Меж колес да асфальта

      — Ну и где ты сейчас? — спросил заметно расстроенный женский голос из динамика смартфона, закрепленного над приборной панелью урчащего авто. Мимо забрызганных зачинающимся дождем окон рысцой пробегали пушистые хвойные; в лобовое — пустынная дорога подмигивала прерывистой разметкой из-под пышных грозовых небесных бровей.       — Подъезжаю к школе, — ответил я — и тотчас ощутил укол захлебнувшейся ностальгией совести…       Не люблю школу… И вовсе не по той же причине, что, вероятно, подавляющее большинство, пережившее в ту пору да в тех стенах жестокие издевки и даже побои. С тамошними хулиганами я обедал за одним столом, дышал одним воздухом: мы вместе смеха ради задирали девчонкам юбки в общих коридорах, отпускали колкие шуточки в сторону тихоней; без драк годы в старшей школе не обходились, но это дело давнишнее, десятилетнее, — стоит ли думать вообще, «героем» я был или «злодеем», зачем копаться в этом дерьме, аж злит… За минувшие годы длинное трехэтажное кирпичное здание школы захирело, больше там никого не учат, а оно как было — буквально — краем нашего города, так и осталось на отшибе, лишь приветственная табличка с названием города отделяет школу-призрак от леса и трассы. Есть и другие дороги, ведущие в город, но так я сэкономлю почти час, и без того опаздываю на посиделки в честь дня рождения девушки…       — Ты же не будешь заезжать домой?       — Нет, оставлю чемодан в багажнике.       — Рубашка на тебе свежая?..       — Ну… относительно, — признался я, припомнив ход двухдневной командировки.       — Тогда лучше загляни домой…       — «Вас понял». Целую.       — И я тебя.       Придерживая руль лишь одной рукой, второй я отключил входящий вызов и щелкнул по иконке браузера, чтобы включить поставленный на паузу звонком подкаст. По небу промелькнула молния — да столь яркая, что я не удержался и зажмурился на мгновение. Казалось, гром последовал незамедлительно, без привычной задержки, вот только он громыхнул, похоже, лишь в моей голове. Оглушенный, словно обухом топора по затылку, я с остекленевшим взглядом ловил кожей ледяные капли. Мысли бились друг о дружку, к проектору внутренней речи протиснулась только одна, глупая до стыдного: «У меня же не кабриолет…» Но крыши и правда не было, как и машины в целом. Совершенно сбитый с толку, я закрутился на месте, стоящий посреди темнеющей от дождя дороги. Небо было то же, но подмеченная до звонка туча, похожая на кошачью голову, практически скрылась за верхушками елей, хотя ветер сильнее не стал. Время — вот что сдвинуло ее так далеко. У меня провал в памяти. Приехали…       Я взглянул на левое запястье: стеклышко отцовских кварцевых часов прочертила та же молния, что и ослепила меня в последнем воспоминании в машине; секундная стрелка дрыгала на месте в болезненной судороге. Часы стояли. Когда я разбил их?.. Меня ограбили? Я притормозил по глупости — меня вышвырнули из машины, и, упав, я разбил часы, заодно ударился головой об асфальт — и отсюда провал в памяти?..       «Нет, ты пересмотрел шаблонных фильмов, Джон…» — отрезала реальность, едва я обернулся. В могучий вековой ствол вросся мой автомобиль — обхватил его, покорежившись, двумя металлическими кошачьими лапами с разбитыми фарами вместо когтей. В перебираемой каплями хвое терялся седой дым, вырывающийся из-под того, что раньше было капотом. Мать честная!.. И как жив остался! Не мудрено, что память растерял среди разбросанного по дороге металла да стекла…       Шок сменился деловитостью; место панике оставлять было нельзя. Я ощупал каждую крупную косточку в теле, осмотрел одежду: все было цело. Ощупал голову, каждый ее участок, всякий раз поднося ладонь к глазам: нигде не кровило. В рубашке родился, не иначе! Отделаться амнезией — сущая мелочь по сравнению с тем боди-хоррором, который я мог пережить.       Здраво решив связаться со страховой, я пошарил по пустым карманам бежевых брюк. Ну да, телефон же был закреплен, значит, в лучшем случае он остался в подставке, а в худшем — врезался в побелевшее от паутины вездесущих трещин лобовое стекло, срикошетил куда-то в салоне и больше помочь мне ничем не сумеет. Даже в первом случае я в дымящуюся машину не сунусь — слишком свежи сцены взрывов авто из всех просмотренных за двадцать девять лет фильмов.       Разделенным стволом надвое носом моя шипящая дымом машина указывала на будто бы издевательскую приветственную табличку с названием города и выглядывающую в редкие промежутки меж деревьев заброшенную школу. «Добро пожаловать…», блин. С обреченным вздохом и сладким стремлением скорее добраться до дома — до теплого душа, прохладной постели, — я пошел по дороге прочь от любимого авто. Оно смотрело мне вслед обесстекленными фарами — как труп пристреленной лошади, что сломала ногу посреди дикой степи… Крайне неприятное чувство.       С каждым шагом школа росла, возвышалась. Растянутая треугольная черепичная крыша цвета мокрого асфальта (вкупе с самой дорогой) превращала красное кирпичное строение в подобие гигантской недожаренной котлеты, зажатой черными бургерными булками. Стекла потрескались, а много где и повыпадали из деревянных белых рам. На двойных дверях, стянутых через ручки цепью, «красовалось» граффити — не действительно заслуживающий внимания рисунок, а неказистые загогулины с неоригинальным псевдонимом «творца». Бетонные ступени поросли травой, перила — кустарниками. Сетчатый забор покосился, но стоически продолжал делать вид, что через него невозможно перелезть, что, судя по растасканной на металлолом детской площадке, было совершенно не так. Даже не знаю, что больнее: думать о своих школьных годах умом повзрослевшего и поумневшего человека, успешно встроившегося, в отличие от шпаны, в здоровое общество, или смотреть на архитектурную кровавую рану. Когда проезжаешь мимо, не притормаживая, удается избежать этого саднящего груза у сердца…       Несмотря на состояние школы, автобусная остановка чуть дальше нее была цела, хоть стеклянные стены, мутные, полупрозрачные, как и козырек, тоже были прожжены горделивыми, удивительно уродливыми красочными подписями. За этой ширмой темнел человеческий силуэт. Будь на дворе вечер или вообще ночь, я бы не рискнул сунуться туда, но наличие солнечного света, пусть и приглушенного пасмурными тучами, внушало оптимизм, веру в то, что человек по ту сторону перегородки просто ожидает автобус, а не торговец наркотой с пистолетом за поясом.       Походить я старался не прямо, а немного по диагонали, чтобы разглядеть незнакомца. Из-за худобы, миниатюрности, не скрываемой, а только подчеркнутой темными джинсами и черным худи, он был похож на подростка. Может, действительно старшеклассник, прогуливающий уроки в школе явно получше этой. Капюшон его был надвинут на глаза; вперед выдавался острый, как и скулы, нос, а вниз — узкий безволосый подбородок. Костяшки сцепленных поверх коленей рук, казалось, вот-вот прорежут бледную, почти белесую, как у вампира в дешевом ситкоме, кожу. Спина была сгорблена, плечи — сутулы.       — Эй, — как можно более дружелюбным тоном окликнул я парнишку, подходя.       Он поднял голову рывком — так, что капюшон дрогнул. Шок настолько яркий я видел впервые! — даже сам, оказавшись посреди дороги у дымящейся машины, испытал оторопь на порядок меньше. Лицо, прекрасно различаемое в легкой тени капюшона, из-за нахлынувшего на него страха стало видеться до боли знакомым, и я замер прямо в середине шага, ногу все же приземлив на тротуар.       …Я помнил эти большие испуганные глаза немного навыкате: они смотрели чаще снизу вверх в мои-насмешливо-прищуренные. Я помнил бледные хрупкие ладони, не шибко громко — уж насколько могли — бьющие по двери женского туалета под просьбы не держать ее, выпустить их обладателя наружу. Я помнил под весом неуверенности сгорбленную спину, пониже которой прилетали пинки. И темные, невзрачные худи тоже — как их материал оттягивался, когда человека внутри этой мягкой сумчатой оболочки хватали за грудки. Я помнил силуэт, что являлся в кошмарах, — в окне мужского туалета на втором этаже…       — Джон Гатти?.. — в ужасе первым признал меня вслух тот-кого-здесь-быть-не-может, и без замутненных очков мальчишеского гонора я в тот же миг рассмотрел отражение прошлого себя, человека зазнавшегося, надумавшего о себе невесть что и искренне наслаждающегося своим вымышленным превосходством…       Молча я качал головой, не отводя от призрака постыдного прошлого таких же расширенных глаз, что и у него, разглядевшего во мне повторное пришествие кары ни за что.       — Боже, сколько лет прошло?.. — мученически нахмурился он, изучая мое «постаревшее» до тридцати лет лицо. Хотел бы я увидеть в его лице то же, но его секундная стрелка, похоже, тоже не хотела накручивать круги как полагается…       — Это от удара… — разлепил я пересохшие губы, громко протолкнув глотком пустоту вниз по горлу. — Ты привиделся мне от удара головой о руль — и от чувства вины… Ты не существуешь…       Нахмурившись, он двинул головой — взглянул на меня вполоборота. Обиделся. Удивительно, насколько детально ушибленный мозг способен проработать мимику галлюцинации…       — У меня для тебя плохие новости, Джон, — хмуро произнес Тони Карузо, мальчишка, ставший жутковатой школьной байкой, не более…       — Нет.       — Что «нет»?       — Не говори ТАК.       — Как? — без тени злорадства высек он звук в оглушительной тиши. — Как будто ты умер?       Мои губы сжались в тонкие полоски, точно бы я готов был разрыдаться. Может, это и не далеко от истины… В носу щипало.       — Я вижу эту сцену, пока нахожусь без сознания в машине? — Что сказать, надежда умирает последней…       — Так значит, машина… — сочувственно кивнул семнадцатилетний Карузо.       Невзирая на чистейшее раскаяние за школьные хулиганские выходки, сейчас мне снова хотелось ударить его. Опять ни за что, однако нарастающий-тяжелеющий внутри гнев говорил об обратном, и лишь зрелая мудрость перечила ему: «Гонец не повинен в плохой вести». Зажав ладонью рот, я обрушился на реечную скамью рядом с бывшим одноклассником, дернувшимся, сжавшимся, едва не упавшим наземь по вине резкости моих движений — наученный болью, как собака жестокого пьяницы.       …Я — умер?.. Да не может такого быть… Я же… А как же день рождения? Меня же ждут!.. И завтра надо о ходе командировки отчитаться!.. Господи, какая чушь — все это — моя жизнь — сплошная чушь…       Карузо молчал. С волнением и долей облегчения глядел на меня, изредка хлопал глазами.       — Что, рад? — зло выплюнул я отравленные слова ему в лицо. — Дождался. Небось, мечтал все десять лет о том, как карма настигнет меня…       — Н-нет, — мелко — нервно — помотал он головой, и отчего-то я ему поверил… — Мне правда жаль, что ты погиб. Ты же… не чудовище. Да, ты много моей крови попил в те годы, но ты не заслуживал смерти. Никто из вашей компашки. Мы же все были просто… дети. Кто-то всегда бьет — кто-то всегда получает… Закон человеческой природы… — смиренно пожал он плечами, сверля опечаленным взглядом асфальт. Легче от его слов мне не стало. Слова против смерти — ничто.       Ветер дул, но не шумел в ушах, как если бы их заложило. Капли разбивались о козырек автобусной остановки беззвучно, стекали по стенкам подобно слезам, выдавить которые мне и было бы полезно, да никак, уж точно не на людях.       — Я знаю, — чуть посветлел мой рассудок, снова обратившись к кино. — Я же не просто так здесь, а не у Райских врат. Это ведь какое-то переходное место, так? Где души застревают на время? — а иначе тут везде должны бродить мертвецы из различных эпох, индейцы всякие, может, динозавры.       Тони слушал мой бред уважительно, внимательно. Это подкупало. Не будь я распоследним козлом в подростковые годы, мы бы могли с ним отлично дружить.       — Ну и — все как в трубе: если ты уже в нее залез, то можешь вылезти либо впереди, либо позади, попятившись. Значит, если я помогу тебе продвинуться вперед — дальше, в Рай или куда там, то сам смогу вернуться. Видишь, — пихнул я руку с часами ему под нос, — секундная стрелка стоит, мое время остановилось, замерло! Я смогу вернуться в то мгновение, когда это случилось, и тогда стрелка продолжит движение.       Карузо трижды моргнул, скривил рот на левую сторону, будто за щеку взяв дольку лимона.       — Ну что?.. — разбито выдохнул я.       — Тут все не так работает… Мне очень жаль…       — Хватит повторять это.       — …но если ты оказался здесь, духом, отдельно от тела, значит, все кончено. Обратно не «залезть», связь не восстановить, она разорвалась. В больницах в призрачном виде могут бродить только те коматозники, что уже никогда не очнутся, те, в ком «жизнь» поддерживают исключительно приборы. Поступление воздуха в легкие, искусственная циркуляция крови не помогут, если умер мозг. И у тебя… боюсь, что умер… иначе мы бы сейчас не говорили…       Мне было тяжело дышать. Скорее всего и не нужно! — но от этого не легче… Грудную клетку сжимало, словно бочку — излишне тугие металлические кольца. Еще не облачив мысль в слова, но уже пропитавшись ею, я болванчиком кивал, покачивался на скамье.       — Это логично… За все, что я сделал, я должен был умереть в самый подходящий для жизни момент… И теперь застряну здесь навечно… Спасибо, хоть не в Аду — учитывая, что сотворил…       — Что именно?       — А сам как думаешь? Тебя до петли довел!..       — Джон, как и в школьные годы, у тебя огромное самомнение. Мир не крутится вокруг тебя. Да, ты не сделал мою жизнь приятнее, наоборот даже, стоит признать, но дело было не в вашей вшивой «банде». Буллинг ПЕРЕЖИВАЮТ многие: после непростых часов в школе они возвращаются в родной дом, где чувствуют себя любимыми, нужными, защищенными, и там, в комфорте, спокойствии и семейном тепле, их ссадины быстро заживают. Родители говорили со мной только об оценках, игнорировали мои попытки поведать о своих переживаниях, обрывали их и переводили разговор на другую тему. Мне казалось, что они растят меня как скот, только быка откармливают и отправляют на убой, а меня — дрессируют и запихивают в престижный колледж, чтобы мной можно было хвастаться перед знакомыми и родственниками, как стоящим на полке спортивным кубком. В школе мне было плохо. Дома мне было тоже невыносимо. Поговорить обо всем было не с кем, друзей я заводить не умел — ни воспитатели в детском саду, ни учителя в школе не пытались социализировать одинокого ребенка: пока не балуется и не доставляет неприятностей, его можно не замечать. К последнему классу я не мог отделаться от ощущения, что я в ловушке, что выхода нет. Кроме одного…       В памяти всплыли крики и плач в сердце собравшейся перед школой толпы. Силуэт висящего у окна туалета Карузо…       — Я понимаю, почему ты думал, что я зол на тебя и твоих приятелей, но дело в том, что за свою смерть я разгневан только на одного человека — на того, кто сделал петлю из взятой из отцовского гаража веревки, — горько признался Тони, повернув к грозовому онемевшему небу обескровленные ладони. — Что за дебильная ирония… Тогда я был уверен, что оказался в безвыходной ситуации: между ненавистной школой и ненавидящим меня домом — между молотом и наковальней — между дорогой и колесами машины. И сделал то, что на самом деле привело меня в ловушку. В ловушку вечную, нескончаемую. Вот теперь у меня действительно больше нет выбора, выхода, вариантов. Ничего больше нет. На бесконечность меньше, чем было…       — Но ведь я все равно виноват в таком исходе… Я бы мог не портить тебе хотя бы школьную жизнь. Мог попытаться стать тебе другом, ведь видел, что ты одинок, что ни с кем не общаешься и только смотришь в окно на переменах…       — Да, мог. А еще ты бы мог после школы стать пожарным и спасать людей. Мог бы жить в палатке на парковке, а все зарабатываемые деньги отдавать на благотворительность. Но что рассуждать об «если бы да кабы», об идеальных версиях нас, когда мы имеем то, что имеем? Анализировать свои ошибки правильно, полезно и мудро, — чтобы не повторять их, меняться в лучшую сторону. Но не сжирать же себя изнутри за то, что уже не исправить. Быть может, искреннее раскаяние — и есть достаточное для прощения себя условие?.. Может, религия об этом говорит: прими свое прошлое, не причиняй больше боли другому, сделав выводы из своих злодеяний, и живи дальше — лучшей жизнью?..       — Ага, «живи»… — угрюмо уцепился я за обрушивающее небо мне на темечко слово.       Тони с печальной полуулыбкой толкнул меня плечом в плечо.       — Для тебя еще не все потеряно. Застревают тут как я — единицы, а остальные встречают свет.       — Свет?..       — Ну, такую светящуюся сферу. Видят в ней что-то, слышат из нее какие-то приятные звуки, чувствуют знакомые при жизни запахи. Касаются ее — и все, поминай как звали. Наверное, экспресс до Рая или типа того…       — Ты застрял потому, что самоубийца?       — Нет, я видел, как другие ребята встречали свою сферу. Видимо, просто… я — такой везучий… ненужный никому. Хоть что-то как в жизни…       Уперевшись в скамейку напряженными ладонями, я обвел убитым взором безлюдную дорогу, край волнующегося хвойного леса.       — Если я найду свою сферу, я не коснусь ее.       — Почему? — не поверил своим ушам Карузо.       — Потому что ты правильно все сказал: важно делать выводы из своих злодеяний и исправляться в лучшую сторону. С тех пор, как вырос и поумнел, я перед сном часто представлял, что заимею машину времени, вернусь в школьную пору и вместо издевательств стану другом для тебя, не позволю в кромешном одиночестве дойти до чертовой петли. Да, я совершенно точно эгоист и больше пекусь о своей совести, о том, чтобы не чувствовать себя последним дерьмом, но тебе-то какая разница, если это все равно от сердца, — и плевать на мотивы. Никогда бы не подумал, что машиной времени станет мое собственное авто, но — вот я здесь, снова в школе, — указал я большим пальцем через плечо — на опустевший кирпичный скворечник, — вот ты, вот моя возможность искупления…       — Умнее, я смотрю, ты не стал…       — Зачем обзываться-то. Хотя я тебе и не такое говорил…       — …Если ты упустишь сферу, второго шанса может не быть. Ты можешь застрять здесь на вечность. Я не знаю, сколько лет тут пробыл, но даже заявись ты сюда седым стариком, это все равно были бы ничтожные крохи по сравнению с гребаной вечностью!       — Я понимаю.       — Так к чему эти пустые обещания?       — Не пустые. Больше я тебя не брошу.       — Не повешусь снова, можешь не переживать.       — Узнаем, что там дальше, вместе, когда прибудет твоя сфера.       — Ее не будет.       — Почем знаешь.       — Потому что столько лет ее не было!       — Сам сказал: крохи по сравнению с вечностью. Еще появится.       — Господи, какой ты болван, совсем меня не слышишь.       — А вот теперь ты злишься явно не только на себя.       — Если мне предстоит ругаться с тобой целую вечность, точно повешусь еще пару раз.       — А в карты призраки играть могут?..