Бойся своих желаний.

Он находил путь по когтистым лапам, сломанным веткам и направлению ветра. Обходил лисьи норы, едва скрипя сухим хворостом под ногами, прислушивался к пению птиц, шипению змей и шуршанию белок. У хозяина леса было не так много вещей, которыми он дорожил. Гневался, находя костры, оставленные людьми, поляны, засыпанные пластиком, опустевшие норы своих младших братьев. Наблюдал в облике птиц, бросал ветви, словно гроздья гнева, насылал кошмары и пугал завываниями в ночи. Надеялся сберечь то, что в нём нуждалось. Но и этого оказалось мало. Шишимор, — так его прозвали местные туристы, — научился принимать человеческий облик. Водил их неверными тропами, в самую глубь леса, где пути назад уже не было. Кому-то позволял вернуться, кому-то нет, чтобы земля полнилась слухами, а его лес, наконец, оставили в покое. И так оно и было до недавнего времени. — Сука... —  Саша сплюнул куда-то в сторону, небрежно поджигая сигарету, зажатую между тонкой линией губ. Запасы провизии подходили к концу, а его друг пропал без вести. Пачка сигарет, плотно прилегающая к заднему карману брюк, была единственным, что спасало его от накатывающей паники. И какой черт его дернул сбежать из театра? Играл бы и дальше в своих третьесортных пьесах, пользуясь популярностью средней широты, а с той залетевшей дурой уже как-нибудь разобрался бы. Откупился бы в конце-концов. Плевать, бывали ситуации и похуже. По крайней мере, его никто не пытается избить и не клеймит за внешний вид, как бывало в школьные годы. Резкий звук прервал хаотичный круговорот мыслей. Он ни разу не видел зверей в этой части леса и понятия не имел как с ними обращаться. Устремил зеленые глаза вдаль, всматриваясь меж столбов деревьев, затем выше — осматривая ветки и кроны. И снова ничего. Слух у Саши хоть и был не абсолютный, но, по крайней мере, неплохой. Не даром же поступил в театральный с первой пробы. Хозяину леса большего и не надо было. Раздражал его с первого появления: обломал все ветки под ногами, раскидал мусор, ходил по норам. Оттого приятно было видеть страх в этих дерзких глазах. Можно было бы, например, завести в чащу и оставить там на неделю, заметая за собой следы к ближайшей тропе. Выберется в свою коматозную Москву, расскажет товарищам, никогда больше не вернётся. Саша не слишком умел справляться с тревогой. Принимал свою психофизику такой, какая она есть. Обычно сбегал в творчество, секс или книгу. Здесь же выбирать не приходилось. Его пальцы коснулись зажигалки, нервно теребя ее между фаланг. Он сам не понял, когда именно начал петь. Сначала рефлекторно, неосознанно, разжимая голосовые связки и вспоминая знакомую мелодию. Затем свободнее, заполняя своим голосом поляну, уходя глухим эхом куда-то в кору деревьев и шелест листьев. И где-то на душе становилось спокойнее и легче, словно что-то тяжелое камнем сваливалось с плеч. Шишимор никогда не слышал ничего подобного. Даже птицы замерли, набекренив голову к закадычному путнику. Многое ему доводилось услышать от людей: и девичьи слезы, и грязную русскую брань и крики, раздирающие в ночи, но такой соловьиный голос — впервые. Вслушивался в тембр, ощущая покой, уносящий во времени на века назад, когда люди относились к лесу с уважением, а звери считались священными. Черные, как смоль, волосы прилегали к лицу вьющимися прядями, а карие глаза устремлялись все больше на путника. Когда голос почти стих, он прислонился спиной к стволу дерева, упирая черный плащ в кору, заслушиваясь до последней ноты, где собственные губы тронула улыбка. — А ты забавный, как для человека. Саша резко вздрагивает на месте с полной уверенностью, что видел тёмный силуэт, слышал чей-то шепот. Вскакивает с деревянных ступеней прямо на поляну — но ни силуэта, ни шепота. Только гроздь ягод, свалившаяся под ноги.