пугающе.       Он больше не хочет его видеть, не хочет его знать, не хочет слышать о нём, и думать тоже не хочет, вот только не получается. Он устал от этих мыслей, устал от постоянного прокручивания одних и тех же ситуаций в голове, устал от того, что не может забыть — и жить дальше.       Он ненавидит его — ненавидит теперь всего целиком. И имя его ненавидит. Просто хочет стереть из памяти все-все-все воспоминания, хоть косвенно связанные с этим именем, с его носителем.       Отпросился с пары пораньше, сгрёб все чертежи в папку и выбежал из кабинета. В коридоре — никого. На лестничной площадке — тоже пусто. Тишина, спокойствие.       И чьи-то тихие шаги, приближающиеся с каждой ступенькой.       Кавех отвернулся к окну, наблюдая за опадающими листьями.       — Кави, — чёрт. И кому понадобилось…       Он повел головой в сторону звука, а сердце заранее знало: не оборачивайся, беги, что есть мочи. Просчитался, не поверил собственным чувствам.       Аль-Хайтам стоял неподалёку, на ступеньках, снова как вкопанный. У Кави внутренности стянулись, кровь в жилах застыла, и он сам не мог и шагу ступить.       — Кави, прости меня, — произносит аль-Хайтам.       Неужели он думает, что «Кави, прости меня» будет достаточно? Натворить хуйни, а потом одним словом полностью реабилитировать себя в глазах пострадавшего? У Кавеха снова проступили слёзы, и дыхание так сбилось, что грудная клетка дёрганно заходила туда-сюда. Он почувствовал, как чужая рука коснулась его плеча, и как ошпаренный отпрянул к стене, забившись в угол. В глазах читался полнейший ужас.       — Извини, — проговорил аль-Хайтам, поднимая руки наверх — белый флаг. — Я… Мы можем поговорить?       Совсем с ума сошёл, наверное, такие вопросы задавать.       Незамысловатая мелодия рингтона перебивает момент. Кави сдержанно шарится по карманам, достает оттуда мобильник, дрожащими руками отвечает на звонок, прикладывая телефон к уху. Мямлит что-то нечленораздельное, а потом срывается с места, задевая плечом аль-Хайтама — бумаги разлетаются, книги сыплются на пол.       Он помогает собрать всё в аккуратную стопку, случайно соприкасаясь с ним рукой — Кави потом десять минут отмывает это место под горячей водой, растирая ладони в мыльной пене.       Может, ему стоит взять академический отпуск? Подождать, пока этот человек выпустится, а потом доучиться самому? Ты бежишь от проблем, Кавех.       Погода за пределами кампуса разыгралась — ливень. Сидеть в библиотеке до вечера — не лучшая идея.       Кавех ступил на мокрый асфальт. Шаг, ещё шаг, и вот он уже бежит по тротуару, весь вымокший, как бездомная собака. А потом резко останавливается — куда спешить? Позволяет холодным каплям просачиваться сквозь одежду, стекать по волосам, и чертежи в папке давно промокли — его больше не беспокоит. Он садится на бортик у дороги, словно потерялся, словно жизнь поставили на паузу. Оказался в моменте — поймал вечность.       И заплакал навзрыд. Не стесняясь себя, не думая о последствиях. Стук дождя глушил все звуки, и Кавех чувствовал себя последним человеком на этой чертовой земле.       Никто не будет его спасать. Никто не протянет руку помощи. Никому нет дела до того, как у него дела — никто не поинтересуется. Никто не поймёт, как ему паршиво. Как он изо дня в день пытается лишь выжить — тоже всем плевать.       От дождя щиплет глаза, и слезы становятся ещё горше. Ему больно. Он кричит о помощи, но никто не слышит.       Кто-то садится рядом, кто-то робко касается рукой его плеча, а затем мягко заключает в объятия, прижимая его голову к своей груди. Сидит так, пока Кави не успокаивается под размеренный стук его сердца. Поглаживает по голове и что-то шепчет про «прости».       Кави знает его. Чувствует его мыщцы под одеждой, помнит его запах, который не перебьёшь никаким ливнем на свете, слышит, как его засыпают тысячными извинениями. Знает его всего наизусть, и от этого не менее паршиво. Почему это ты, аль-Хайтам?       — Мне так жаль, Кави, я не знаю, как искупить свою вину, но я чертовски виноват перед тобой, — продолжает говорить ему.       Он доводит его до универской общаги, и когда Кави отказывается говорить номер своей квартиры, ведет его в свою. Тигнари впервые за всю их совместную жизнь отсутствует дома, и лицо аль-Хайтама заметно мрачнеет от этого факта. Усаживает Кавеха на стул в зоне кухни и подаёт ему воды.       — Если бы я пил, я бы сейчас напился, — небрежно оставляет Кавех комментарий.       Тишина. Неужели они оба бросили после того случая? Аль-Хайтам не знает, сколько раз ещё ему можно произнести слово «прости», но оно буквально крутится у него на языке каждую чёртову секунду.       — Бесполезно, наверное, спрашивать тебя, почему ты так поступил, да? — спрашивает Кави.       Аль-Хайтам потупил взгляд, не найдясь, что ответить.       — Ты хотел поговорить, — снова говорит Кавех, — так давай разговаривать.       У парня в голове холодный ветер гуляет — все мысли разом покинули его. А может, их было так много, что он не мог выцепить из них хоть одну, чтобы её можно было озвучить. Он сел на стул рядом, по-прежнему боясь поднять свой взгляд.       Кавех тяжело выдохнул. Какого чёрта он тут забыл? Окончательно доломать свою психику?!       — Мы пьяные были, Кави, — заговорил аль-Хайтам. Ага, отлично, и что теперь? Насиловать всех, кто подворачивается под руку? Кави чуть не лопнул от возмущения; чертовы слёзы снова заполонили собой глаза. — Я не знаю, что сказать, потому что мне нет оправдания.       — И как я мог допустить, чтобы кто-то вроде тебя нравился мне? — почти шёпотом говорит Кавех, проглатывая слёзы.       Аль-Хайтам звучно выдохнул, словно его ударили под дых и выбили из него последнее живое. На глаза тоже выступают слёзы, и он отворачивается, стыдясь этого. Кави испытывал к нему что-то раньше? Кави? К нему? Быть не может… Это всегда было одностороннее молчаливое обожание. Осознание душит его, и новая волна ненависти к себе смывает его, унося далеко в бескрайность.       Насколько же тогда должно быть больно Кавеху, если человек, к которому он испытывал симпатию, так жестоко надругался над ним?       — Я знаю, что ты никогда не простишь меня, — говорит он снова. — Поэтому… бесконечно сожалею о том, что произошло. Я никогда не думал, что что-то такое вообще может произойти со мной, и… блять, то, что я сделал это с тобой… ты тоже не безразличный для меня человек, Кави. Я не представляю, каким образом я буду потом вымаливать у тебя это прощение, потому что без него мне дорога только в ад. Просто… можешь ты не отвергать меня, пожалуйста?       Аль-Хайтам закрыл лицо ладонями, почти впадая в истерику. И как только Кавех до сих пор мог находиться здесь — загадка.       — Для начала, давай обозначим, что мы друг другу никто, — Кави говорит в нос, потому что слезы по-прежнему текут дорожками из его глаз. — Может быть, каждый из нас хотел для себя чего-то большего… Я не буду отрицать этого со своей стороны.       — И я не буду, — соглашается аль-Хайтам, — потому что… чёрт, я почти уверен в том, что ты не просто нравишься мне, Кави, я влип по самое не хочу и, сука… Я ненавижу себя, я просто себя ненавижу.       Кто кого тут должен успокаивать — вопрос хороший, но Кави держался на удивление достойно; мыслить рационально даже в такой обстановке у него получалось весьма недурно. Он двинул аль-Хайтаму стакан с водой.       Ситуация на грани абсурда — Кавех не знал даже, как ему быть. Уйти… Он ведь может уйти прямо сейчас? Упрямо шевельнулся на стуле; и в тот же миг почувствовал, как аль-Хайтам дотронулся до его руки: «Не уходи, останься» — читалась мольба в его глазах. Кави не мог смотреть на него дольше секунды.       — Кави… — и замолчал. Передумал говорить? — Ты весь мокрый.       Твою мать. Действительно — ходил на грани болезни и здравия.       — Живу в этом же здании, — бросил Кави. Возможно, солгал.       Аль-Хайтам спешно поднялся со стула и скрылся в одной из комнат. Выбежал оттуда с аккуратно сложенным полотенцем.       — Возьми, — протянул его Кавеху. Слегка стушевался, когда реакции не последовало, затем расправил аккуратный квадратик — и накинул полотенце на его плечи.       Порывался ещё снять заколки с его волос — слишком нагло. Не трогай, просто не трогай его никогда в жизни.       Дверь отворяется, и на пороге стоят недоумевающий Тигнари с мрачнеющим Сайно. Мгновение — и Сайно срывается с места, порываясь прикончить этого ублюдка, что поломал другу жизнь.       — Сайно, Сайно, стой! — Кави вскакивает со стула, упираясь ладонями в двух оппонентов. — Это не то, о чём ты думаешь.       Аль-Хайтаму прожигает грудную клетку эта рука — чёрт, можно постоять так подольше? Забывшись, он накрывает его кисть своей ладонью — тепло; греет душу. Кавех поворачивает голову на него, и в глазах застывает то ли полнейший ужас, то ли страх с привкусом отвращения — и он отнимает свою руку, будто ошпарился.       — Мне надо идти, — бросает второпях, сбрасывая с себя полотенце и выбегая из квартиры. Сайно отправляется следом.       — Хайтам, в чём дело? — спрашивает Нари. — Как так вышло, что вы оказались вместе, да ещё и в нашем доме?       — А ты погоду за окном видел? — вопросом на вопрос. — Это был жест бескорыстной помощи.       — И как он?       — Сам всё видишь, — отвечает аль-Хайтам. — Не думаю, что он простит меня. За такое прощение не положено. Зато мы поговорили.       — Как всё прошло?       — Я чувствую себя ещё большим ублюдком, Нари. Он сказал, что я ему нравился раньше.       Аль-Хайтам рухнул на стул, закрывая лицо ладонями. Он и сам себе никогда этого не простит — что и говорить о Кави.

***

Месяцы спустя.

      Аль-Хайтам видит, с какой лёгкостью Кави живёт эту жизнь. Понимает, что вот-вот — и его отпустит. Он больше не шугается его в коридорах, ведёт себя почти как ни в чем не бывало, когда они на мгновение пересекаются в туалетах. И аль-Хайтам не может не сказать ему «Привет», вот только в ответ из раза в раз слышит тишину.       Молча оставляет в его шкафчике гранатовый сок, молча делится с ним лакомствами в столовой, молча собирает его разбросанные чертежи на лестничных пролётах — да, снова. Эта любовь, она такая… виноватая, абсолютно бескорыстная, полная печали и сожаления. Эта любовь — она снова односторонняя.       С легкой подачи судьбы вместе застревают в лифте — да, ещё с десятком других студентов, между этажами университета. Стоят почти рядом: только рукой поведи — и коснёшься. И аль-Хайтам действительно чувствует чьё-то фантомное прикосновение — как ветерок по коже. Ведёт пальцем, чувствует чужую тёплую руку, которая также в тесноте пытается нащупать что-то — может быть, спасательный круг в этом бездонном океане непроглядной тьмы. Аль-Хайтам касается его кожи, робко перехватывая ладонь; а потом переплетает их пальцы — всё, не отвертишься теперь.       А что, если Кавеху плохо? Что, если он не переносит замкнутых пространств? Ещё и темнота эта — друг молодежи, да? Смотрит на него, а он глядит куда то рассеянным взглядом.       — Всё хорошо? — тихо спрашивает аль-Хайтам.       — Не совсем, — отвечает ему Кави. Отвечает. Ему. Кави! Факт этот тёплым молоком разливается по внутренностям. Хайтам выуживает из кармана брюк карамельку, протягивает её — может, сахар в крови упал?       — Не поможет, — кивает Кави в сторону конфеты, но всё равно принимает её. По-прежнему сжимает его руку — хочется так сильно, а получается так слабо.       Ему поможет лишь попытка расслабиться, переключиться на что-то иное…       — Постарайся сосредоточиться на чём-нибудь, — говорит аль-Хайтам. — … На чём-нибудь другом, — добавляет он чуть позже.       Ясно как белый день — не выйдет, не поможет тоже, но зачем-то добавляет:       — На ненависти ко мне, например.       Кавех то ли хмыкает, то ли просто с шумом выдыхает, опускает голову вниз, думает о чём-то, а потом пронзает его своим взглядом.       — Я не ненавижу тебя, аль-Хайтам, — и словами пронзает тоже.       Лифт дёргается, тронувшись, добирается до нужного этажа, позволяя студентам выйти на свободу — все выходят, аль-Хайтам стоит как приклеенный.       — Хайтам, чёрт тебя дери, выходить собираешься? — Тигнари даёт ему подзатыльник, возвращая к реальности. Ладонь до сих пор чувствует остаточное тепло — значит, не пригрезилось, значит, взаправду было.       — Нари, ты видел это?       — Что? Что я должен был увидеть? — спрашивает он. — Как Сайно прожигал в тебе дыру — видел. Как вы разговаривали с Кавехом — не видел, не слышал, и знать не знаю, о чём сейчас речь.       — Он убьёт меня, да?       — О ком из наших дорогих друзей ты говоришь?       — О твоём.       Тигнари рассмеялся, а затем со всей серьёзностью утвердительно покачал головой.       Они разминаются на лестнице — хватит с него сегодня аттракционов с адреналином. Аль-Хайтам спешит на верхний этаж. Выйти на крышу, подставляясь звёздному небу — Вселенная, она всё видит. Город мерцает огнями, и ветер ласкает кожу — некая успокаивающая терапия.       Аль-Хайтам точно знает, что не достоин такого отношения к себе — Кави должен… нет, Кави обязан его ненавидеть. Тем не менее, он продолжает теплить в себе надежду на то, что когда-то, очень однажды, между ними не останется даже неприязни — ничего не останется.       — Думаешь, — констатирует подошедший сзади. Аль-Хайтам напрягся всем телом. — О чём?       — О тебе, Кави, — ответил он. Так просто, обыденно.       — Не отпускает?       — А тебя отпустило? — спрашивает он в ответ.       — Нет, — отвечает Кави. Подходит, опирается локтями о бортик перекладины. Стоит так близко, почти вплотную; даже плечами соприкасаются. У аль-Хайтама сердце чуть не остановилось. — Но я стараюсь жить дальше.       — У тебя правда хорошо получается, — говорит аль-Хайтам. Его берёт восхищение — Кавех такой потрясающий, в отличие от него, ублюдка. Он тяжело выдыхает, путаясь в своих мыслях.       — Расслабься, — парирует Кави.       — Я бы расслабился, если бы ты пришёл меня побить, — отвечает он. Но не похоже, что Кави здесь за этим.       — Нет, я здесь не за этим, — так и говорит.       — А за чем? — любопытствует аль-Хайтам.       Кавех пожимает плечами, думает немного, приходя с собой к соглашению, отвечает:       — Я устал бегать.       И кладёт свою голову на плечо к собеседнику. Так тепло. Кровь в венах взрывается, мысли сдувает ветром, приятное чувство наполняет грудную клетку. Умиротворение проникает в черепную коробку, и больше ничего не хочется — лишь бы стоять вот так целую вечность. Аль-Хайтам боится, но всё равно поворачивает к нему голову, любуется макушкой, что пристроилась на плече.       — Кави, — несмело тянет он. — Скажи мне, чего ты хочешь.       Ему надо, чтобы всё прозрачно, чтобы без намёков — он их с трудом понимает. А Кави проще, когда завуалированно, когда можно не прямо, а знаками, еле читаемыми между строк. Но обрастает панцирем, склеивает обратно свою скорлупку, и полный решимости произносит:       — Хочу забыть, что было. Хочу делать вид, что ничего не происходит. Хочу — на самом деле, не знаю, блять, почему — чтобы между мной и тобой было хоть что-то похожее на нормальные отношения. Я сумасшедший, если чувствую себя в безопасности сейчас, находясь с тобой один на один, в этой долбанной темноте, да? Словно жизнь меня так ничему и не учит, — он горько усмехается. — Я просто устал. Дай мне передышку.       Аль-Хайтам хочет коснуться его. Хочет под подушечками своих пальцев ощутить его мягкую кожу, почувствовать его тепло и то, как бьется сердце, сжимая его в объятиях. Хочет, но не может. Почти до физической боли сдерживает себя: нельзя, не трогай его.       «Я люблю тебя. Я люблю тебя», — вертится у него в голове; так навязчиво, больно и приятно одновременно. Он не может взять себя в руки. Дышит тяжело, переполненный чувствами. Невесомо касается его макушки носом — запах то какой крышесносный.       Кави ведёт головой вверх, и их взгляды встречаются. Чёрт, так близко, что хочется до не возможности, а получилось бы только отпрянуть; но Хайтам застыл, с небольшим удивлением и испугом глядя в глаза, где мерцают тысячи звёзд и кометы играют друг с другом наперегонки.       — Ты боишься меня? — интересуется Кавех. Правильнее звучало бы — того, что можешь со мной сделать.       — Себя боюсь, — отвечает аль-Хайтам, понимая суть вопроса. В глазах до сих пор читается… ничего — пустота.       Зато Кави в его глазах, как на рентген-фотосепараторе, видит всё и сразу: неприкрытое ничем сожаление, страх — как выяснилось, себя, — и что-то похожее на бесконечную привязанность. Это… любовь? Видит — а поверить себе не может.       — Прости, — аль-Хайтам не выдержал первый, отпрянув на два шага в сторону. Проще на расстоянии — не так велик шанс провалиться в этот омут, ступая по тонкому льду. «Я буду беречь тебя вечность», — думает он.       — Хочу тебя коснуться, — выпаливает Кави. Всё, весь мешок мыслей наизнанку, да?       — Ты можешь это сделать, — отвечает аль-Хайтам. Тебе можно всё.       Стоит, наблюдая, как Кавех подходит ближе, робко касается пальцами его ладони, перебирает кольца на фалангах. Аль-Хайтам, поддавшись, поднимает руку — на, смотри. Простые прикосновения, а пробирают до мозга костей, покрывая душу чем-то трепетным. Кави водит пальцами туда-сюда, и Хайтам поддаётся ему в этом. Смотрит на него и видит в глазах неприкрытый интерес. Мягко улыбается своим мыслям, и в глазах появляется мерцание.       — Чего? — интересуется Кави, на мгновение взглянув на него, а потом залипает: раньше его глаза так не светились, не было в них этих огоньков. И еле слышно выдыхает, словно понимает: обратного пути больше нет. Он вкладывает свою кисть в ладонь аль-Хайтама — так правильно лежит, как две пазелки легли рядом — и подошли идеально, завершая картину. Аль-Хайтам сжимает его руку — тоже ступил на этот поезд в один конец.       Кави прилынивает к нему, кладет подбородок на впадину ключицы, трясь щекой о шею. Аль-Хайтам болезненно закрывает глаза — правда, действительно больно, и приятно до одури. Чувствовать чужое дыхании на коже — тоже.       — Ты проверяешь меня на прочность? — стекло бьётся этим вопросом, в дребезги разлетаясь во все стороны.       — Нет, — отвечает Кави. Без увиливаний, без подколов.       Между ними явно что-то происходит, и аль-Хайтам понимает всё — всё так просто и, главное, прозрачно для него и его восприятия.       Он уже без страха, но всё ещё робко тянется к нему руками, проводит по спине, заключая в объятия — такие необходимые для обоих. Горячая лава разливается в сердце — очень больно; любить — это больно. Стук чужого сердца импульсами пробирается под одежду.       Аль-Хайтам даже думать о таком не мог, чтобы однажды Кавех мог сам сделать первый шаг. И после всего, что с ними было, он точно не надеялся на искупление — только на расстрел.       У Кави и в мыслях не было проверять его — все его действия за последние месяцы говорили сами за себя, и Кавех чувствовал незримую заботу, поддержку; аль-Хайтам — всё что угодно для него, преданность, бескорыстность, безвозмездную любовь — тоже для него. Для него одного.       Неужели эта любовь должна была начаться именно так? Они даже «привет» друг другу не говорили в прошлом. Просто одна ночь решила всё за обоих сразу — обличила блядскую натуру одного и беззащитность другого. Грёбанный рок судьбы… вечно переиграет всё в свою угоду, а людям потом сгорай до пепла, задыхайся среди этого кладбища потерянных душ.

***

Год спустя.

      Кавех любит держаться с ним за руки, любит сидеть у него под боком во время просмотра фильмов, любит утыкаться носом в шею и чувствовать, как у него по коже бегут мурашки от этих прикосновений, любит любить его — приятное чувство не сравнится ни с чем иным. А ещё любит покрывать его шею поцелуями и ненавидит, что аль-Хайтам не делает ничего в ответ. Принимает, закрывает глаза от удовольствия, рвано выдыхает — но не целует в ответ, не касается руками тела, то есть… совсем не проявляет никакой инициативы, и Кави это жутко раздражает.       До сих пор не отпустило.       Он словно кукла — а с куклой Кави мог и сам поиграть. Всё равно у них дальше поцелуев ничего не заходило. И не должно было заходить, потому что… и тот, и другой по-прежнему игнорируют любые намёки на сексуальную связь.       Кави перекидывает через него ногу и оказывается сидящим сверху.       — Аль-Хайтам, — решительно произносит он.       — М? — тот отрывается от телевизионной передачи, фокусируя взгляд на его красивом лице.       — Поцелуй меня, — требовательно, почти повелевая.       Аль-Хайтам отрывается от спинки дивана, подаваясь вперёд, и нежно чмокает его в губы. Снова откидывается на диван.       — И сюда, — тычет двумя пальцами в линию подбородка у скулы.       Глаза аль-Хайтама слегка темнеют, но всё-таки он выполняет его просьбу.       — Сюда, — указывает на ключицы.       Парень и там оставляет поцелуй. Кави играется с ним, а он позволяет себя дурачить. Если бы он не просил, Хайтам бы и пальцем его не тронул.       — И сюда, — Кавех задирает футболку, оголяя рельефный пресс.       Аль-Хайтама чуть в жар не бросает, но он вовремя берёт себя в руки — это же Кави, а Кави всегда придурковатый. Аль-Хайтам смущённо улыбается, словно не ожидал такого от него, глядит влюблёнными глазами, и руку свою протягивает. Касается ладонью горячей кожи, медленно проводя ею по животу — к талии и за спину. Резким движением разворачивает его кругом, подхватывая за талию, от чего Кави теряет баланс и валится на диван.       — Обойдёшься, — смеётся аль-Хайтам, обнимая его со спины и зарываясь носом в шею.       И любит его так сильно, что сердце взрывается.