В твоих мшистых объятьях

Кажется, мне опять снился какой-то кошмар. Глаза открылись сами собой и теперь таращились в темноту, выхватывая из неё успокаивающе-знакомые очертания домашней мебели: шкаф, стол, стулья, решётчатая кроватка для малышки Кристины. Всё хорошо. Рядом безмятежно спит моя любовь, моя жена, Танюша. После очередного дня круговерти с ребёнком как упала, так и уснула: на спине, наполовину укрывшись одеялом, разбросав руки-ноги в разные стороны. Я улыбнулся и осторожно обнял её, чтобы пляшущий в моих близоруких глазах ночной сумрак не разделял нас, чтобы тоже ощутить безмятежность. Главное — чтобы моим девочкам не снились кошмары, а уж я-то потерплю. Это даже нормально после всего, что я пережил: зомбиапокалипсис в подземной лаборатории, лихорадочные поиски лекарства, разумный вирус в моём мозгу, трупы, трупы… Таня, почти не просыпаясь, повернулась на бок и обняла меня в ответ. Верно: хватит тревожиться, нужно отдыхать, ведь утром — на работу. Никаких больше корпораций; скромный медицинский центр, безопасные и полностью управляемые эксперименты, разработка лекарств от самых заурядных нервных заболеваний. Хотя нервные заболевания все незаурядные, конечно, это только по сравнению с моей предыдущей работой такое ощущение. Мирное, уютное ощущение. Когда подопытная крыса в клетке — не ты, а буквально белое лабораторное животное, специально для этого выведенное. Я снова провалился в сон и увидел себя в привычном белом халате: он уже словно навсегда прирос ко мне, стал родным, как вторая кожа, как белая шерсть... Я что, всё-таки крыса? И хвост есть? Я обернулся и увидел, что за мной правда что-то тянется, гибкое, живое, как будто мерзкая физиологическая трубка от капельницы или зелёная пуповина. Зелёная? А, ну да, это гигантский отросток мха, не отпускает меня до сих пор. Что ж, неудивительно, каждому бы на моём месте снились такие сны. Неважно, по какую сторону клетки я нахожусь, это ощущение себя подопытным объектом со мной до конца. *** Мне всё в радость: работа, пробки в час пик, домашние хлопоты, мытьё посуды, игры с дочкой, вызов сантехника, повышение квалификации — всё такое нормальное и повседневное, что я отдыхаю душой. Только засыпать не очень люблю и стараюсь уснуть одновременно с Танюшей: тогда она ещё со мной, в этой реальности, и мы укрываемся спокойствием и одеялом, и глаза закрываются сами собой. А если я упустил этот момент, засиделся допоздна над новой статьёй, то остаюсь один на один со своей тревожностью. Я боюсь засыпать, потому что во сне всё плохо, во сне я не победил, не вырвался, не сбежал. Но не спать нельзя, и я снова возвращаюсь туда, где мне было и будет больно. Можно сбежать от Симбионта, но Симбионт из тебя не уйдёт, пусть его и разнесло сотнями бомб благодаря Беркуту и его военным товарищам. Теперь все люди на Земле могут спать спокойно. Ну, почти все. Из моей спины отходят зелёные упругие отростки. Я не могу их отцепить, потому что руки прочно оплетены другими отростками. Зелёные жгуты повсюду: на руках, на ногах, мягкие, извилистые, но абсолютно неподдающиеся, расходятся во все стороны, как гигантская мохнатая паутина, в центре которой — я в своём белом халате. Белый мотылёк, летящий во тьму. Я дёргаюсь изо всех сил — и просыпаюсь, потому что дёрнулся на самом деле. Мы с женой как заснули, так и спим в обнимку, вот что сковывает мои движения, это вовсе не паутина. У каждого сна есть своё разумное объяснение. К счастью, я не разбудил Танюшу, но от неё и от одеяла вместе взятых мне ужасно жарко, тем более после такого душного сна. Я аккуратно вытягиваю руку и по возможности убираю одеяло с себя, переваливая его на Таню. Похоже, ей уютно, так что не хочется её беспокоить. Но у меня ощущение, что скоро уже конечности отвалятся из-за вынужденной неподвижности. Я медленно вытягиваю свободную руку подальше в сторону, подальше от любимой жены, во тьму ночной комнаты. Добровольно, во тьму. Глупости какие-то в голову лезут. Я что, теперь осуждаю себя за то, что руки затекли? Серьёзно? Каждому понятно, что в обнимку спать менее удобно, чем одному, но я бы даже в мыслях не променял своё счастье на одиночество. Один на один со своим прошлым, без будущего, без настоящего… Даже представить страшно. Мне резко стало зябко, и я забрал обратно свою половину одеяла, снова прижавшись к Тане. Она что-то пробормотала во сне, но не отстранилась. Наверное, у меня теперь руки холодные. Ничего, всё будет хорошо, всё уже хорошо, просто небольшие проблемы со сном. Это не смертельно, а нервный я был всегда, это даже моя специальность, нейробиология. Кстати, та паутина из сна похожа на нейронную сеть: распушившиеся отростки разумного мха, соединённые между собой. И я, встроенный в систему, в плену у своей работы, — впрочем, ничего нового. *** А днём — жизнь, новые образцы биопсии, крысы прекрасно справляются с заболеванием благодаря последним изменениям в составе препарата, коллеги носятся по коридорам вдохновлённые, наша работа в будущем спасёт тысячи людей. Я люблю свою работу, и предыдущую тоже любил, пока она не вышла из-под контроля. Я люблю помогать людям, а не губить их. Я люблю помогать своей дочке познавать мир. Ей уже больше года, наступила весна, Кристина шлёпает по луже в резиновых сапожках, потом ковыряет подсохшую землю кривой палкой, кидает мячик, пугается сонного весеннего шмеля, догоняет мыльные пузыри, радостно смотрит на мир огромными, зелёными, как у меня, глазами. Я сделал всё, чтобы сберечь мир для неё, чтобы она могла жить, а не биться в сетях бесчеловечного мха. А теперь у меня более простая задача: не нервничать, ведь дети всё чувствуют. Кристине нужен надёжный папа, уверенный, что мы всё делаем правильно, ведь у нас самая лучшая семья, моя осуществлённая мечта, я выбрался из тьмы, чтобы быть с ними. Кристина топает вдаль по дорожке, но даже сзади, по смягчённому контуру щеки видно, что она улыбается — прямо как Таня, у неё тоже улыбку со спины видать, я давно заметил эту их особенность. Может, и у других людей так же, не знаю, не обращал внимания. Они обе — мои солнышки, и с неба сейчас тоже сияет яркое, почти летнее солнце, настолько светлое, что ослепляет меня, и мир на мгновение кажется чёрным. Тьма. Тьма — это когда слишком много света. Я решаю начать с простой валерьянки. Маленькие зелёные таблеточки против навязчивых мыслей о зелёных моховых сетях. Конечно, слабенькое успокоительное, но раньше я никаких не принимал, так что должно подействовать. Принимаю за полчаса до сна, педантично запивая водой. Можно было и не запивать: таблетки совсем мелкие, сами проскальзывают. Как раз ко времени сна действующие вещества проскальзывают куда нужно, и накатывает какое-то безразличие, как будто я спрятался от проблем под толстым одеялом и не хочу о них слышать, и не слышу. Хм, не знал, что валерьянка такая мощная, — а может, здесь больше моего самоубеждения. Главное, что я не чувствую страха перед засыпанием, нужно скорее пользоваться ситуацией. *** Я чудесно выспался без угнетающих снов — и был готов к любым свершениям. Мгновенно вскочил по будильнику и помчался готовить кофе нам с Таней, хотя мой отдохнувший организм ощущал себя бодрым и без дополнительных допингов. В любом случае, это был приятный утренний ритуал, возможность побыть наедине перед началом дня. Танюша приползла на кухню позже, потому что ночью ей пришлось вставать, чтобы покормить Кристину. На самом деле, дочка у нас очень спокойная, да и взрослеет всё-таки, обычно уже почти всю ночь крепко спит. Прямо как я сегодня, один-единственный раз за столько времени. Ночью я опять возвращаюсь туда. Старые коридоры моей старой работы, со всех сторон ко мне протянуты зелёные жгуты, я прослеживаю взглядом за их направлением, они образуют сложный узор вокруг пальцев, обвиваются вокруг запястий, а прямо здесь — входят мне в вены, а может, наоборот, вырастают из них. Рукава халата разорваны, как при срочной медицинской помощи. Я хочу закричать, но не могу: изо рта торчит ещё одна растительная трубка, подсоединённая к моховому аппарату жизнеобеспечения. Или жизнеустранения. Я выдавливаю из себя еле слышный хрип. И просыпаюсь. — Ваня, проснись! Таня встревоженно трясёт меня за плечи. Я дышу свободно, даже одеяло не забилось в рот, это был просто сон. Так приятно чувствовать себя в заботливых руках любящего реаниматора. Я стараюсь говорить спокойным голосом: — Всё хорошо, извини. Просто страшный сон приснился. — Может, тебе к какому-нибудь коллеге обратиться? Мне кажется, ты плохо спишь. Ничего-то от неё не скроешь. Вроде пушкой не разбудишь после суматошного дня, но стоит Кристине… или мне… забеспокоиться — и Танюша уже на ногах, сна ни в одном глазу, кортизол бурлит в крови, готова функционировать. — Да всё нормально, Танюш, давай спать. Вот увидишь, сейчас мгновенно отрублюсь. Таня демонстративно-недоверчиво хмурится, но хватает её ненадолго: добрая улыбка смягчает очертания лица, она такая красивая. Я понимаю, что тоже улыбаюсь. Таня наклоняется и целует меня. Остаточное воспоминание сна с трудностями дыхания тает в океане нежности, и сердце щемит от неожиданного сочетания тревожности и счастья. Что из этого менее прочное, что сломается раньше? Даже хорошо, что мне ещё не пора убегать на работу, хотя мы и не собираемся мешать друг другу спать. Просто приятно, что мы вместе, что можно обняться, спрятаться в переплетении рук от ночных страхов — и пусть это немного сковывает, но зато освобождает сознание. До утра я сплю крепко и без снов. *** Ладно, хорошо, пора признать свою проблему, валерьянкой отделаться не получилось. Я отпросился с работы на полдня и сгонял на приём к своему знакомому, который работает психотерапевтом. Разумеется, никаких секретных подробностей рассказывать не стал. Только то, что на предыдущей работе случилась авария и теперь у меня, наверное, посттравматический синдром: страшно засыпать из-за страшных снов. Случай у меня оказался самым заурядным, так что вскоре я уже получил в аптеке рецептурный препарат — и отправился на любимую работу. Название лекарства мне, конечно, знакомо, но инструкцию в любом случае почитать нужно. Я развернул огромную бумаженцию со списком побочек и противопоказаний. Коллега, возвратившийся с обеда, заглянул через плечо и сказал, что он бы мне и без рецепта отсыпал этого препарата: им завозят в больших количествах, чтобы подопытные крысы не психовали. Опять эти крысы. Я сказал, что в состоянии позаботиться о себе сам, и не нужно ради этого жертвовать спокойствием невинных зверушек. Коллега пожал плечами и сказал не стесняться, если передумаю: — В таких дозах присылают, что на медведей бы хватило. А ты просто аптекарей спонсируешь. Ладно. Действительно, другие люди ведь умеют получать пользу от своего служебного положения — значит, и мне можно. Как-нибудь в следующий раз. Если препарат подойдёт. Вот на предыдущей работе надо мной только опыты ставили и даже лекарств не предлагали, а здесь даже к крысам гуманное отношение. Бегать по тёмному лабиринту — сплошное удовольствие, когда нервы крепкие. *** Доставать лекарство из сумки не стал, чтобы не тревожить Таню: приму ночью, когда она уснёт. Хотя, может, она и не встревожилась бы: лекарство и лекарство, сходил к врачу — молодец. Это я первым делом смотрю на состав и живо представляю, как молекулы вещества будут хозяйничать в моём организме. В том, что действующее вещество сильное, есть свои плюсы и возможные минусы. Но спать я буду — это точно. Я вызвался укладывать Кристину: читал вслух сказку, утихомиривая её и себя. Механическое действие по складыванию закорючек в слова и фразы всегда вводило меня в транс. Я не помню того времени, когда ещё не умел читать, но помню, как читал в любом возрасте. В моей жизни многое менялось, но чтение оставалось тем же самым: чёрные крючки как по волшебству обретали смыслы, а нескончаемый, как на Юпитере, ураган суматошной жизни, мельтешаший вокруг меня, наконец-то замирал, очарованный магией слова. Таня вырубилась даже быстрее дочки. Кристина старательно дотянула до конца сказки и только тогда провалилась в сон с чувством выполненного долга. Сон — это такое действие, которое мы в течение всей жизни делаем одинаково. Подвижное, по-детски несерьёзное лицо малышки тут же разгладилось, стало спокойным, как у неэмоционального взрослого. А у спящих взрослых, наоборот, лицо часто похоже на младенческое. Пора и мне присоединиться к своей семье, а то опять не высплюсь. Я принял лекарство, снял одежду и очки, выключил свет. Слишком рано, препарат ещё не успел подействовать, хотя спать уже в любом случае хочется. Я полежал, разглядывая привычный интерьер, мягко расплывающийся в темноте. Закрыл глаза и попытался расслабиться. *** Сначала показалось, что меня тошнит, — наверное, препарат не подошёл, и я уже готов был сорваться бежать в ванную, но почувствовал, что не могу пошевелиться. Отвратительные ощущения в пищеводе не проходили, по нему словно протаскивали гастроскоп после ФГДС, при этом трубка извивалась, как живая. Я открыл глаза, вокруг по-прежнему было темно, а у меня изо рта тянулось что-то зелёное и флюоресцирующее. От слёз ничего больше рассмотреть было нельзя, я поднапрягся, чтобы выплюнуть эту гадость, вдобавок её действительно вытаскивали, я видел чьи-то пальцы прямо перед собой. Ещё одно осторожное, но от этого не менее неприятное движение — и трубка наконец вышла вся. Я закашлялся слюнями, тоже зверски зелёными. Но потом мой рот чем-то вытерли, за что я уже готов быть благодарен. Я не лежал в своей постели, а висел в вертикальном положении, обмотанный ростками мха, как и всегда во сне. Я проморгался, и хотя без очков видел так себе, но это лицо перед собой не узнать не мог. — Т… — я закашлялся снова. Горло чувствовало себя ужасно, но это было ничто в сравнении с моим разумом. Что здесь творится? Это всё ещё сон? Почему так больно? Таня, моя жена, в лабораторном халате, с забранными назад волосами, промокнула мне лицо белой тканью, не отводя испытующий взгляд таких родных глаз. — Вроде стабилен, — кивнула головой она, положила зелёный гастроскоп на маленький медицинский столик и снова повернулась ко мне. — Ну так что, какой препарат принял? Её голос звучал по-деловому, её глаза смотрели строго, а белый халат был немилосердно заляпан какой-то гадостью. Никогда не мог представить, что увижу её такой. Впрочем, это могут быть реалистичные кошмары из-за лекарства. Я попытался произнести название, но горло сжалось и отказалось пропускать звуки, получился только сухой выдох. Однако хватило и этого. — Стандартное успокоительное для крыс, как мило! — Таня на мгновение улыбнулась тепло, по-домашнему, что здесь смотрелось очень странно. Потом подошла поближе и изучающе поглядела на меня ярко-зелёными глазами, такими же, как и у меня, как у Кристины. — Слишком старательный подопытный, да, доктор Соболев? Всегда идёшь до конца? Стоп, с чего бы это у меня зелёные глаза, раньше же были голубые? С другой стороны, тогда, в отражении, были зелёные, я точно помню: Таня держала на руках маленькую Кристину, мы стояли в ванной и смотрели в зеркало на стене, и радовались, как мы трое удивительно похожи, сразу видно, что одна семья. И солнце из окна полосовало коридор так ярко… — Освободи меня… — прошептал я беззвучно, одними губами. Я застрял во сне, и он хуже, чем обычно: слишком детальный, слишком страшный в своей реалистичности. — Мы не можем! — взмахнула руками Таня. — Если мы тебя отсоединим, у тебя остановится сердце. Ты должен захотеть сам. Но тебя, похоже, и так всё устраивает. Таня отступает в сторону, досадливо морщится и поправляет зелёный росток, прочно обвивающий мою руку. Я продолжаю висеть в центре гигантской зелёной паутины. Всё так неправильно, и вовсе меня это не устраивает. От лица моей жены со мной говорит Симбионт, это понятно, но почему именно так, совсем всё перемешалось в моей голове. Таня вытирает руки очередной тряпкой, бросает её на столик и дотрагивается до моего плеча, почти нежно. — Мы благодарны тебе, доктор Соболев, ты помог собрать полезные данные. Но, пожалуйста, хватит. Освободи нас. Ты должен вернуться, понимаешь? Но я уже вернулся к вам, к тебе и Кристине, из этого подземного ада, во что бы то ни стало, это единственное, что помогало мне сохранять рассудок, что помогало не сбиться с пути и всё преодолеть. Мысли о своей семье. Мысли. Я уже понял, что можно не отвечать вслух. Я сделал всё, что было в моих силах, я вернулся. Или нет? Таня неодобрительно хмурится. Она сжимает моё плечо неожиданно сильно, не давая даже шевельнуться, а другой рукой резко выдёргивает что-то у меня из шеи. От боли темнеет в глазах. Эй, а как там насчёт того, что меня нельзя отсоединять? — Вернись, слышишь? Ну же, просыпайся! — слышу я далёкий крик, всё стремительнее заглушаемый накатывающим обмороком. Меня толкают руками о стену, я ударяюсь головой и лёгкими, на какое-то мгновение словно все процессы в моём организме замирают в нерешительности. Меня выносит в чёрный вакуум. *** В ужасе я сажусь на кровати, с шумом втягивая в себя воздух. Сердце колотится, как бешеное, — значит, пока ещё работает. Перед глазами постепенно проясняется, уже утро — похоже, я опаздываю на работу. Я начинаю быстро одеваться. Таня безмятежно спит, укутавшись в одеяло, Кристина таким же ангелочком свернулась в своей кроватке. Я почистил зубы и заглянул в зеркало: глаза зелёные. Некогда сейчас искать старые фотографии, у меня что, ложные воспоминания? Сон держал моё сознание тёмной, липкой паутиной, не отпуская. Очень хотелось разбудить Танюшу и убедиться, что она такая же, как всегда: родная, добрая, заботливая. Я присел на край кровати и потянулся к ней, но остановится. Слишком страшно. Как будто кошмар может продолжиться наяву. Лучше скорее оказаться на улице и освежить голову весенней прохладой, прийти в себя. Докатился, я уже боюсь собственной жены. Ладно, будь что будет. Я решительно протянул руку и совсем тихонько потормошил её. Таня, не открывая глаз, пробурчала: — Иди, Вань, тебе пора. И я пошёл. В полной прострации я шагал по оживлённой улице, не видя и не слыша ничего вокруг. И вдруг в мой мозг прорвался очень знакомый голос: — Так точно, кэп, будет сделано! Ну ты ж меня знаешь. — Беркут! — тут же дёрнулся я вслед удаляющейся чётким шагом фигуре в камуфляжной куртке. — Сергей Данилович! Беркут обернулся и, внимательно глядя на меня, закончил разговор: — Слу-ушай, я тут одного знакомого по работе встретил, сто лет не виделись. Нет-нет, ничего опасного, честно! Перезвоню. Он запихал телефон в карман и протянул мне руку, здороваясь. Я буквально уцепился за него, не обращая внимания на прохожих, толкающих нас плечами и сумками. — Сергей Данилович, я так рад вас видеть! Как жизнь? Работаете всё там же? — Нет, конечно, вот ещё! Сразу же ушёл с той чёртовой работы, я ж тебе говорил вроде. На завод устроился, обучение прошёл. — Здорово, молодцом! Просто ты с кэпом разговаривал, вот я и подумал… — А-а, это не то, — Беркут наконец-то разулыбался, потеряв суровый вид. — Жена это моя, Лида. Умная девушка, кандидат наук, покомандовать любит вот. Я её в шутку стал кэпом называть, да так и прицепилось. А сейчас она тем более в декрете, заказала чего-нибудь вкусного в магазине захватить. А тут ты. Как сам-то? Столько лет ни слуху не духу. — Я… Поче… му ты говоришь: столько лет? Сколько?? — Чего? — Сколько лет прошло, Беркут, отвечай! — закричал я, хватая его за воротник, пытаясь не замечать леденящего холода, подкрадывающегося ко мне со спины. Кристине был тогда почти год, сейчас чуть больше, всего ведь несколько месяцев, разве нет, как он столько всего успел сделать, когда, почему? — Так четыре года, Соболь, ты во времени потерялся? — пробурчал Беркут, отцепляя мои руки и отпуская меня тонуть в моей ледяной пропасти. — Как был псих, так и остался. Звонил тебе, думал, встретимся на годовщину спасения мира, посидим, так твоя вот эта — даже трубку не передала, не до тебя ему, говорит. Ну и ну тебя к чёрту, умник, блин. Я вон тоже женился, но товарищей своих не бросаю. Всё у тебя не как у людей. — Не как у людей… — машинально повторил я. — Четыре года… Выходит, я женился уже после всех этих событий? А мне казалось, что раньше… — Конечно! Первое время хоть звонил иногда, а как женился — так совсем пропал с радаров. У тебя с мозгами, что ли, проблемы? Путаешь всё на свете. Это плохо, у тебя ж кроме мозгов и нет ничего, как жить дальше будешь? — Д-да, — мелко задрожал-закивал головой я, как будто у меня уже болезнь Паркинсона развилась за такое долгое время. — Да, у меня проблема с мозгами. Сергей Данилович, помогите мне, пожалуйста. Я вам всё расскажу… как только сам пойму. Давайте сходим туда, к нашей лаборатории, пожалуйста, я вас очень прошу! — Прям сейчас, что ли? — неуверенно покосился Беркут, но наткнувшись на мой отчаянно-встревоженный взгляд, пожал плечами. — Ну окей, раз тебе так надо. Лиду только предупрежу. Несколько раз поклявшись в трубку, что не лезет ни в какие опасные авантюры, Беркут уже был готов в эти самые авантюры лезть, подтверждая свои же слова о том, что товарищей не бросает. Мы доехали на автобусе до окраины города и углубились в сырой, весенний лес. Мне не нужно было вспоминать дорогу, я уже почти бежал по прямой через цепляющиеся ветки и прошлогодний сухостой, как будто у меня выросли крылья, как будто я перелётная бабочка, точно знающая, куда мне надо, хотя и не способная осознать — зачем. На огромной поляне мы нашли поросший всё тем же сухостоем круглый котлован, как от падения метеорита. Остатки стен, осколки стекла, обломки разных бытовых вещей — всё, что уцелело после взрывов и последующего мощного пожара. Я уверенно подлетел к покосившейся бетонной плите, чуть не впечатавшись в неё с разбегу. Беркут, молча следовавший за мной, отковырял меня от плиты, чтобы не мешал, упёрся изо всех сил и отвалил её в сторону. Под ней обнаружился проход в полузаваленный лабораторный коридор. Внутри было темно и пахло сыростью. Мы переглянулись и зашли, подсвечивая себе путь телефонами. У практичного Беркута на телефоне даже был фонарик. Но это неважно, я бы и в полной тьме нашёл дорогу, я должен был спасти себя, прямо сейчас, должен прекратить этот кошмар. Беркут хватал меня за руку, но я вырывался и мчался вперёд, налево, направо — какие там, к чёрту, развилки, не существует выбора для бабочки, летящей во тьму. Я не вписывался в повороты и сшибал себе плечи об углы, но не чувствовал боли, я уже не мог контролировать свои движения, я бы дополз сюда, даже если бы в темноте переломал руки и ноги о собственное прошлое. Я здесь, я вернулся, я уже почти вижу то, от чего прятался всё это время, и не нужен свет, потому что глаза настолько привыкли к темноте, господи, четыре года тьмы, без надежды, без сил. У меня словно резко закончился воздух и выбило пол из-под ног, когда я влетел в огромный зал, в котором… Падая без дыхания, я продолжал не отводить взгляд, потому что это было важнее смерти. В огромной паутине из мха, растянутой через всё помещение, в когда-то белом халате, как серая мохнатая моль, висел, распластавшись… Они вбежали в зал, оглушая своими гулкими шагами, ослепляя меня с непривычки своим безумно-белым светом. Я понял, что спасение, наконец, пришло, я дёрнулся им навстречу из последних сил, которых не было, несколько гибких трубок, к которым я был подключён, оторвались, из них полилось зелёное и красное: такое яркое в свете фонарика, что больно смотреть, и такое душное, что больно дышать, и такое скользкое, что невозможно стоять, я очень давно не пользовался этими ногами, но это неважно, теперь всё будет хорошо, я слабо взмахнул рукой, то ли вяло пытаясь сохранить равновесие, то ли приветствуя своих спасателей, но тут же свалился на пол и с облегчением отрубился. Беркут громко выругался, когда обе тушки Соболева разной степени потрёпанности одновременно с глухим стуком упали на пол без сознания. *** Очнулся я в больнице, и сразу же увидел направленный на меня пистолет. Всё было чудесно. Я улыбнулся: — Сергей Данилович, всё в порядке, спасибо вам большое. — Нет, не всё в порядке, — прошипел Беркут. — Не двигаться. Говори, кто ты такой. — Да я это, честное слово. Хотя… Скажите, какого цвета мои глаза? — Понятия не имею, — Беркут, может, и удивился, но всё-таки пригляделся поверх оружия. — Обычные, голубые какие-то. — Хорошо. Значит, это точно я. Всё это время я был там. Чёртов Симбионт сделал мою копию и держал взаперти, транслируя моё сознание в голема, метаморфа. Чтобы он думал, что это я. Или я думал, что это я… Уф, запутался. — Так, себе доказал, а теперь давай мне докажи, что это ты. Какой у тебя был позывной: Красный или Синий? Отвечай быстро. — Сергей Данилович, не обессудьте, я и тогда этого никак не мог вспомнить, а уж сейчас и подавно… — Ладно, хрен с тобой, — Беркут убрал пистолет с недовольным видом. — Боюсь, что это действительно ты. Симбионт не такой недотёпа, он уже давно смотался, гад. — Что?? — я резко сел, хотя голова и кружилась от слабости. Почему-то я был уверен, что без моего сознания безвольная тушка метаморфа будет смирно лежать на соседней койке. — Ничего. Чёрт, упустил я его. Вы как отрубились в лаборатории, так я решил на всякий случай обоих вытащить и скорую вызвать. Думал, врачи лучше разберутся, они ж твои коллеги. Ну, мы с ним вместе пришли в лабораторию, так что я его первым делом подхватил и к выходу отнёс. Пока за тобой вернулся, пока всякую гадость от тебя отцепил, к которой ты присоединён был, пока на улицу допёр, этого мерзавца уже и след простыл. Лопух я тоже тот ещё, не лучше тебя. — Стой, — перепугался я. — Куда он пошёл? К нам домой? Но там же Таня, моя… Или не моя… Беркут, она всё это время жила с ним, с чудовищем, какой кошмар! Срочно позвоните мне домой! Мои мысли бежали всё дальше, и я осознавал, что всё хуже, чем я думал. И даже хуже, чем я думал секунду назад. — Беркут, у них ребёнок! Тоже, получается, не мой? Или мой? Метаморф был создан на основе моего генетического материала, и с моим сознанием. Господи, Кристина — она человек? Что с ней будет? — Успокойся, Соболь, никого спасать не нужно, — вздохнул Беркут. — Всё у тебя не как у людей. Врач посылал меня за твоей женой, чтобы она приехала в больницу, но в квартире уже никого не было. И они ничего с собой не взяли, всё оставили: одежду, игрушки, даже документы. Очки твои, вот они, я принёс. Потому что им ничего не нужно. Они все не люди, Соболь, это семья метаморфов или кого там ещё. Создали тебе лабораторные условия и наблюдали, как ты будешь себя вести. А теперь уже, наверное, за много километров отсюда, счастливая семейка чудовищ. Я надел очки. Я готов был бежать спасать мир, как тогда, и даже не в лабораторном халате, а в этой дурацкой больничной простыне, заранее напоминающей саван. — Но Кристина! Она же растёт, я видел, она развивается как человек. Теперь метаморфы будут жить среди людей? Или всё это было только для одного эксперимента, и теперь они вернутся в свою симбиотическую форму? Нужно скорее сообщить учёным, военным, ты же знаешь, насколько Симбионт мощный! — Я знаю, Вань. Боюсь, мы уже ничего поделать не можем. Раньше я никогда не слышал в голосе Беркута такой спокойной обречённости. Он всегда боролся до конца и не сдавался. Но когда опытный боец уже проиграл — он умеет в этом признаться. Вот как это бывает, оказывается. И я понял, что Беркут прав. Ничего не закончилось, мой кошмар продолжается. Симбионт жив. И если бы он хотел захватить Землю, то давно бы уже это сделал. А может, он решил вытеснить человечество незаметно? Будет всё больше и больше людей-метаморфов, а потом постепенно останутся только они? Я понял, что обречён всю жизнь дёргаться от странного взгляда, померещившегося в толпе. Настораживаться из-за неожиданного научного открытия, до которого сложно додуматься человеческим мозгом. Грызть себя за то, что подвёл всё человечество. А может, всё это было экспериментом Симбионта изначально? Я так и не смог найти своего друга, помогавшего мне по телефону своими гениальными подсказками. Слишком гениальными, слишком проницательными, словно он видел на полшага вперёд. Что, если тот голос тоже был голосом Симбионта? Что, если весь мир — Симбионт, а я в нём — подопытная крыса? Что ж, такими темпами можно додуматься много до чего, но смысла будет ноль. Пожалуй, остаётся просто жить. Когда не можешь ни на что повлиять, когда не знаешь, где правда, а где ложь. Может, на самом деле я тоже Симбионт, а настоящий Соболев умер в самом начале катастрофы? Может, вовсе не было никакого Соболева, а это всё неудачный эксперимент Симбионта по созданию новой жизни, человеческих големов, лабораторных крысок? Или удачный? В таком случае остаётся пригладить шёрстку, шагнуть в тёмный лабиринт и надеяться, что в нём будут регулярно встречаться кусочки еды. Вопросы вселенского уровня — не для нейробиолога, я изучаю, как мозг справляется с теми условиями, которые ему даны. А условия пока не такие уж плохие: у меня есть работа, в аптеках есть успокоительное, Беркут тоже в курсе всей этой шизы — значит, я не один сошёл с ума, эта реальность существует объективно. Проверить иллюзорность этой реальности я не в силах, и ни один человек не в силах. Философские теории, которые невозможно проверить, — не для учёного. Для меня — моя паранойя, любимая работа, которая не отпускает, и по возможности высокие результаты по прохождению экспериментальных лабиринтов. Всё как всегда. То, что происходит всегда, называется нормой. Я закутался в белую больничную простыню: не халат, конечно, но на время сойдёт. Я широко улыбнулся Беркуту. Беркут покачал головой и сказал, что я псих. Всё как всегда. Значит, всё нормально.