XII

      Мне мерещились шестерни.       Они крутились где-то на потолке, мерно и ровно. Каждый оборот — один стук. Механический ритм не исчезал, лишь нарастал, звучал всё громче в ушах.       И ничто не способно было остановить их ход.       — Х... Хана... Ханадзава...       Выговорить это имя было ужасно сложно. Такое длинное и неповоротливое сейчас. Язык никак не хотел двигаться правильно, но рот то и дело открывался.       Не хватало дыхания. Только животные звуки наполняли комнату.       Они делали Ханадзаву ненасытным. Голова кружилась, и шестерёнки кружились вслед за ней, соскакивая с потолка. Их скрежет вгрызался в уши, словно бы их тёрли наждачкой.       Но так даже лучше. Так я не слышал своего постыдного голоса.       И я не мог остановить всё. Хотел повернуть время вспять, но не мог.       Шестерни выскользнули из знакомых часов и разбрелись по комнате. Все в своём ритме, бесконечно вертящиеся, помнящие старый ритм.       Тик-так. Туда-сюда.       Тик-так. Туда-сюда.       Они оставили своё пристанище. Разбросали осколки стекла как пятна первой крови. Я смотрел на них пустым взглядом, закатившимися глазами.       Я был красным и жалким. Возбуждающе отрешённым.       На шестерни вдруг полилось масло. К чему оно им? Они не скреплены вместе. Они потеряли свою оболочку. А стрелки, раскиданные, тыкались по углам, пытались найти пристанище.       Я бы помог им: собрал бы вместе, починил. Но я не мог двинуть ни единым мускулом.       Может, это я — разбитые часы? Валяюсь, поломанный, забывший о времени. Не сопротивляюсь.       Должен ли? Могу ли?       Ханадзава не видит моих мыслей. Ему слишком всё нравится. Инстинкты вскружили голову, как и мне.       Но вряд ли он видит такие картинки. Он видит только меня. Раздетого, непристойного.       В такой позе мы и сами походим на стрелки часов. Пытаемся сдвинуться, но неспособны на это. Словно бы одна минута длится целую вечность.       Впрочем, это не впервой. Время смеётся надо мной, над моими жалкими попытками обмануть его.       Я не спасаю даже себя. Может, потому что мне нравится?       Может, я полюбил эти пляшущие шестерни?       Они красивые. Гранёные. Резкие и острые по углам, пропорциональные. Полезные и правильно выстроены.       Как сам Ханадзава.       Я — шальная секундная стрелка в его часах. Вечно бегу, вечно не успеваю. Но почему-то нужен, слишком нужен ему.       Сейчас уж точно.       Я смотрю на него. Устало, с вопросом. Тот на грани.       Неужели всё скоро закончится? Часы перестанут звенеть в ушах?       Хотя звенит ли то, что давно разбито?       Но стрелки прервали эту мысль, завертелись перед глазами как бешеные. Скрежет стал громче, невыносимо громче. Шестерни завыли, вдавливаясь в стены, тяжело, с напором.       Я кричал и плакал, сводя себя с ума этой фантазией. Она одна помогала выдержать лютую боль.       — Хана... Стой... Хана!..       С диким грохотом развеселившие меня шестерни обвалились со стены, распластались по полу. Стрелки чуть не пробили голую грудь, но рухнули рядом, на кровать, протыкая острием простыню.       Дальше я не смог ничего увидеть: всё застлали слёзы.       Текло из глаз, из паха, из носа. Но запах был странным.       Я мироточил маслом.       Густым и золотым, машинным.       Ханадзаву это словно не удивило. Что ж, он часто приносил этот запах из лаборатории.       Может, в итоге я стал как он?       Я не знал и не хотел знать.       Я продолжил дышать, плача маслом.       Я и правда всего лишь деталька в часах Ханадзавы. Часах, которые я больше не осмелюсь ни разбить, ни бросить в реку, ни спрятать в карман.       Моя стрелка больше никогда не остановится. Его руки всегда подвинут её вперед.