песня о смертных

Пролог Боги любили людей. Да, пусть эти создания и бывали порой назойливыми, яростными и шумными, но богам нравились их питомцы - потому что были похожи на них самих. Боги одаривали людей своей милостью и насылали проклятия, когда были обижены. А люди отвечали - приносили жертвы, горячо молились, высмеивали и издевались, когда того требовали обстоятельства. А ещё боги любили истории. Им нравилось наблюдать за смертными, за их тяготами и скитаниями. Иногда боги вмешивались в судьбы конкретных избранных, но чаще выступали молчаливыми зрителями. И когда-то была у богов фаворитка. Смертная колдунья, которая до беспамятства влюбилась в молодого царя. Любовь их была подобна лесному пожару - всё сметала на своём пути, всё в ней горело. Сама Афродита преподнесла им дары на свадьбу, а Гера благословляла их детей и помогала колдунье в родах. Но счастье молодых супругов недолго длилось - преданный советниками, царь погиб под градом кинжальных ударов, а труп его был вывешен на городской стене в насмешку. Убитая горем, колдунья ушла из города со своими детьми. Она взмолилась Гекате, и та услышала её зов. Арес, страстно любивший кровавые отмщения, тоже решил помочь. Вдвоём с ведьмой они вошли в город, и пока Арес и его спутницы, кровожадные Эрида и Энио, убивали войско нового царя, колдунья с помощью сил, данных Гекатой, призвала из самого Лимба чудовищ - и те растерзали советников, предавших её мужа. Собрав в серебряную чашу их кровь, колдунья пролила её над могилой покойного, которого закопала сама когда-то, спасая от поругания. На оплаканной земле выросли алые розы, и не было на свете цветов красивей. Но ведьме было мало. Ослеплённая жаждой отмщения, она вновь воззвала к чудовищам Лимба - и те, покорные, наслали на город огненный смерч. И смотря на то, как пламя пожирает белые стены, ведьма понимала: любимого это ей не вернёт. Она отрешилась от мира. Уйдя в леса, стала жить затворницей. Все забыли о несчастной - даже боги, которые раньше ей покровительствовали. Но она продолжала надеяться, что встретит своего любимого, и искала нить, ведущую к нему. Колдунья наращивала силы. И однажды ей удалось одно заклятие - открыв окно в соседний мир, над которым властвовали другие боги, она нашла там своего мужа. Тот был жив, юн и прекрасен, но вот ведьму свою не помнил. Даже не так - он её не знал. Из-за окна меж мирами начали происходить события, которых не было в видениях олимпийцев и мойр. Мир катился к своему концу, и когда разгневанные боги призвали колдунью к ответу, она сказала, что не покинет мужа, даже если это разорвёт мироздание на куски. Пусть тот и не знал её, но она будет рядом с ним, и ей всё равно, что остальной мир канет в небытие. Туда ему и дорога. Разозлённая Афина не выдержала и метнула в грудь ведьмы копьё - та умерла, не раскрыв заклятия, которое смогло бы закрыть окно меж мирами. Боги долго бились в поисках ответа, пока наконец дочь покойной не пришла к ним, сказав, что мать передала ей колдовские знания, и она сможет закрыть окно - но так как у неё нет сил матери, оно может распахнуться когда-то. Боги согласились, легкомысленно подумав, что если будут охранять прореху, то смогут предотвратить катастрофу. Но шли века, волнений во Вселенной не было, и боги забыли о том, что нужно охранять окно. Небожители пировали в чертогах Зевса, когда мироздание сотряслось. В мире людей одна смертная влюбилась в мужчину, отмеченного божественными знаками - ему предстояли великие дела, а смерть его вела к краху одного государства. Этой смертной была дальняя праправнучка покойной колдуньи, и любовь её к мужчине была так сильна, так она мечтала быть с ним, что колдовские оковы пали с окна меж мирами, разрушенные её силами, о которых она и не подозревала. Богам удалось закрыть прореху, но ветер одного мира уже танцевал на земле другого, и олимпийцы, затаив дыхание, ждали, что натворит их любимица - язвительная и горячая девица, которой они покровительствовали и даже делали ставки на то, сколько она сможет безнаказанно дразнить власть имущих. Боги знали, что её любимый умрёт. И когда на Новый год смертная загадала новой жизни для себя и своего мужчины, мироздание вновь содрогнулось, а боги поняли, что она пойдёт куда дальше своей прабабки в попытках спасти того, кого любит. И нужно было её остановить, пока не случилось беды. Но смертная ничего этого не знала. Что-то странное творилось вокруг, и Люба это чувствовала. Будучи человеком с научным складом ума (гадания на таро не считаются – это чистый психологизм), она видела вокруг себя изменения, которых просто не могло быть. Но выть дурниной и лезть на стенку хотелось из-за того, что окружающие ничего странного вокруг себя не замечали. Началось всё аккурат первого января. Выпутавшись из горы пледов, Люба по классике жизни побрела на кухню – снять дичайшее похмелье могла только жирная горячая еда и крепкий американо. Никаких сиропов, никакого кокосового молока – только две ложки с горкой кофе, три кубика тростникового сахара, красный перец – на кончике ножа. Засыпать в закопчённую турку, пережившую пять переездов и одно мытьё в посудомойке (в глубине души Люба так и не простила это Борису), залить водой, когда закипит – трижды поднять над горелкой на семь секунд, вылить дымящуюся амброзию в глиняную кружку – и наслаждаться. Пока варился кофе и томился под блюдцем доширак, щедро залитый майонезом и посыпанный сыром, Люба побрела в ванную – смывать с лица остатки блёсток. Борис спал крепчайшим сном и на её слабые попытки жизнедеятельности не реагировал. Да, это был славный Новый год – они от души погуляли в «Ритце», и Люба всё шутила, что они уже не настоящие либералы – ведь для этого нужно было идти в «Шоколадницу». Борис закатывал глаза и говорил, что это шутки в стиле Лимонова, но всё равно оглушительно смеялся. Было выпито немыслимое количество шампанского, сказано неисчислимое множество тостов, оттанцованы все танцы, сбиты набойки на Любиных шпильках, а по лицу Немцова были размазаны её блёстки и алая помада. Всё было как обычно – не просто хорошо, но великолепно, светло и радостно. У них были мечты и планы, и казалось, что грядущий год будет решающим для них обоих. Думалось, что судьба им благоволит – Любины репортажи смотрело всё больше людей, и на «Эхе Москвы» ей должны были выделить отдельную колонку. Борис собирал немыслимые толпы на митингах и маршах, и даже злостные кляузы Эдика Лимонова и помои с путинского телевидения не мешали. Борис Немцов снова становился народным любимцем, а Люба Панкова – по-настоящему серьёзной журналисткой, а не очередным придатком Венедиктова. И казалось, что всё теперь изменится, что за быстрой зимой грянет весна с таянием грязного льда, грубым и свежим ветром перемен, и уже не будет так безнадёжно и страшно, как в последние годы. Стоя у кухонного окна с маской на лице, Люба улыбалась, вспоминая свои первые новогодние каникулы в СИЗО. Какой-то неловкий анекдот в автозаке, над которым оглушительно хохотал Борис, а Лимонов недовольно поджимал губы, затем – злостный спор с Эдиком по поводу феминизма и места женщины, брошенное Любой в запале: «Негру сосать – не мешки ворочать», и снова – дикий смех Немцова и злобное старческое бормотание Эдика. Они тогда едва не поубивали друг друга, и с тех пор на Любу с завидной регулярностью сыпались «лимонки», а на Эдика – «паночки», как любовно называл Борис злостные статьи Любы. А на третий день к ней приехала Нелли с кипой документов для её спасения и огромным пакетом гостинцев. И пусть подруга распоследними словами ругала всех треклятых оппозиционеров, по вине которых и Люба загремела за решётку, но всё же она передала блок сигарет – Немцов попросил, потому что в его пакет домочадцы их положить забыли. Среди переданных Нелли подарков были и патчи под глаза, которые Люба налепила на лица почти всем сокамерникам – Лимонов, разумеется, отказался. Уже несколько лет прошло, а Люба, вспоминая своё первое СИЗО, добрым словом поминала Нелли и её отца-прокурора, без протекции которого наверняка нельзя было бы передать узнице патчи, маски и полный набор гелей и кремов для лица. Да, хорошо было тогда. Пусть Новый год и пришлось встретить за решёткой, зато в какой компании! Люба с какой-то затаённой ностальгической нежностью вспоминала тюремные интервью, которые брала у собратьев по несчастью; свои издевательские шутки над объявившим голодовку Владленом Тором; прогулки с Немцовым в тюремном дворике, когда они только начинали узнавать друг друга и Люба честно говорила, что её интересуют девушки. «Так меня тоже», - ухмыльнулся тогда Борис, и Люба не смогла сдержать глупого хихиканья. Действительно, отличное время было. Так думала Люба, прихлёбывая кофе. Доширак попался на редкость острый – приходилось есть медленно. Квартира была погружена в особенную послепраздничную хрупкую тишину – даже не было на дорогах машин, шум которых прерывал бы этот покой. В зале мерцала красными и синими огоньками гирлянда, разгоняя царящий дома мрак – небо было затянуто тучами. Люба меланхолично следила за падающими на землю снежными хлопьями и старалась игнорировать поселившийся под солнечным сплетением комок паники. Комок этот возник аккурат после боя курантов, и Люба не могла объяснить его происхождения. Всё ведь было хорошо – её целовал Борис, а на улице гремели салюты и петарды. Минуту назад она смеялась – а потом хотелось убежать и зарыдать, завыть, расцарапать в истерике тело. Стало страшно и беспросветно, и Люба не могла понять, что произошло. А что-то точно произошло, и её организм на изменения чутко отреагировал. Но вместо того, чтобы поддаться панике, Люба предпочла списать своё состояние на опьянение. Однако к утру первого января она протрезвела, и никакие утренние ритуалы – доширак, кофе, маска – не смогли избавить её от удушающего чувства страха. Что-то ужасное должно было произойти, Люба это знала так же ясно, как то, что на Земле пять океанов, а Луна – спутник Земли. И когда она пыталась бороться с паникой путём разумных доводов, её взгляд упал на высокую черешню за окном. Ветки дерева были укутаны толстым слоем мокрого снега, но Люба точно знала, что это черешня – она тысячу раз видела её из окна бабушкиной кухни. Та же самая, что росла у бабушки, - тупо подумала Люба. А затем нервически рассмеялась. Бред же – бабушкина черешня росла в деревне под Воронежем, а Люба стояла в кухне московской квартиры. Но на всякий случай она крепко зажмурилась и досчитала до тринадцати. Когда открыла глаза, черешня была на месте. - Какая-то херня, - пробормотала Люба, подбираясь ближе к окну. Затем легла грудью на подоконник, всматриваясь в древесный ствол и судорожно стараясь вспомнить, когда последний раз видела эту черешню. Тринадцать лет назад ты её видела, - услужливо подсказал внутренний голос. Когда приезжала в Воронеж и проездом была у бабушки. - Нет, какая-то херня, - вновь повторила Люба. В этой квартире она жила три года и с уверенностью могла утверждать, что никакого дерева во дворе не росло. Была парковка, была детская площадка, были скамейки с покатыми спинками – а вот черешни никакой не было. Люба снова зажмурилась и досчитала до тринадцати. Когда открыла глаза, черешня была на месте – занесённая снегом, величественная и зловещая. *** В январе Люба начала ещё сильнее чувствовать надвигающиеся перемены. А ещё ей стало казаться, что мир её отторгает. Глупость конечно несусветная, какая-то риторика Зенланда – Люба всё ещё пыталась быть рациональной, пыталась не поддаваться панике, но каждый день хотелось рыдать от ужаса и бессилия. Словно она была заточена в стеклянном доме и видела, как за его стенами бушует ураган. Рано или поздно он дойдёт и до неё, а она не Элли, чтобы выжить в домике, подхваченном бурей. Расклады на таро – один хуже другого, и Люба в конце концов перестала брать карты в руки. На каждый вопрос выпадали Башня, Смерть, пятёрка пентаклей и десятка мечей – в разных вариациях. Периодически там мелькал и Император, и Люба чувствовала, на кого указывает карта – но это было очевидно. У либералов один враг на всех, правда? А затем случилось немыслимое – в середине января она сломала ногу. Причём каким-то бредовым, абсолютно невозможным способом. Бежала в редакцию со стаканом кофе наперевес – и упала, растянувшись на льду. Кофе оказался на куртке, а Люба больно приложилась затылком об асфальт – но не более того. И именно в тот момент, когда она гневно бормотала: «Господи, ну я и свинота» и пыталась приподняться, от облицовки здания, под которым и разлеглась Люба, откололся кирпич и обрушился прямо ей на лодыжку. Громкий вопль Любы был слышен, кажется, за МКАДом. «Кирпич просто так никому на голову не падает», - говорил мудрый Воланд, и слова его отдавались в голове орущей от боли Любы, которую грузили на носилки «скорой». Она не помнила, как её довезли до больницы – в голове лишь остался калейдоскоп сменяющих друг друга картинок: кабина машины, казённая зелёная краска больничных стен, холодный белый свет операционной. Уже под наркозом Люба куда-то бежала по мосту, что-то кричала, слышала хлопки – их было шесть, кажется, и руки её были липкими от крови, но кровь эта не ей принадлежала. Она очнулась от собственного плача, и продолжала рыдать в руках Бориса, который удерживал её, бьющуюся на постели в наркозном бреду – Люба потом нащупала на голове шишку, которую заработала, когда стукнулась о стену. По итогам похода за кофе она получила шесть металлических штырей в лодыжке, первый в жизни оскольчатый перелом и увольнение из «Эха Москвы» - уведомили по телефону, а документы прислали курьером. Крайне невнятно звучали объяснения руководства относительно некомпетентности Любы. - Старый хер! – громогласно возмущался Немцов, гневно меряющий комнату шагами – точь-в точь разъярённый лев, бьющий себя хвостом по бокам. – Что значит «за некомпетентность?» - Борь, я даже не знаю, что сказать, - Люба устало развела руками и откинулась на диванные подушки – после операции её мучили мигрени. – Придётся мне временно стать твоей содержанкой, - пошутила она. - Да хоть на всю жизнь, господи боже, - хмыкнул Немцов, а потом подсел к Любе на краешек дивана, заметив, что глаза её наполнились слезами. – Хочешь, я с этим уродом поговорю? – он ободряюще похлопал Любу по колену. - Да пошёл он, пидор кудрявый! – слёзы ярости наконец прорвались, и Люба зло вцепилась пальцами в собственную шевелюру. – Лучше у Прилепина в редакции работать, чем с этим! Господи, ненавижу пидораса! – она взвыла и с новой силой откинулась на подушки. - Я конечно дико извиняюсь, - у Немцова загорелись глаза. – но ты просто невероятна, когда ругаешься, - мурлыкнул он, нависая над Любой, но не забывая об осторожности и стараясь не трогать загипсованную ногу. И хоть рот Любы полон был проклятий и брани в адрес Венедиктова, не ответить на поцелуй она не смогла. *** Дальше – хуже. Февраль решил оставить Любу в покое, но Бориса ударил под дых. Лимоновские кляузы возымели действие, и теперь у Немцова было всё меньше сторонников, да и в народе его рейтинги потерпели крах. А уж после того, как его телефонные разговоры слили, началась мясорубка. Уведомления из «Фейсбука сыпались бесконечным потоком, и везде – насмешки и возмущение. Люба, как могла, старалась помочь – её анонимка в жёлтую газету, направленная на Божену Рынску, произвела фурор. Потом была гневная «паночка» в сторону Лимонова. И ещё одна. Во второй Люба с удовольствием прошлась и по Захару Прилепину. Как оказалось, когда сидишь дома и постоянно тревожишься и злишься, писать гневные статьи куда проще. Однако Бориса это не утешало. Он был подавлен, хоть и старался при Любе держаться. - Ну чем тебе помочь? – вопросила она жалостливо. Был один из редких вечеров, когда они могли побыть вдвоём и поговорить, пока на фоне шла «Игра престолов». Люба возлежала на коленях Бориса, и пальцы его скользили по её волосам. - Хочешь, нюдсы свои солью? Будет ажиотаж! – оживилась Люба. Немцов усмехнулся. - Народу сейчас больше мои интересны, - заметил он, а затем потёр висок. – Господи, я не понимаю, что за чертовщина творится, - процедил Немцов. – просто всё рухнуло в момент. Люба перехватила руку Бориса и переплела его пальцы со своими. - Что-то надвигается, - тихо сказала она. Свет гирлянды танцевал на стенах комнаты, и Любе мерещились тени. Она так и не сказала Борису про черешню во дворе дома – боялась, что он решит, будто она уже умом повредилась. Потому что они с Нелли едва не подрались, когда Люба говорила, что дерева этого никогда у них во дворе не было. А вот подруга упорно доказывала ей, что именно под этой черешней они как-то сидели вдвоём и ели шаверму. Люба тогда презрительно фыркнула, потому что шаверму ненавидела. Уж если бы она и ела что-то под черешней, это был бы чебурек. Борис тяжело вздохнул. Он не хотел лишний раз тревожить Любу, но его с самого января мучили кошмары. И видел он то же, что и Люба в наркозном бреду – ночной мост и море крови. *** Тучи сгущались. Товарищей по правому делу сажали одного за другим – одного лишь Эдика, переметнувшегося на сторону Большого брата, миновала чаша арестов. Борис пока ещё успешно держался, однако одним дождливым утром в начале февраля к ним в квартиру всё же ворвались доблестные силовики целью обыска. По классике жизни пришли в пять утра. Возмущённая и уставшая Люба даже не потрудилась надеть штаны - лишь заметила, что при ней не имеют права проводить обыск, ибо с Борисом они не женаты. Следователь сделал вид, что не услышал. Люба была возмущена до глубины души и уже предвкушала, как напишет разгромную статью. Борис же был абсолютно спокоен – даже шутил с силовиками, которые его любили. Один из них и вовсе попросил у Немцова автограф. К Любе же подобных чувств представители закона не питали, а потому во время обыска с каменным выражением лица жевала конфеты, сидя на диване в гостиной. - У меня там критические статьи про Лимонова, только и всего, - хмыкнула она, когда увидела, как пакуют в зип-пакет жёсткий диск. – не думаю, что они представляют большую ценность. Силовик ничего не ответил, а Люба не стала говорить о своей коробке с прокладками, на дне которой хранилось настоящее сокровище – флэшка с набросками книги о Кадырове. За такое светил срок, а она хотела ещё побыть на свободе, чтобы утереть нос Венедиктову и доказать, что она и без него чего-то стоит. *** Было тяжело. Любу продолжали мучить мигрени, а сломанную лодыжку иногда пронзало такой стреляющей болью, что приходилось орать, закусив ладонь. Она потеряла всякий аппетит и отощала так, что уже торчали рёбра. А ещё постоянно хотелось спать. Не спасали шоты эспрессо, бессильны были энергетики – она спала всегда и везде, причём так крепко, будто кто-то накачивал её снотворным. - Ты уже как кошка, - пошутил однажды Борис, когда Люба в два часа дня укладывалась спать. – сколько часов в день бодрствуешь? Три или четыре? - Борь, я не понимаю, что со мной, - Люба подпёрла голову рукой и осоловело уставилась на него. – никогда так не спала. Как будто поленом по голове бьют. Вырубает мгновенно. Борис что-то ответил, но Люба уже не услышала – уронив голову на подушку, снова провалилась в отвратительно реалистичный сон. Ей не снилось ничего странного – ни перестрелок, ни секса с Джонни Деппом. Снилась обычная жизнь. Вот она бежит на пары, и шея её обмотана коричневым шарфом, а руки греет бумажный стаканчик с кофе, в который кто-то щедро плеснул бурбона. Люба видела во снах воплощение своих подростковых мечтаний – с учёбой в Питере, с крошечной квартиркой, заставленной книгами, с большой собакой, которую она выгуливала каждое утро. Во снах она не была журналисткой, но вела лекции по истории в университете, а дома её ждала любимая женщина, горячая лазанья и бокал вина. Однажды приснилось, как она стояла на большой светлой кухне, и руки её были по локоть в муке, а на фоне негромко бормотал телевизор – так шла очередная мерзкая передача с «НТВ», посвящённая сплетням. И пока Люба с невероятной ловкостью лепила вареники, громкий голос диктора ввинчивался в мозг сверлом, и всё, что Люба смогла выудить из потока болтовни – Бориса Немцова засняли в компании украинской эскортницы Анны Дурицкой. - Господи, вот деньги девать некуда, я не понимаю? – возмутилась вошедшая на кухню прекрасная рыжеволосая женщина. Чмокнув Любу в щёку, она потянулась за кофейником. - Я его понимаю, - мурлыкнула Люба. – тоже отдала бы за свою любимую все деньги мира. - Это ты мне так польстила или оскорбила? – хихикнула красавица с огненной гривой. – Дурак твой Немцов… - Это как в анекдоте, - захохотала Люба, захватывая руками очередной комок теста. – А вот Немцов в лесу эскортницу с сиськами видел! Дурак твой Немцов! – и снова безудержно расхохоталась. Женщина лишь закатила глаза, но губы её дёрнулись в улыбке. Проснулась Люба в холодном поту. А потом полночи провела в поисках информации об эскортнице Анне Дурицкой. Конечно, можно было аккуратно поинтересоваться у Бориса на её счёт, но Люба знала, что аккуратно она не умеет, а Борис бы только разозлился - поводов для ревности в последние годы он не давал, и жутко не любил, когда его подозревали в изменах. Поиски Любы увенчались успехом только на рассвете - на сайте какого-то украинского университета она наконец нашла в списках поступивших некую А. Дурицкую. Дальше нить Ариадны стала разматываться легче, и уже через десять минут Люба вернулась в кровать, зная, что Анна Дурицкая учится на психолога, ходит в модельную школу, рисует ровные стрелки, а главное - живёт в Киеве, и никакого отношения к Борису Немцову не имеет. На всякий случай Люба просмотрела каталоги эскортных агентств, и не найдя там Дурицкую, наконец успокоилась. Чёртовы сновидения. Она доверяла своему мужчине, но именно этот проклятый сон про проклятую Дурицкую ужалил Любу в самое сердце. Она знала, что соперниц у неё на данном этапе жизни быть не может, но всё же было что-то в этой украинке, что заставляло Любу кривить губы и презрительно цокать языком. Как будто они уже были врагами когда-то, хотя рациональным своим существом Люба понимала, что бедная девушка и не ведает о её существовании, и уж точно не собирается из Киева ехать в Москву, чтобы охмурять Бориса. Но на сердце всё равно было неспокойно. Реалистичные сны с альтернативным вариантом развития собственной жизни Любе не нравились, но действительность не нравилась ей ещё больше. Мигрени были такими невыносимыми, что голова чуть не разлеталась на куски, а сломанная лодыжка как будто гнила - хотя на осмотрах доктор клялся и божился, что заживление проходит как надо. Засыпая в рот горсти обезболивающих таблеток, Люба гадала, когда же наконец настанет конец этим мучениям. Жизнь, месяц назад полноценная и богатая, превратилась в день сурка: дом-больница-дом-больница, и всё это - под перестукивание костылей. Поэтому когда Рамзан Кадыров записал для неё персональное видеообращение с угрозой убийства в ответ на её критический пост в “Живом журнале”, Люба даже обрадовалась перевернувшейся карте будней. Правда пришлось двое суток успокаивать маму, которая звонила ей в истерике и просила завязать с критикой власть имущих. И не только мама. Телефон Любы не смолкал, ведь звонили ей все - от бывших одноклассников до правозащитников. Все опасались за неё, переживали, предлагали помощь. Один лишь Борис был спокоен. Публично раскритиковав Кадырова и угрожая ему судом, он взял весь огонь на себя, чем заслужил гнев чеченцев и пропагандистов, а так же великое множество Любиных поцелуев. В середине февраля Любе сняли гипс, из лодыжки извлекли штыри, прописали походы на лечебную гимнастику. Она по-прежнему передвигалась с костылями и ненавидела свою вынужденную беспомощность. Словно всё во вселенной было против её работы, против её подкастов, против встреч с друзьями - на сломанную ногу невозможно было наступить без слёз, а голова иногда болела до чёрных вспышек на сетчатке глаз. Единственное, что оставалось - сидеть у окна, ведь только от этого занятия Любу не мучили бесконечные боли в каждой клеточке тела. Она уже привыкла к непонятно откуда взявшейся черешне, хоть иногда и обдавало холодом при взгляде на неё. Но ещё больше, чем дерево из параллельной вселенной (Люба в шутку высказала себе эту гипотезу, даже не подозревая, как она близка к истине), её беспокоил чёрный “Жигуль”, ставший частно парковаться у дома. Эта машина выделялась среди многочисленных “Вольво” и “БМВ”, на которых разъезжали местные обитатели, и потому привлекала к себе внимание, хотя по задумке и не должна была. Весь грязный, покоцанный, с затонированными стёклами, “Жигуль” был чужеродным элементом в этом ухоженном мирке московского дворика с коваными воротами и консьержем, и у Любы начинало противно сосать под ложечкой, когда она его видела. А появилась у них под окнами эта машина в первых числах февраля - как раз когда Кадыров начал угрожать. Люба конечно знала, что ФСБ-шники следят и за Борисом, и за ней, но когда она увидела, что в “Жигуль” садится дюжий мужчина с чёрной бородой, сердце куда-то ухнуло. Неужели теперь ещё и чеченцы? Тем вечером, когда проснулись подозрения о слежке со стороны Кадырова, они с Борисом разругались в пух и прах. Люба говорила, что нужно срочно собирать вещи и уезжать - желательно за границу. Борис отмахивался и говорил, что Люба параноит, и что за ними уже сто лет следят и следить будут, пусть мол тешатся. И никуда он уезжать не собирается, у него здесь работа, дом и дети, а Любины предположения - глупость. Люба в сердцах выпалила, что если ему жить надоело- пусть остаётся, а она не собирается ни в тюрьму, ни на плаху. Спали они в ту ночь в разных комнатах, и Люба до рассвета рыдала от злости на саму себя. Конечно, она была преданна Борису, и если он остаётся - она будет с ним, пусть это даже грозит смертью. О чём она и сказала, когда он вошёл в спальню в пять утра и обнял её, обдав жаром. И лёжа на его груди и слушая гулкий стук сердца, Люба стеклянным взглядом смотрела на край штор и думала о том, как же ей страшно. *** Люба медленно, крайне медленно шла на поправку. Гимнастика начинала давать свои плоды, и теперь она могла самостоятельно дойти от спальни до кухни, не прося Бориса донести её на руках, хотя тот ни капли не возражал, говоря, что Люба - пушинка. Ей наконец позвонил Венедиктов и извинился за увольнение, сказав, что его вынудили обстоятельства, но весной-летом, когда обстановка наладится, предлагал вернуться в “Эхо”. Люба хотела его послать, но Борис замахал руками и сделал страшные глаза, и поэтому пришлось принять извинения и пообещать, что она подумает. На самом деле Люба хотела окончательно становиться независимой журналисткой. Её подкаст набирал прослушивания (если гости были хорошими - вот за беседу с Явлинским слушатели её обплевали, и это было вполне заслуженно), да и “Живой журнал” давал постоянных читателей. Но это были далеко идущие планы, а загадывать что-то на будущее Люба боялась - перелом показал, что жизнь может стремительно развернуться к лесу передом, ну а к тебе - филейными частями. Ещё у Любы начали проходить мигрени, а чёрный “Жигуль” давно не появлялся в поле видимости. И только она начала робко надеяться, что всё плохое осталось позади, ей позвонила мама. Это был рядовой разговор о Любином здоровье, о маминых учениках, о погоде, кошках, кокетливый вопрос “Когда уже госпожа Панкова станет госпожой Немцовой?” и закатывание Любой глаз вместо ответа. И всё было хорошо, всё было нормально, пока мама не сказала: - Ну ладно, Любонька, я побежала, там отец чебуреков нажарил! Целую! - Чей отец? - тупо вопросила Люба. Если у неё не случилось Альцгеймера, то дедушка Андрей умер пятнадцать лет назад. - Ну и шутки у тебя глупые, - фыркнула мама. - папа твой, Гена. Ты его тридцать два года уже знаешь, если что. - Мам, вы развелись в девяносто шестом, ты что такое говоришь? - у Любы сел голос. - Ты его не видела с тех пор, что за бред… - Люба, это у тебя бред, - голос мамы отдавал сталью. - никогда я с ним не разводилась. Всю жизнь душа в душу прожили. Тебя вырастили. Или забыла уже? Люба опешила, не зная, что сказать. Отца она последний раз видела девятнадцать лет назад, когда тот приходил забирать свои вещи. Его лишили родительских прав, и мать костьми легла, чтобы Люба никогда в жизни его не увидела. И неудивительно - он, в умат пьяный, сел за руль, посадил Любу на переднее сиденье, и разъезжал по городу, чудом не врезаясь в машины и здания. Люба навсегда запомнила этот ужас - когда вжимаешься в сиденье и молишься, чтобы отец не крутанул руль и не вылетел на встречную полосу. Авария всё же случилась - они вылетели в кювет, и отец отделался ссадиной на лбу, а Люба поранила руку осколком зеркала. Она помнила мамину истерику в травмпункте, помнила, как та прижимала её к себе, помнила запах духов “Жадор”, и помнила, как мама просила прощения за то, что вышла на дополнительную смену, а Любу оставила с отцом. Потом случился стремительный развод, и Люба не видела его даже по праздникам. Все эти воспоминания стремительно промелькнули у неё в голове, пока она собиралась с силами для ответа. - Ну что, дать папе трубку? Сто лет с ним уже не общалась, - судя по голосу, мама восприняла Любины реплики как розыгрыш. - Не надо, - обронила она и скинула звонок. По позвоночнику будто пустили струю ледяной воды, а мобильник стал оттягивать руку. Она только начала думать, что жизнь возвращается в адекватное русло. И как всегда, чертовски ошибалась. Всё самое ужасное было впереди. *** Люба боялась звонить маме с тех пор. Та, верно решила, что дочь сидит на барбитуратах, иначе откуда бы взяться этому бреду про развод? Спросить у кого-то из близких о родителях Люба тоже не решалась. Она всерьёз начала думать - а не поехала ли крыша? Психические расстройства ведь могут и резко обрушиться, и для этого у Любы все предпосылки были - и кошмары, и панические атаки, и тревожность. Мог ли этот запутанный клубок проблем, с которыми она справлялась всю сознательную часть жизни, размотаться настолько, что Любу оплело безумием? “Пора бы узнать у профессора, что такое шизофрения”, - невесело думала она, взбивая диванную подушку. Несмотря на творящиеся странности, чеченские машины под окнами и действующую власть, она намеревалась устроить себе восхитительный вечер с попкорном, мороженым и “Отчанными домохозяйками” на фоне. Борис собирался встречаться с Яшиным, и Люба передавала тому искренний привет, но на поход в ресторан сил её ноги бы не хватило - не хотелось бы колодой упасть посреди прохода или зацепить костылём официанта. Поэтому, чмокнув на прощание Бориса и пожелав ему хорошего вечера, она весьма радостно проковыляла к дивану и приготовилась расслабиться на взбитых подушках и новом клетчатом пледе. Люба тщательно игнорировала потные ладони и чувство, что внизу живота раскручивается воронка. - Мне не о чем тревожиться, - пробормотала она, так сильно сжимая в пальцах ложечку для мороженого, что хлипкий металл начал гнуться. - не о чем. Сейчас я посмотрю пару-тройку серий “Домохозяек”, потом схожу в душ, дождусь Борю, мы вместе ляжем спать, всё будет как надо… Это бормотание себе под нос не успокоило её. Тревога, как красный сигнальный огонь, била по всем чувствам. Люба попыталась задвинуть панику на край сознания, но мозг словно пульсировал, охваченный агонией. Хотелось вцепиться ногтями в собственное тело, до крови, до шрамов. Хотелось почувствовать хоть что-то настоящее и весомое, чтобы отпугнуть панику. Нет, не так. Это был страх. Удушающий ужас, сопряжённый с беспросветным отчаянием, словно ты заживо погребён, но за спиной слышишь шепотки, голоса и злое хихиканье. Любе были знакомы эти чувства, как никому на свете. Вот ей двенадцать. В машине накурено, пахнет перегаром и тошнотной “ёлочкой”, Стрелка спидометра приближается к ста сорока. Люба зажмуривает глаза, когда отец резко выворачивает руль, и машину с визгом заносит на сторону. Она думает о том, что наконец поняла, как решать то уравнение по алгебре. Прокручивает в уме цифры и иксы, чтобы только не думать о смерти, на которую её обрекает родной отец. Любе пятнадцать, и она подпирает шваброй дверь школьного туалета. Конец занятий у второй смены, из взрослых остался только охранник, который у себя в каморке смотрит матч и не знает, что в туалете на втором этаже идёт сражение. Кучка парней барабанит в дверь. Они орут и гикают, угрожают, называют её шлюхой и уродкой. В нос бьют запахи хлорки и мочи, и Любу мутит - то ли от этой смеси, то ли от ужаса. Она знает, на что способны озверевшие подростки, и понимает, что сейчас ситуация выльется не только в тумаки и плевки. Просунув черенок швабры между ручкой и дверью, она хватает с пола рюкзак и парку, бежит в кабинку. Там запирается на хлипкий шпингалет и становится ногами на унитаз. Старая скрипучая рама не поддаётся с первого раза, но всё же Любе удаётся распахнуть окно у себя над головой, и её осыпает хлопьями краски. Она перебрасывает на улицу парку и рюкзак, сама мартышкой вскарабкивается на высокий подоконник и без лишних раздумий сигает вниз, на пожухлую октябрьскую траву. Тогда она вывихнула лодыжку и стесала кожу на предплечье, но это не мешало ей бежать домой так, словно за ней гнался сам дьявол. Страх сидел у неё на плечах отвратительной огромной птицей, которая клювом била в темечко. И сейчас, сидя на ковре и сжимая голову руками, Люба чувствовала тот же всепоглощающий страх, тот же первобытный ужас, что в юности, когда смерть дышала ей в затылок. Но сейчас она не понимала, почему ей так плохо. Не было объективных причин. “Мне нужно уснуть” - вдруг мелькнуло в голове подобие рациональной мысли. “Сон. Чёртов сон. Усну, и тогда всё пойму”. Наливая в кружку новопассит, Люба вдруг потянулась к шкафчику с алкоголем. “Дура что ли?!” - развопился внутренний голос. “Хочешь от интоксикации сдохнуть?” Люба не хотела. Но она знала, что новопассит в компании с алкоголем даёт изумительный снотворный эффект. А ей это нужно было в срочном порядке. Залпом выпивая смесь из лекарства и портвейна, Люба молилась, чтобы Борис не нашёл её, дохлую, на кухне. *** Она провалилась в сон. И ушла вся боль, весь ужас. Она обнаружила себя в руках красавицы с огненно-рыжими волосами по талию. Обнявшись, они полулежали в глубоком кресле, накрытые пледом. В квартире пахло ванильными ароматическими палочками и чистотой. На бежевом ковре под арочным окном в пол лежала немецкая овчарка и громко сопела во сне. На всех горизонтальных поверхностях - от тонконогих изящных столиков до полочек с растениями и книгами - стояли свечи, и огоньки их мягко дрожали в сумраке. - Давай не будем сегодня телевизор включать? -предложила вдруг её женщина. “Катя. Её зовут Катя” - вспомнила вдруг Люба то, чего никогда не знала. - Нет уж, - Люба погладила её по рыжим волосам. - сегодня мой вечер российских новостей, ты же знаешь. Это для меня десерт повкуснее бисквитов. Катя закатила глаза, но всё же выпростала руку из-под пледа и нащупала на журнальном столике пульт. Люба прижалась к ней крепче, желая навсегда остаться в объятиях, где не было кошмаров и боли. - Тут есть срочный выпуск, где-то час назад вышел, - прервала Катя ленивые Любины размышления. - Включать? Люба пробормотала: “Угу” и поудобнее устроилась в объятиях любимой, чтобы через пять секунд вскочить с кресла. Катя в ужасе зажала рот ладонью, а проснувшаяся овчарка Дора навострила уши. - На Большом Москворецком мосту в одиннадцать часов сорок минут был убит оппозиционный политик Борис Немцов, - сообщала с экрана плазмы Алёна Фадеева, с которой однажды Люба пила кофе. Внутри всё оборвалось. Люба, осев на ковёр, слушала Алёну, но голос её доносился будто сквозь толщу воды. “Убийца произвёл несколько выстрелов в спину”. “С украинской моделью Анной Дурицкой”. “Камера зафиксировала”. “Скончался на месте”. Люба, оглушённая, шокированная, смотрела на экран, и отдельные фразы Алёны грохотали у неё в голове. Не может этого быть. Это чья-то злая шутка. Пропагандисты решили поиздеваться, запустить утку. Она же только час назад поцеловала его. Он не мог умереть. Катя молча протянула ей стакан, и Люба почувствовала запах виски. Подняв глаза на свою женщину, она застыла изваянием, не зная, что говорить и делать. - Мне жаль, ведь ты его так любила, - Катя говорила сочувственно, но глаза её ничего не выражали. - выпей. Помяни. Люба послушно поднесла к губам стекло стакана. А потом отставила его на ковёр, повинуясь инстинкту. Катя приподняла брови. - Так хочешь к нему вернуться? - вопросила она тихо и зло. Люба кивнула. - Больше, чем ты можешь вообразить. Персефона вкусила семена граната и стала королевой Аида, а Психея не должна была ничего есть в царстве мёртвых, чтобы там не остаться навечно. И Люба знала: если она выпьет виски из рук Кати, дома, в Москве, уже не проснётся. Катя насмешливо кривила губы. Люба прямо и ясно смотрела на неё. - Ты могла бы остаться со мной, - Катя не говорила, но выплёвывала слова. - у нас семья. Мы друг друга любим. - Я даже не знаю, кто ты такая, - парировала Люба. - мой любимый сейчас не со мной, и ему нужна помощь. - Ты не должна там появляться, - возразила Катя. - Процесс уже запущен, и ему суждено умереть. Люба хмыкнула. Катя, не обращая внимания, продолжила, вперив в неё горящий взгляд голубых глаз. - Ты не задумывалась, почему у тебя вся жизнь пошла под откос? Почему тебя попросили из редакции, почему ты так нелепо сломала ногу? - она сидела на ковре напротив Любы. Ноги её были скрещены по-турецки, и Любе подумалось, что Катя похожа на индийскую Кали - такая же невероятная и зловещая. - А черешня, внезапно появившаяся во дворе дома? Твои сны? Родители, которые не расходились? Не думала, что это всё значит? - Мне некогда слушать твои монологи, - накатила злость, и Люба скривилась. - мне нужно домой. Катя холодно приподняла в улыбке уголки изящных губ. - Твой дом, - она повела рукой. - он здесь. Мы с тобой познакомились в Питере, когда я преподавала там психологию, а ты ходила на мой курс. Потом мы переехали в Германию. Планировали пожениться. Твои мама и папа всегда жили вместе, а ты никогда не была журналисткой и никогда не встречалась с Борисом Немцовым. Люба хотела хихикнуть, но челюсть свело. Она начинала понимать, куда клонит Катя, и теория её выходила стройной и ладной, прекрасно объясняла всё, что творилось с Любой эти месяцы. - Ты не шизофреничка, - Катя словно читала её мысли. Люба недвижной глыбой сидела напротив, с отключённым мозгом и чувствами. - просто жила не там, где тебе положено. - Это теория про параллельные вселенные? - голос Любы казался ей самой чужим со стороны. Катя повела плечами. - Ну да, что-то вроде. В великом космосе что-то перемкнуло, и так вышло, что когда ты на Новый год загадала новой жизни для себя, Вселенная пошатнулась. И два мира, которые не должны пересекаться, схлестнулись. В одном из них ты успешная журналистка, публичная персона, девушка Немцова. У вас всё хорошо, оба живы-здоровы, живёте счастливо до конца дней. В другом мире ты моя, у нас тихая и приятная жизнь без треволнений, но Немцов умирает на мосту. Впрочем, тебе до этого особо нет дела, ты же не интересуешься политикой. Любу словно окатило ушатом ледяной воды. - То есть получается, - она говорила медленно,осторожно подбирая слова, чтобы не свести себя с ума окончательно. - что в условном мире А я журналистка, девушка Бори. А в мире Б я живу с тобой, - Катя кивала в ответ на Любины рассуждения. - и в связи с большим космическим сдвигом события в мирах А и Б смешались, и в моём мирке А он должен…сейчас умереть? - Верно, - степенно подтвердила Катя. - Ты теперь официально относишься к миру Б, как ты забавно выразилась. Относилась бы, - поправила она сама себя. - если бы испила виски из моих рук. Но ты девочка умная, сообразила, что нельзя пить и есть в других мирах, если не хочешь там остаться. Чтобы всё было в гармонии, ты должна остаться, позволить своему Немцову умереть там, в мире А. - Я не понимаю, почему он умер и здесь, в Б-мире? - вопросила Люба. Катя хмыкнула. - Тут уже ты сама виновата. Ты наверное поняла, что я не совсем Катя - откуда обычной женщине столько знать о законах Вселенной, правда? Представь, что с тобой через меня говорит чревовещатель. - Так ты… - Неважно, кто я, - Катя махнула рукой. - Важно то, что ты поняла, там, в Москве, что что-то произойдёт. Решила найти ответ во сне. Умно, кстати, придумала с новопасситом и портвейном, только проснуться будет трудно. В общем, в награду за твои старания Вселенная дала тебе подсказку, о которой ты просила. Перед тобой приоткрыли наиболее возможный вариант развития событий. - Я должна вернуться, - Люба поднялась на дрожащие ноги. Катя насмешливо смотрела на неё снизу вверх. - Снова туда? К мигреням, больной ноге, череде неприятностей? Ты же понимаешь, что нельзя вмешиваться в то, что предрешено? Вселенная будет сопротивляться. Тебе будет больно. Так, как никогда не было… - Просто дай мне вернуться назад, - тихо попросила Люба. - пожалуйста. - Тоже мне, великая героиня! - взорвалась Катя. - А если не получится? А если тебя парализует, как только проснёшься? Будешь там доживать свою жизнь и мучаться! Не проще ли остаться здесь, со мной? - в её голосе было столько надрыва, столько муки… Но Люба не была эмпатом. И на жалость её раскрутить было трудно. - Верни. Меня. Обратно. Живо. Катя лишь скривилась и махнула рукой на зеркало в золоченой раме, что висело напротив окна. - Иди и спасай своего Немцова, даже если это разорвёт мироздание на куски. Но не притворяйся, что ты делаешь это не ради себя, и не возвращайся сюда в слезах, когда всё это обернётся против тебя. С этими словами, Катя, покачивая бёдрами, удалилась. Вслед за ней убежала и овчарка. Люба пару секунд смотрела им вслед, а потом на негнущихся ногах подошла к полочке под телевизором и взяла в руку гипсовую голову Будды. Сила удара у неё была что надо, и потому зеркало разлетелось вдребезги с первого попадания. А Люба, открыв глаза, обнаружила, что ничком лежит на полу кухни. *** В голове было тяжёлое марево, и Люба тихо застонала, поднимаясь на локтях. Это удалось не с первой попытки, и когда она наконец встала на ноги, то чуть не рухнула обратно - таким мощным было головокружение. Борис обещал прийти к двенадцати, и пришёл бы - он был пунктуален, как швейцарские часы. Но Люба уже знала, что к назначенному времени он может и не успеть, а это значило, что пора было собирать себя в кучу и идти к нему. Она взглянула на таймер микроволновки. Цифры прыгали перед глазами, но всё же удалось разглядеть, что сейчас без десяти минут одиннадцать. Учитывая своё состояние, Люба поняла, что из дома нужно выбегать немедленно. Сначала, шатаясь как пьяная, хватаясь руками за все возможные поверхности, она подползла к раковине. Включила холодную воду, подставила голову под струю, чтобы прийти в себя - и Вселенная начала своё сопротивление. Кран, прикрученный намертво, оторвался, стукнув Любу по голове. Её окатило как из гейзера, и вся кухня превратилась бы в филиал Земли в день Великого потопа, если бы негнущейся рукой Люба не нащупала вентиль. “Итак, началось”, - мрачно подумала она, стягивая мокрую майку. Времени наряжаться не было, и потому, вытащив из шкафа первый попавшийся джемпер, Люба поковыляла в гостиную - оставалась крохотная возможность дозвониться Борису и предупредить его о том, что… “И что я скажу?” - подумала Люба в отчаянии. “Хей, не поверишь - богиня из параллельной вселенной показала, как ты умрёшь сегодня, представляешь? Ну и бредятина…” Люба не успела до конца сформулировать в голове мысль, на автомате набирая номер. И мобильник, конечно же, отозвался приятным женским голосом: - Абонент находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позже. - Блядство! - выругалась Люба. Гневно отшвырнула телефон на диван - и вовремя. Издав на прощание тревожную трель, новенький гаджет умер от вздувшегося аккумулятора. Люба лишь закатила глаза и бросилась в коридор одеваться. Вселенная очень яро сопротивлялась. На правом сапоге, едва Люба его натянула, лопнул замок. Плюнув, пришлось переобуться в кроссовки. Подумав, Люба обвязала шнурки вокруг лодыжек, чтобы они точно не развязались. Сначала она не хотела брать сумку, но в последний момент рука потянулась к шоперу, который Нелли ей привезла из Питера. На дне его что-то было, но некогда было копаться - схватив пачку наличных денег, Люба выскочила из квартиры и помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени. С шестнадцатого этажа пришлось бежать долго, покалеченная нога готова была сломаться вновь, но чуйка вопила - к лифтам не приближаться. Раз всё противится тому, чтобы она добралась до Бориса, случиться может что угодно - от перегорания проводки во всём доме до оборвавшегося троса. Снег облепил Любу покрывалом, едва она вылетела из парадных дверей. Было уже десять минут двенадцатого, и времени у неё было мало. Подняв воротник пальто, Люба бросилась к дороге и принялась голосовать. Идти на метро было страшно - она не сомневалась, что сегодня именно там устроят теракт. Или два поезда встретятся нос к носу. Или её в давке столкнут на рельсы. Для Москвы время было не позднее, но машин на дорогах практически не было. Об автобусах тоже речи не шло. Холод кусал её за щёки, а злой февральский ветер рвал волосы вверх. Люба, продрогшая, в лёгких кроссовках и домашних штанах, отчаянно махала рукой, в надежде, что кто-то увидит и поможет. Но было слишком тихо и глухо вокруг. - Господи! - зашептала она, зажмурив глаза. - Я прошу, нет, я требую, чтобы ты вмешался и помог. Я в последний раз у тебя прошу - помоги мне, ты, гад! Мир в этот день был чувствителен к переменам. Высшие материи и струны реагировали на малейшее прикосновение и дуновение. И Любина молитва (если можно назвать молитвой оскорбления высшего разума) сработала. И когда она совсем отчаялась и готова была броситься к ГУМу на полутора своих ногах, из-за угла вырулил серенький седан с таксистским колпачком на крыше. - К ГУМу побыстрее! - выпалила Люба, плюхаясь на заднее сиденье. -И ради всего святого - следите за дорогой, сегодня плотное движение. - Да какое там плотное, - рассмеялся басовито таксист. - две машины на весь центр, ей-богу! - Быстрее. - Люба подтянулась вперёд и протянула водителю две тысячные купюры. - Добавлю столько же, если доедем за пять минут и без разговоров. - Вас понял! -таксист шутливо отсалютовал, и седан, набирая скорость, двинулся вперёд. Сначала Любе было страшно. Она ожидала всего - что двигатель взорвётся, что сорвёт крышу, и ей отсечёт голову, что водитель достанет из бардачка пистолет и повезёт её в леса заМКАДья. Но нет. В салоне играла приятная тихая музыка, пахло “ёлочкой” и арбузной жвачкой, за окном проносились огни и здания. И только она расслабилась и откинулась на сиденье, из магнитолы раздались аккорды “Лирики”. ….отцу всегда нравился Хой, и Люба не могла его з это осуждать. Но когда он силком затащил в её машину “на прогулку по граду Воронежу”, старенькая магнитола надрывалась голосом Клинских, которого Люба потом долго ассоциировала с тем ужасным ноябрьским днём. И когда отец крутанул руль и машина полетела в кювет, играла именно любимая отцом “Лирика”. Люба слишком поздно поняла, что произойдёт. На встречную полосу вылетела машина, и водитель, не успев среагировать, крутанул руль влево - раздался отвратительный скрежет металла, напоминающий звук сминаемой банки из-под колы, только усиленный многократно. Любу бросило вбок, и приложившись виском о ручку двери, она тихо и пронзительно вскрикнула, понимая, что теряет сознание. Очнулась она от запаха - всё та же мерзкая “ёлочка” и жвачка с арбузом, только теперь эти запахи перекрывались еще одним - металлическим и солёным. Коснувшись пальцами виска, Люба поморщилась - волосы сбились в кровавый колтун, и кровь продолжала стекать вниз - по уху, по шее, впитывалась в беж джемпера. Она лежала на сиденье как мешок с картошкой, не в силах шевельнуться. Снаружи не доносилось никаких звуков. - Хей, - слабым голосом позвала она таксиста. - вы там живы? Тот не отзывался. Люба видела лишь, что он обмяк в кресле, упав лицом в выстрелившую подушку безопасности. Смятые груды металла, что раньше были капотами машин, виднелись из лобового окна. Тревожность всегда мешала Любе жить, но в одном помогала точно: всегда готовая к любому невозможному и критическому повороту событий, она умела в экстренных обстоятельствах оставаться с холодной головой. И вот сейчас, выделив на краю разума ячейку, она заперла туда мысли о том, что из-за неё погибли минимум двое; что ей никогда не простят самодурства и вмешательства в ход космических событий; что время приближается к одиннадцати сорока. Паниковать и ужасаться она будет завтра. Вместо этого Люба принялась дёргать ручку двери, и ту ожидаемо заклинило. Вторая дверь отзеркалила поломку. Ну да, а как же иначе? Пусть Любе и помогли запрыгнуть в машину, но кто обещал, что она из неё выйдет? Боги знали, что сегодня должна случиться беда. Марс в небесах полыхал предвестником крови, достигал высшей точки. Небожители в золотых залах готовились насладиться трагедией, трое участников которой были разбросаны по разным точкам сцены: Заур Дадаев, сидящий за рулём чёрных “Жигулей”, не сводил пристального взгляда с дверей ГУМа. Борис Немцов, громко смеющийся над собственной шуткой, оставлял официантам щедрые чаевые. А Люба Панкова с поистине животным воем и рыком билась в запертой машине, и на всю округу не было ни одного ДПС-ника или прохожего, чтобы ей помочь. Но боги недооценивали смертных. А влюблённых женщин - тем более. Улёгшись спиной на сиденье, Люба вцепилась в него руками, подняла ноги - и ударила в стекло. Ничего не вышло. Во второй раз тоже. И в третий. Лишь сломанная месяц назад лодыжка болела так, словно в неё вколачивали гвозди. По лицу Любы текли злые горячие слёзы, и когда наконец стекло пошло трещинами, она заорала от боли и облегчения. Продолжила бить стекло, пока не образовалось приличной дыры, через которую можно было пролезть. И выкарабкаться наружу у неё получилось. Изранив все руки, ободрав колени, с осколками в ранах, сочащихся бордовой кровью, Люба со стоном вылезла из тёмного жерла разбитой машины и кулем повалилась на асфальт. Хотелось умереть прямо здесь, в необъятной тишине, под снегом и оранжевым светом фонарей. Хотелось закрыть глаза и снова уплыть туда, где у неё не ныла нога, где тело было сильным и красивым, где ей не нужно было беспокоиться о власти и смерти. Но в этом мире, самом страшном из всех миров, ей ещё было, за что сражаться. Прижав к себе шопер, Люба медленно, в бреду, поднялась на ноги, как дрожащий новорождённый жеребёнок. Сначала медленно пошла. Затем хватило сил ускориться. А потом и вовсе какая-то жалостливая богиня вдохнула в неё совсем немного жизни - и Люба, прижимая ладонь к распоротому крупным осколком животу, побежала к мосту, где уже были расставлены декорации. Изо рта вырывались хрипы и пар, а капельки крови усыпали её след, словно ягоды. Борис и Илья уже вышли из ресторана, а Дадаев завёл машину. Катя была права - ей никогда не было так больно и страшно, как в тот вечер, когда она бежала по опустевшему центру Москвы в ожидании звука выстрела. Спотыкаясь, скользя на каше из снега и грязи, Люба не думала - действовала инстинктами. Не замечала боли, не чувствовала, как вместе с кровью из неё стремительно вытекает и жизнь. Но на границе измученного разума оживали воспоминания. …в камере СИЗО было так холодно, что зубы клацали. Люба была гордой девушкой и ненавидела нытьё и жалобы, но зубная чечётка выдавала, как ей было плохо.. И когда Борис закутал её в свою кофту, сказав, что не может больше спать под перестук её челюстей, она сначала отказывалась, но затем втайне наслаждалась исходящим от кофты запахом древесных духов и южного солнца. …он впервые поцеловал её Питере, на Дворцовой набережной, когда они гуляли после митинга. Закат путался в их волосах: его - цвета соли с перцем, и её осветлённой копне. Люба прижималась к нему, такому большому и горячему, словно Солнце, и пронзительно. отчаянно, до слёз в уголках глаз любила - так, как никого и никогда. …Борис был первым человеком, которому Люба захотела готовить. Она испекла булочки с корицей, и пусть вся кухня после её готовки напоминала поле сражения, а булочки получились твердокаменными, Борис всё нахваливал, а она улыбалась и смотрела на него, как на божество. *** Боги были разгневаны, но вмешаться в святотатство не могли - у одной смертной женщины была несгибаемая воля. Она и сама не знала, насколько. Но сил физических у Любы оставалось совсем немного. Она тянула себя вперёд - словно тащила за ноги труп. Сложно было бежать по снегу, но ещё сложнее это делать, когда ты истекаешь кровью. В странной, желеобразной, пронзительной тишине, в которой вершились как минимум две конкретные судьбы, раздавалось лишь Любино хриплое дыхание. В лёгких будто лопались пузыри. “А вдруг успела и всё уже поменялось?” - в отчаянной надежде подумала она. Именно в этот момент она увидела впереди две фигуры, а позади раздалось шуршание шин. Невозможно было заставить себя ускориться, но Люба сделала рывок. Каждая мышца протестующе взвыла, а из рваной раны на животе хлынула струя крови, которую уже можно было выжимать из джемпера. - Боря! - закричала Люба. Но с губ сорвался лишь сиплый невнятный вскрик. Силы её лёгких уже не хватало. “Лёгкие отказали, зато ноги ещё несут”, - зло подумала она, продолжая бежать. Если она догонит их раньше, чем некто, ведущий машину, есть шанс всё перевернуть. Но ни Борис, ни Илья, неторопливо идущие по мосту, не слышали ничего - ни тяжёлого, со всхлипами, дыхания Любы, ни звука захлопывающейся дверцы автомобиля. “Жигуль” остановился аккурат между точкой А - истекающей кровью и потом Любой, и точкой Б - Борисом, который посмеивался над Пряником - Любиным котом, которого обожал Илья. И когда из машины стремительно вышел мужчина, Люба поняла, что не успела. Выхватив из кармана нечто (Люба знала, что это такое), он стремительным шагом двинулся за Немцовым и Яшиным. “Не смогла”, - глухо подумала Люба. Она не могла больше бежать, не могла кричать. И когда немеющая от боли нога подломилась, и Люба упала на асфальт, она осознала, что её поставили на колени и сейчас заставят смотреть, чтобы мучилась и вникала: нельзя мнить себя всемогущей. “Он мой. А я - его”. Загребая негнущимися пальцами снег, Люба снова поднялась на ноги - медленно, мучительно. Пока сердце бьётся, она будет драться. И когда Заур Дадаев вскинул руку с пистолетом, за его спиной раздался грохот. Люба вышла из тени под свет фонаря, и её серые глаза были темнее грязного льда. Она смотрела в лицо убийцы без ужаса и мольбы - как и подобает богохульнице. - Дрянь маленькая, а звук издаёт как иерихонская труба, - кивнула она на термокружку, катящуюся по дороге. Ту самую, которую носила на все митинги и сборища. Ту самую, которую она закинула в шопер Нелли, чтобы забыть о ней на долгие полгода и схватить именно в этот день. Она краем замыленного глаза видела, как стремительно обернулись к ним Борис и Илья, как они приближаются после секундного ступора. Но продолжала смотреть в демоническое лицо человека, который направил дуло пистолета прямо ей в грудь. Она сделала три шага навстречу. Страшно не было. Больно тоже. В этот миг не существовало судьбы и рока - в её израненных руках были нити мойр, и боги, затаив дыхание, ждали, какие из них она оборвёт. - Я Люба Панкова, вдруг не узнал, - ухмыльнулась, и в уголке губ лопнул кровавый пузырёк. - пишу про твоего хозяина критические статьи уже десять лет. Так что можешь убить меня. Я более лакомый кусочек, чем Немцов, да? - Давно бы пора, - спокойно отозвался Дадаев. Раздался выстрел. “Их должно быть четыре”, - подумала Люба. А затем, качнувшись, упала на спину,взмахнув руками в воздухе, как балерина. Звёздный свет покалывал её лицо. По груди расплывалось кровавое пятно, но она не чувствовала, что ей больно. Был лишь долгожданный покой. Люба будто парила. На её коже затягивались раны. а всклоченные волосы мягкими волнами раливались по плечам. Уходила кровь, таял снег, испарялась грязь. Пули в грули превращались в цветы. Благодатная тишина, обступившая её, прерывалась лишь тихим звоном - она знала, что это звёзды и луна, танцуя, принимают её. Из ласковых объятий тихой смерти её выдернули. Грубо и бесцеремонно. Борис, лицо которого было белее самого чистого арктического снега, навис над ней, прерывая пение звёзд. Руками он зажимал рану на её груди, и вот когда Люба увидела его, незримая сфера с треском лопнула. И хлынули звуки. Завывание сирен, шум машин, чьи-то крики и громкие, пронзительные голоса. Она почувствовала запахи. Снова пахло кровью и железом, а ещё - пряными духами Бориса. Но сильнее всего в нос било слякотью и асфальтом. И наконец она ощутила боль. В ноге, которая будто сломалась снова. В рваных ранах, где торчали осколки стекла. И наконец в груди - там боль была жгучей и сжирающей. - Где там скорая, вашу мать?! - рявкнул Борис куда-то в сторону, и Люба лишь улыбнулась, когда он снова перевёл взгляд на неё. Карие глаза так и лучились ужасом. - Господи, не умирай, кот, держись! - голос его срывался. - Люба! Люба, ты меня слышишь? Но на её глаза уже наползали чёрные пятна, и последнее, что увидела Люба - кусок звёздного неба, а на нём - красную планету, на которую наплывала вуаль облаков. *** Когда Люба была подростком, у них во дворе жила старая цыганка, которая однажды выцепила большой пробел на её ладони и патетически сообщила, что когда-то жизнь её будет готова оборваться, и лишь от самой Любы зависит, останется она в подлунном мире или нет. Люба посчитала это бредом и забыла. Но в ту февральскую ночь она бы обязательно вспомнила гадания старой Ферузы - если бы её не вводили в искусственную кому. Чёрт знает что творилось. Под окнами Боткинской орды журналистов пытались выяснить, в каком состоянии находится пострадавшая. Слухи циркулировали от медперсонала до ведущих новостей и блогеров. Срочные выпуски новостей вылетали в сеть и на телевидение один за другим, и у каждого рассказчика была своя версия событий. Телефоны не умолкали, люди не спали. Особо смелые и догадливые уже шли по ниточкам, что вели в высокие кабинеты. Люба бы только возрадовалась, увидев, что происходит. - Даже в коме изобличает жуликов и воров, - неловко пошутила Нелли - а затем горько разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. Она первой прилетела в больницу, едва начали сыпаться уведомления из “Фейсбука”. Через охрану прорвалась с боем и криками. Застала в пустом коридоре Бориса. Сидя на холодном кафеле, он изо всех сил сжимал голову руками. Весь в Любиной крови, вид имел совсем обезумевший и потерянный. Отказавшись от осмотра и от предложения хотя бы кровь смыть, сказал врачам, что никуда не уйдёт, пока с Любой не закончат. И тогда тоже не уйдёт. - Привет, Борь, - подошедшая Нелли аккуратно положила ладонь на его плечо. - ну как ты? Борис перевёл на неё взгляд, и Нелли стало жутко - словно бездна смотрела на неё в ответ. - Это я там должен лежать, - он кивнул на дверь операционной. - меня убить хотели. Очевидно же. А она знала откуда-то, - он хмыкнул, горько рассмеялся - а затем застонал так отчаянно, что у Нелли чуть не разорвалось сердце. Она впервые в жизни видела, как захлёбывается слезами большой и сильный мужчина, и ей стало так беспросветно отчаянно и страшно, что она сама чуть не завопила. Вместо этого она опустилась рядом с Борисом на пол и обняла - так крепко, насколько могла. Чтобы хоть как-то помочь ему, чтобы хоть как-то заземлить себя, и чтобы не думать о том, что её лучшая подруга, её любимый человек может уже не открыть глаз. - Я тоже за неё боюсь, - у Нелли задрожал голос. - но она выживет. Не может быть по-другому. Это же Люба… У Бориса не нашлось сил, чтобы ответить. Так они и сидели, обнявшись, вцепившись друг в друга, и обоих сжирал такой первобытный ужас, что дыхание сковывало. Часы шли за часами. Телефоны у Бориса и Нелли разрывались. Чтобы хоть как-то отвлечься, решили отвечать на звонки - но только друзьям, чтобы не ползли лишние слухи и не создавалась паника. Людей под окнами больницы не убывало - Нелли видела в толпе и журналистов с камерами, и простых зевак. И когда наконец забрезжил рассвет, одновременно произошли следующие события: из аэропорта в больницу приехала Дарья Николаевна, мама Любы; Эдик Лимонов написал некролог о “либаральной панке”, где не преминул оскорбить её журналистские навыки и назвать немцовской подстилкой; и наконец из операционной вышел хирург и сообщил, что сделано всё возможное, но сейчас Люба находится в искусственной коме, и состояние у неё критическое. Дарья Николаевна, бледная, с чёрными кругами под глазами, сжала губы и стремительным шагом направилась к пожарным лестницам. Нелли знала, что ей нужно побыть одной, и потому остановила Бориса, который двинулся было за ней. Очередной протяжной трелью звякнул её телефон. - Да? - у Нелли не было сил, язык еле ворочался, но трубку не поднять она не могла - звонил папа. - Неля, дочка, держись. Я очень сочувствую, это ужасно… - Пап, ты что? - у Нелли по спине пробежал холодок. - Что случилось-то? - Люба же…- отец запнулся. - скончалась… - Тебе кто этот бред наговорил? - громко возмутилась Нелли. - Её только что прооперировали, я тут, в больнице сижу! - Так Лимонов некролог уже написал… У Нелли перед глазами возникла красная пелена. - Вот же сука! - прорычала она. - Убью гада!.. У Бориса потемнело лицо, когда Нелли, кипящая от ярости, передала ему новость. Ещё гаже стало, когда лимоновскую утку подхватили на фейсбуке и твиттере. Телефоны стали трезвонить ещё усерднее, и наконец Борис, плюнув, выключил свой. - Да хер с ними со всеми, - махнул он рукой. - там Любу в палату везут, ты идёшь? *** Потянулись томительные недели ожидания. Врачи не давали точных прогнозов по выводу Любы из комы - слишком тяжёлыми были раны, слишком серьёзное хирургическое вмешательство пришлось ей перенести. И теперь, бледная, словно зимнее утро, с испрещёнными шрамами руками поверх одеяла, она лежала на пятом этаже Боткинской, опутанная трубками, и должна была делать всё возможное, чтобы открыть глаза - боги отказались вмешиваться в её судьбу и отбросили, как надоевшую игрушку. Борис, Нелли и Дарья Николаевна по очереди дежурили возле её постели. Разговаривали с ней в надежде достучаться. Сочувствующие и страждущие носили подарки - палата ломилась от цветов и мягких игрушек. Выходили документалки, разоблачения и хвалебные оды в Любину честь; Эдик по-прежнему продолжал плеваться ядом, но лицом не светил - фиолетовый фингал под глазом был подарком Бориса за некролог. В “Эхе Москвы” открыли сбор денег Любе на реабилитацию, и в приличном обществе считалось позором не перечислить хотя бы рубль. Полным ходом шли расследования. И несмотря на то, что Дадева поймали через неделю и выбили из него признание о настоящей жертве покушения, в деле по-прежнему оставалось много белых пятен. Товарищ майор стал практически постоянным собеседником Бориса. Он тысячу раз повторил, что понятия не имел о готовящемся покушении; что Люба тоже ничего не знала; что она не дозвонилась ему в тот вечер, и он не знал, что её такси попало в аварию. Но то, что у кое-кого был зуб на них обоих, Борис знал наверняка. Он и сам не мог ничего понять, и логические доводы и объяснения в произошедшее не вписывались. Допустим, Люба внезапно узнала о готовящемся покушении. Каким образом? В машине Дадаева не было прослушки, а у самой Любы в друзьях не водилось боевиков. Пятно первое. Предположим, Люба решила ему позвонить, но у её телефона едва не взорвался аккумулятор - Борис обнаружил несчастный покорёженный гаджет на диване рядом с тарелкой, из которой Пряник с упоением лакал растаявший пломбир. Телефон у неё не работал, она решила, что проще будет добраться до Бориса живьём - здесь он чувствовал, что прав. Но как тогда объяснить погром на кухне, оторванный кран и чашку, в которой плескались остатки новопассита и портвейна? Какого чёрта ей понадобилось запивать успокоительное алкоголем? Всю юность Люба провела в компании панков, и уж кому, как не ей было не знать о комбинациях веществ, которые ведут к интоксикации? Пятно второе. Они с Любой не раз и не два бывали в том ресторане, и домой всё время возвращались на метро.Постоянно и неизменно. Лишь один раз Борис решил пройтись по мосту - и чудом миновал смерть. Откуда Любе было знать, что в тот вечер они с Ильёй решат прогуляться? Пятно третье. От водителя, который почти довёз Любу до ГУМа, добиться ничего не удалось - скончался сутки спустя в больнице. Женщина за рулём второго автомобиля умерла на месте. На записях с видеорегистратора было видно всю аварию целиком, удар Любы головой, затем - её попытки выбраться. Борис тоже всё это видел, и от Любиного плача и воя ему становилось физически больно. Он нутром чувствовал, что всё произошедшее неправильно, нелогично, странно. Привыкший к скачкам событий и лиц, Борис понимал, что там, на мосту, он должен был умереть - это было дико, шокирующе, но как-то…соответствовало канве.Он не мог объяснить своих ощущений, списывал всё на тревогу, гнев и боль, и точно знал, кто ему всё объяснит - но Люба по-прежнему была в коме, и состояние у неё было стабильно критическое. …одни называли это место аль-арафом. Другие - Рубежом. Но Люба, помнившая из прошлой жизни курсы культурологии, знала, что находится в Лимбе. Её ждала смерть - почти безболезненная. Боги готовы были смилостивиться, ведь мойрам открылось будущее, и в нём не было апокалипсиса и тьмы. Да, смертная перевернула ход событий, но к краху мироздания это не вело - для этого мира открылась иная дорога, не лучше и не хуже прежней. За спасение любимого смертная была достойна награды, и боги протянули её - безболезненную смерть, а за нею - вечную жизнь в сонме героев. Но боги снова недооценили смертных. А точнее - смертного. Когда Борис начал звать Любу и зажимать её рану, она откликнулась - непроизвольно, жадно. Она потянулась к нему, позволила выдернуть себя из рук Танатоса - и небожители разгневались. Всю жизнь они подавали глупой девке знаки и знамения, а она была глуха. Всю свою жизнь она богохульничала и пользовалась милостью судьбы, не благодаря и не отдавая ничего взамен - но стоило смертному мужчине её позвать обратно в жизнь, полную крови и страдания, как она тут же отвергла божественную милость и бросилась в его объятия. Богам не нравилось, когда пренебрегали их подарками, и потому, полные ярости и злобы, мстительные олимпийцы бросили Любу в Лимб, оставив ей крохотный шанс на спасение. Если ей так нравится смертная жизнь, рассудили боги, пусть она за неё поборется. И Люба боролась. В беспросветном одиночестве и холоде, бродя по серым полям, она искала выход, и туман обвивался вокруг её лодыжек и запястий. Иногда силы кончались, и она сворачивалась калачиком под каким-нибудь жидким кустарником и закрывала уши руками, не в силах больше слушать плач и стенания вокруг. Люба не видела никого, ни одной души, такой же брошенной и несчастной, как она сама - но повсюду её сопровождал плач, и от него нельзя было спрятаться. Подходила к концу третья неделя искусственной комы. Врачи не видели улучшений в показателях и выносили вердикт. - Если через неделю не будет прогресса, её будут отключать. - глухо обронила Дарья Николаевна, вошедшая в палату. За эти недели из моложавой и весёлой женщины она превратилась в старуху. Лицо оплело сетью морщин,светлые волосы, всегда эффектно подстриженные и уложенные, потускнели и опали. Нелли, сидящая у постели Любы и держащая её за руку, вскинулась. - Но так нельзя. - у неё задрожали губы. - Она же ведь…она не овощ… - Знаю, Нелечка, знаю, - Дарья опустилась на соседнюю койку и закрыла лицо рукой. - я своего согласия не дам, это же нечестно по отношению к Любе…Но врачи говорят… Она старалась говорить ровно и спокойно, чтобы не пугать Нелли, но в итоге голос сорвался, и обе они, плача, кинулись друг к другу в объятия. Это было неправильно, и Дарья ненавидела себя за такие мысли, презирала всеми фибрами души, но она чуяла, что шансов у Любы нет. Она не понимала Бориса и Нелли, которые сорвали голоса, доказывая, что Люба сильная, что она обязательно оклемается. Не придёт она в себя. Люди после огнестрела в грудь не выживают, и чудо ещё, что она добежала до моста, потеряв столько крови. “Зато умрёт, как настоящий панк”, - подумала Дарья однажды, когда расчёсывала Любе волосы. Она знала всегда, что дочь бунтаркой жила - бунтаркой и уйдёт. И такая смерть была вполне во вкусе Любы. Она любила внимание, любила шумихи и скандалы - и тихий упокой в старости был не её вариантом. Вот смерть во цвете лет и карьеры, в центре Москвы, от пули, да ещё и в попытке спасти любимого человека - это было по её части. Марш “Весна”, изначально заявленный как антикризисный, стал Маршем Панковой. Улицы Москвы ломились от людей. Соратники постарались на славу - статьи Любы цитировались и пересылались, и можно было с уверенностью сказать, что каждый пришедший на марш знал, за что пером билась жертва режима. Власть совсем не такого исхода ждала, и это было очевидно. Немцов выжил, и теперь, разгневанный и распалённый, стоя на трибунах, превращал свою женщину в мученицу. Слабые попытки Кремля оправдаться ни Немцова, ни народ не устраивали. И пока пропагандистская машина тщетно отбивалась от возмущённой общественности экспертами, которые на передачах у Соловьёва заявляли, что Немцов и Панкова сами спровоцировали конфликт с чеченцами, и всё случившееся - исключительно акт мести со стороны людей, которые к власти отношения не имеют, всюду гремели скандалы - и в сети, и на улицах. А ещё публика любила романтические истории, и здесь была драма на уровне Шекспира: девушка спасла своего возлюбленного от смерти, получила предназначавшуюся ему пулю, а он, потерянный, разбитый, но всё же разгневанный, как владыка ада, бился за её жизнь и честь с системой, которая старалась сохранять лицо, но на деле трещала по швам. Люди открывали глаза. После Марша Панковой были протесты - один за другим. Улицы не пустели, а автозаки ломились от протестующих. Люди требовали наказания для Дадаева; требовали отставки Кадырова, требовали предать его анафеме. Гремели лозунги и о свержении президента. Несмотря на то, что на телевидении ввели цензуру в отношении Панковой-Немцова, а кляузы и враньё в их адрес не прекращались, возмущённые люди шли и шли на улицы, а соратники продолжали бороться. Кто-то писал статьи, кто-то давал интервью зарубежным изданиям. Нанимали юристов, подавали жалобы и прошения, и ждали - с замиранием сердца все ждали, когда наконец Люба выйдет из комы. *** Боги были похожи на людей - одержимые страстями, жадные до власти и любви, эти эгоистичные создания бурно проживали все чувства. И когда Люба своим отказом от вечной жизни и лёгкой смерти навлекла на себя их гнев, следовало кое-что прояснить: это именно боги, обиженные и разозлённые, приняли решение сбросить её в Лимб. А вот богини, которым было доступно более тонкое понимание происходящего, не были довольны её муками. И потому три небожительницы - Гера, Афродита и Персефона, посовещавшись, решили дать несчастной смертной последний подарок и больше никогда не вмешиваться в её судьбу. Хоть она и была героиней, но ей чужда была божественная милость, а бессмертных всё же раздражали те, кто их ни в грош не ставит. Афродита спрялала клубок золотых нитей и вручила его Персефоне. И пока Гера отвлекала своего мужа, который не должен был узнать, что смертной в Лимбе кто-то помогает, Персефона отправилась в глубины своего царства в сопровождении Цербера. И она нашла Любу под черешней, что раскинула ветви в сером мраке небес. В окровавленной одежде, с обезумевшим взглядом, она сидела меж корней древа, запустив руки в волосы, покачиваясь из стороны в сторону - и так похожа была на Бориса, который когда-то так же сидел в больничном коридоре, виня себя в том, что Люба пострадала. Но когда она взглянула на богиню, взор её был прямым и осмысленным. Персефона не стала ничего говорить. Бросив вперед клубок золотых нитей, она дала знак Церберу - и тот, послушный, опустился на лапы. Тонкая сверкающая полоска рассекала мрак Лимба, и вела в Любин Изумрудный город. - Цербер довезёт тебя до царства смертных. - Персефона протянула Любе руку, и та, поколебавшись, схватилась за неё. - И потом оставите меня в покое, олимпийцы? - Люба криво ухмыльнулась. Голос её был хрипл и ломок, как первый ледок на озере. Любой другой бог разгневался бы на подобные слова и интонации, но Персефона была добра, и гнев её на девушек не распространялся. Потому она лишь молча кивнула и помогла Любе взобраться на мощную спину Цербера. - Почему ты помогаешь? - спросила вдруг Люба. Вцепившись пальцами в жёсткую чёрную шерсть на загривке трёхглавого пса, она выпрямилась на его спине, Персефона лишь пожала плечами. - Потому что ты не заслужила таких мук. И потому что твой мужчина уже слишком долго тебя ждёт, а у Афродиты сердце разрывается, когда такое происходит. Поэтому прощай, смертная. Богиня похлопала Цербера по боку, и тот, фыркнув, рванул вперёд в фантастическом прыжке - Люба едва удержалась на мощной спине зверя. Золотые нити прокладывали дорогу домой, и Люба, не веря, расхохоталась, откинув голову назад - и мчась верхом на страже подземных врат, с развевающимися волосами, она и не подозревала, как похожа была на свою дальнюю-дальнюю прабабку, которая, мстя за своего возлюбленного, сожгла целый город, а потом залила могилу мужа кровью его убийц. Богам нравились такие истории, и потому они ожидали от потомков Дайоны чего-то подобного и следили за ними в веках. И хоть деяния Любы не были такими масштабными, как у прабабки, ожидания богов она оправдала - даже несмотря на то, что смогла разгневать всех, кого только можно. Смертные ведь на то и смертные. Эпилог. Любу вывели из комы, когда её родные потеряли всякую надежду, а Дарья Николаевна уже готовилась подписывать соответствующие бумаги. И когда абсолютно внезапно для всей общественности Люба забросила в твиттер своё селфи с лаконичной подписью “Жива и относительно здорова”, произошёл взрыв. К ней прорывались толпы страждущих - журналисты, соратники, поклонники. Всем нужно было урвать свой кусочек Панковой, но прежде всего Люба побеседовала с товарищем майором. Только её показаний не хватало в деле о покушении. Она рассказала полуправду - было бы глупо говорить о предупреждении от неизвестной богини в облике прекрасной женщины (Люба подозревала, что имела дело с Афиной, потому что всегда считала её надменной сукой), о космическом сдвиге и параллельных вселенных. Но она поведала о чёрных “Жигулях”, которые видела в течение месяца, о подозрениях в слежке за ней и Борисом, об угрозах Кадырова. А что касается событий двадцать седьмого февраля… - Ну, не хотела вам говорить, как-то неудобно… - Люба передёрнула плечами, поудобнее располагаясь на подушках. Следователь, худой черноволосый мужчина, напоминающий ей рыбу крупными чертами лица и глазами слегка навыкате, смотрел на неё непроницаемым взором. Люба вздохнула и прямо уставилась на него в ответ. - Я ревнивая, как Отелло. Подозревала, что у Бориса интрижка. И когда он ушёл в ресторан, я не поверила, что он будет ужинать с Яшиным. Долго мучилась подозрениями, а потом побежала туда. Хотела застукать их на месте, учинить сцену… - Что произошло по дороге в ресторан? Вы попали в аварию? - Да. Поймала такси, но случилась авария. Я не смогла открыть двери, поэтому выбила ногами стекло и выкарабкалась наружу, - Люба показала свои руки, и следователь, приглядевшись к шрамам, кивнул. - Дальше побежала к ГУМу. - И не стали вызывать скорую и ДПС? - скептически поинтересовался следователь. Люба притворно закатила глаза. - Говорю вам - я очень ревнивая. Мне нужно было добраться до Бориса, и я бы добралась, чего бы это ни стоило. Да, авария была жуткой, и я соболезную, но мои дела меня интересовали больше, чем погибшие. Следователь едва не скривился, но сумел сохранить лицо, хотя последней своей репликой Панкова вызвала у него омерзение. Он не понимал шумихи вокруг этой особы. Да, поступок впечатляющий, но будем честными - поймать пулю каждый дурак может. А уж Панкова на убийство нарывалась с самого начала своей карьеры. Он читал её статьи - и понимал, за что на неё точили зубы. “Страх и ненависть в Грозном: что скрывает за успешным фасадом Рамзан Кадыров?”; “Клиника: в продажу вышел новый политический роман Эдуарда Лимонова”; “Сказка о том, как жулики и воры украли у России выборы”; “Гадаем на новом сборнике рассказов Захара Прилепина и устанавливаем диагноз автору”. За одни заголовки её хотелось задушить. Не боясь ничего и никого, Панкова подвергала осмеянию и критике всех - даже товарищей-либералов. И вот эту вот желчную, язвительную и хамовитую особу возводили в великомученицы? Да уж, хороша святая. Люба знала, что не понравилась следователю - её это не волновало, ведь у неё никогда не складывалось хороших отношений с ментами и им подобными. Даже с родным отцом не сложилось. Он ни разу не позвонил ни ей, ни её матери за всё время, что Люба была в коме, и её это обижало - самую малость, пусть и не хотелось признавать. В глубине души Люба всё же надеялась, что отец объявится в больнице, с большим букетом цветов придёт к ней, скажет, какая она смелая и сильная, и как он ею гордится…Но не всегда всё получалось так, как она желала. Зато Нелли, бегущая на всех парусах в палату после того, как ей сообщили, что Люба очнулась и к ней можно, заграбастала её в медвежьи объятия, а потом громко разрыдалась. - Ну очнулась и очнулась, чего рыдать-то? - проворчала Люба, не любившая поддаваться чувствам. - На похоронах вот можно было бы… - Дура ты! - Нелли заплакала ещё горше. - Господи, как так можно вообще? Мы тут чуть с ума не сошли… Когда в палату вошли Борис и Дарья Николаевна, Нелли отсела на соседнюю койку и извлекла из сумки пачку платков. Смотрела на Любу повлажневшими глазами - и насмотреться не могла. Люба хотела пошутить, скрасить обстановку - но когда увидела Бориса, исхудавшего, бледного и измученного, который смотрел на неё, как на божество, в груди что-то оборвалось, и в уголках вскипели слёзы. “Живой”, - подумала она в неверии. Люба протянула руки - и Борис обнял её, осторожно прижимая к себе, боясь причинить боль. Она уткнулась лбом в его плечо, пряча слёзы - ненавидела плакать при ком-то. - Спасибо, - шепнул Борис, и Люба, не сдержавшись, шмыгнула носом. - Это мой гражданский долг, - Люба по-дурацки хихикнула. - Ну, что я пропустила? - бодро вопросила она, когда Борис поудобнее сел рядом с ней, а мама пристроилась по другую руку. Дарья Николаевна знала, что если сейчас кинуться к Любе с объятиями и поцелуями, она разнервничается, а ей совсем не хотелось волновать дочь после того, что она пережила. Потому она тихонько сжала её ладонь, и Люба, улыбнувшись, сжала в ответ. - Это ты нам расскажи, - Борис посерьёзнел. - какого чёрта там произошло? Как ты вообще попала на мост? Господи, как ты про покушение узнала?.. - он захлёбывался вопросами. - Да, Люб, нам надо знать, - Нелли, высморкавшись и издав трубный звук, вперила в Любу горящий взгляд. - прошу меня извинить…Но ты чуть не умерла… Люба вздохнула. Она не хотела распространяться о богах и параллельных вселенных, но Борис, мама и Нелли смотрели на неё так испытующе, так жадно и горестно, что она не смогла бы им солгать. - Вы решите, что я умом тронулась, и это будет обоснованно. Но аккурат на Новый год я почувствовала, что что-то происходит… И она начала рассказ. *** Люба закончила говорить, когда закатное солнце утонуло за горизонтом. Она не утаила ничего - рассказала о снах и предчувствиях, о черешне, которая сначала возникла во дворе дома, а потом Люба обнаружила её в Лимбе, о мире, где она должна была жить тихой и безоблачной жизнью с Катей, о сопротивлении Вселенной, о Лимбе и трёхглавом псе, на спине которого она покинула страшный мир, полный тумана и стонов. Сначала они ей не верили.Борис скептически хмурился, но не перебивал - Люба обожала его за умение выслушивать. Нелли смотрела с недоверием, а Дарья Николаевна периодически говорила что-то вроде: “Ну хватит уже выдумывать”, но замолкала под ледяным взглядом дочери. Но чем дальше разматывался клубок, тем больше они понимали: Люба не врёт. И не похожи её рассказы на коматозные видения. Да и не стал бы кто-то вроде неё придумывать небылицы о богах и других мирах. У всех присутствующих было много соображений и догадок насчёт услышанного, но единогласно решили, что товарищу майору правду говорить нельзя - всё закончится жёлтым домом. Версию о ревности придумал Борис, и всех она вполне устроила. В том числе и следователей. Люба чувствовала опустошённость, смешанную с бешеным облегчением - как будто из её кровоточащих ран снова извлекли стекло, а потом заботливо обработали и перемотали бинтами. Ей тяжело было осознать, что пришлось пережить за эти месяцы,но в глубине души теплилась надежда на то, что наступила новая жизнь - для них всех. И апрельский ветер принёс с собой перемены. Когда Люба, прихрамывая и опираясь на трость (несчастная правая лодыжка всё же не выдержала, и случилось смещение, из-за которого Люба должна была хромать всю оставшуюся жизнь), облачённая в бордовое пальто и ослепительно улыбающаяся вышла на трибуну, толпа приветствовала её громовыми аплодисментами и улюлюканьем. “Жулики и воры хотели нашей смерти, но мы ещё их переживём!” - грозно цитировали газеты Любу. Выступление на том митинге на Манежной было блестящим - Люба умудрилась стукнуть тростью омоновца, который пытался забрать у неё мегафон,и картинка получилась поистине киношной. Борис не отходил от неё ни на шаг, и когда они оба махали репортёрам и фотографам из автозака, получались ренессансные кадры – этакие Бонни и Клайд на революционный манер. Появление Любы на баррикадах вдохновляло - она стала своего рода Иисусом, когда, стоя на трибунах, являлась живым, почти воскресшим примером жестокости власти. Она призывала к ответу за преступление, говорила о цинизме и кровожадности конкретного человека, прямо вопрошала: “Что теперь, господин президент? Наймёте снайпера? Устроите взрыв? Публично повесите?”, и когда Солнцеликий в репортаже обронил, что своей смертью Панкова нанесла бы меньший урон стране, чем своим спасением, это стало последним гвоздём в крышке гроба его правления. Бунты и протесты разгорались по всей стране. Пропагандисты тщетно пытались обратить слова президента в шутку. - Но разве такие намёки считаются шуткой? - загадочно улыбнулась Люба репортёру ВВС. - Всё очевидно. И если самолёт, на котором я завтра полечу домой, внезапно упадёт в океан, вы будете знать, кто в этом виноват. И за пределами страны люди стали возмущаться. Люба и Борис стали неприкосновенными фигурами, ведь было бы очевидно теперь, кто на них покушается. Власть поджимала хвост и скалила зубы, готовая вспороть глотку наглой журналистке, которая обратила космические сдвиги в свою пользу и продолжила раскручивать тезис о жертве режима. - …нами правит циничный и жестокий русофоб. Боится своего народа как огня. Но мы его не боимся! К чёртовой матери! На свалку истории! - на высокую трибуну карабкались омоновцы, но Борис продолжал кричать - громко и яростно. И когда его скрутили и повели к автозаку, на омоновцев обрушилось целое море из бумажных стаканчиков, обрывков бумаги и сигаретных пачек. - …они убили Политковскую, а потом решили, что и со мной сработает. Только вот не вышло у них нихрена! - Люба, в неизменном красном, потрясая тростью, бесстрашно развернулась всем корпусом к приближающимся омоновцам, которые расталкивали людей на пути к трибуне. - Если кто и умрёт в ближайшее время, то только кровавый режим. Долой тирана и убийцу! Да здравствует свобода! Любу вели к автозаку под руки, и она шла по-королевски - вскинув голову и сжав зубы, ведь никто не должен был знать, что болит нога. И когда в ходе потасовки с омоновцами её отбили митингующие и заключили в кольцо, держась в сцепке, Люба гордо улыбалась. Пусть власть имущие её ненавидели - это было неважно. Важно было, что простые люди выдернули её из лап омоновцев и не собирались отдавать на растерзание бюрократической машине. А уж если они её спасли, то и страну спасут, сомнений не было. И когда в начале лета Солнцеликому был объявлен импичмент, они с Борисом, гордые и счастливые, упоённо целовались на Дворцовой набережной, и закат окутывал их фигуры золотым светом. *** Единственным излишеством, которое позволила себе первая леди после осенних выборов, стала мраморная фигурка Персефоны, которая стояла в её кабинете, окружённая свечами. А в целом жизнь вернулась на круги своя - Люба, стуча тростью, гневно шествовала в кабинет Венедиктова каждую неделю, чтобы выразить несогласие с его невнятной позицией, на своих субботних подкастах упоённо проходилась по действующей власти и не забывала поиздеваться над Лимоновыми-Прилепиными, которые скулили из-за того, что проклятые либералы таки дорвались до власти. Борис предлагал ей перебраться работать в Кремль, но Люба заявила, что провластной никогда не была и не будет - пусть даже она и супруга президента. Тот лишь закатывал глаза, но соглашался на ближайшем форуме ответить на град провокационных вопросов, чтобы не расслабляться. И хоть Люба осталась верна себе, и власть её не привлекала, всё же ей нравилось жадно целовать Бориса, сидя на роскошном дубовом столе в президентском кабинете. Её хлипкий стол в редакции “Эха” однажды обрушился под её семидесятью кило чистого веса. Зато был повод потребовать у Венедиктова нормальную мебель для отдела, хоть и пришлось покраснеть, вспоминая причину обрушения. Боги, легкомысленные и ничуть не сентиментальные, скоро забыли о своём гневе на Любу, да и про неё саму тоже. За историей интересно наблюдать, когда она полна сюжетных поворотов и трагизма, а что интересного боги могли найти в рядовой человеческой жизни? Ни Любу, ни её любимого не ждало на пути нежданного рока, и боги махнули на них рукой, найдя новую игрушку. Одна лишь добрая Персефона с теплотой думала о храброй смертной, которая возвела маленький алтарь в её честь. Богиня отвечала - и каждую весну в старом цветочном горшке у Любы в кабинете распускалась дивной красоты алая роза, и запах её месяцами наполнял комнату.