***
К девяти часам похолодало так, что зуб на зуб не попадал. А может это потому, что Владимир на месте стоит и не двигается? Он сторожит знакомую пекарню уже полчаса, оглядывается в сторону аристократского дома и притопывает ногой, перебирая две пары коньков в руках и изредка и протирая их лезвия варежками. Вдруг из-за угла появляется извозчик, укутанный в шали так, что фигуру было не различить — лишь руки торчали. В повозке, нетерпеливо ëрзая и всë время поглядывая на часы, сидел Губанов, а как завидел одиноко стоящую фигуру, скомандовал остановиться. Он спрыгнул со ступенек и, не изменяя привычкам и воспитанию, исполнил пред Владимиром поклон, усмехаясь неумелым, повторяющимся движением со стороны парня. — Ну сколько тебя учить? Не так резко, легче нужно, — Губанов вздыхает и оборачивается, сунув в руку извозчика пятак. Тот лишь молча подгоняет лошадей, скрываясь за углом пекарни. — Ну прости, я не рождался в стенах аристократского дома, — Владимир пожал плечами и вытянул руки вперëд, сгребая Губанова к своей груди. Если обернуться — нет никого. Снег почернел от сажи, стало темно, только фонарщики стараются, зажигая фонари. Новогодней атмосферы нет совсем, только в некоторых окнах горят лампадки, на некоторых белые узоры. Чувствовался лишь наступающий ночной мороз, но не было никакого рождественского настроения. И было то самое ощущение замирания времени, когда секундная стрелка будто бы останавливается, будто замирает, снег и ветер перестаёт безжалостно таскать снежинки по воздуху. Всё успокоилось, а сердце Владимира забилось в сумасшедшем ритме, даже где-то в ушах. Он чувствовал не только своё сердцебиение, но ещё и чужое, вызванное беготнёй из дома и волнением, что в любой момент могут заметить его отсутствие в постели. У них совсем мало времени, буквально пара часов, и они, отлепляясь друг от друга, идут в сторону канала, на котором обычно проводилась ярмарка, только вот она неожиданно полностью опустела, оставив после себя только тёмные палатки и пару человек, которые, мучаясь от безделья, вышли резать лёд коньками. На них Владимир с Алексеем не обратили никакого внимания. — Давай, — Владимир садится на бесхозную, пустую бочку и быстро цепляет коньки к своим стареньким, но добро служившим ботинкам. Губанов покосился на коньки, с сомнением принимая их из чужих рук. В прошлый раз, когда Володя затащил его на лёд, он рухнул раза два, оставляя на коленях огромные синяки, а потом неделю жаловался себе на ноющие суставы и дрожащие от напряжения ноги. Потому он и остаётся в сомнениях, глядя сначала на друга, а потом на них, но раз уж Володя добыл второй раз эту пару коньков, раз уж притащил их, раз уж смотрит на него горящими глазами и в очередной раз заверяет, что обязательно поможет и поймает в случае чего. Всё же решается, присаживаясь на самый край той же плохо обтёсанной бочки, разрешает помочь Володе закрепить его коньки, и поднимается, чувствуя, как ноги тут же разъезжаются в разные стороны. — Ноги прямо ставь, — напоминает Владимир. — Давай, — он разворачивается к нему лицом, постукивая коньками по льду. — Руки, — командует. Губанов послушно протянул руки, стискивая чужие голые ладони в своих, и ощущает, как катится по льду благодаря тому, что Владимир, тихонечко отталкиваясь, тянет его на себя. Было ощущение, что под ногами ничего нет, от тишины вокруг всё темнеет, лишь глаза напротив будто спрашивают: «ты помнишь хоть что-нибудь из того, чему я тебя учил?» Губанов, конечно, помнит, но лишь отчасти, да и волнения, ощущения, будто он в первый раз стоит на коньках, не отпускало. Владимир отталкивается сильнее, освобождая свои руки, и манит за собой. Губанов повторяет за ним, расставляет руки в стороны, стараясь держать равновесие, и толкается одной ногой, стараясь поддержать ту же скорость, которую дал ему Володя. — Ну же, смелее, ты же не впервой на льду, — Владимир делает круг, резко останавливаясь подле Губанова, нечаянно пугая того. — Да не уроню я тебя. Коль сам не можешь, давай я, — он тянет руки к чужому боку, касается аккуратно и крепко держит, толкая вперёд. — Ты не стой просто так, колдобина какая-нибудь будет, и ты навернёшься, ногами работай. — Ты же обещал, что поймаешь, — Губанов, выпучив глаза, смотрит под ноги и путается в них. — Обещал, но ты тоже должен делать всё, чтобы не упасть, так что шевели ногами. С горем пополам и никак иначе Губанов вспоминает то, чему его учили пару недель назад. Он уже сам набирает скорость, катится по припорошенному снегом льду, закладывая руки за спину, но всё ещё не может угнаться за Володей. И тот, поняв, что обычную скорость развить сегодня не получится, катился тихонечко рядом, изредка подхватывая Алексея за руку, когда тот спотыкался. Хоть он и ниже ростом, но по телосложению был чуть покрепче, пусть и худ, как жердь. Ну что же, тут он не виноват. Захотел бы — откормился, но вот откармливаться нечем, да и зачем? Его не мучает сосущее чувство, да и ладно с ним, а вот Губанов был худ по статусу. Вернее, слишком строен. И это подчёркивало его аристократичность, а фамилия подтверждала. Владимир изредка наблюдает исподтишка за ним и никак не может поверить, что вместо скучной ночи у печки и заточки коньков он режет лёд Невы чуть затупившимися лезвиями с сыном известного на весь Петербург аристократа. Он порой не верит своим глазам, когда видит улыбку, адресованную ему и только ему, ведь река уже опустела, как и каналы, в которые они только-только повернули. В округе ни единой души. — Какие планы на Новый год? — После отрешённой беседы вдруг спрашивает Владимир, чуть разгоняясь и поворачиваясь лицом к Алексею, всё так же непринуждённо отталкиваясь от льда и не глядя за спину. Щёки его горят, нос покраснел от холода, а лоб обожжён встречным ветром. — Ты же знаешь прекрасно, — Алексей ухмыляется, приподнимает брови и чуть склоняет голову к плечу, но в ухмылке, которая засверкала на его губах, не было ничего весёлого. — Отец получил приглашения на какой-то бал в честь Нового года, и мы, как хорошая семья, идём туда. — Так это же замечательно! Всегда мечтал на таких мероприятиях побывать, а в итоге каждый год у печки сижу с какой-нибудь сахарной булкой. Алексей Александрович, радуйтесь этому, а то вы что-то нос повесили. — Было бы чему радоваться. — Грустить не стоит даже тогда, когда до тебя никому дела нет и когда ты совершенно один. Или когда потеряешь всё, — Владимир вдруг замедляется, ловя споткнувшегося от неожиданности Губанова. — И никогда не стоит вешать нос, тем более если что-то не нравится и от тебя это не зависит. У меня почти никого и ничего нет, и даже я не вешаю нос. А если бы я окончательно всё потерял, то улыбка бы моя была намного шире, чем есть сейчас. — Это была бы улыбка безумца. — Но я всё равно не потеряю улыбку, веришь, нет? Пусть даже такую, от которой будет сводить челюсть, — Владимир вдруг перестаёт смотреть на него щенком и резко расплывается в той безумной улыбке, о которой говорил буквально секунду назад. — С улыбкой легче по миру идти. Пусть тебя считают дураком, зато тебе легче, чем им. Поэтому выше нос и марш на бал! — Ты слишком жизнерадостный, — подмечает Губанов и усмехается, оголяя зубы. — Учись, пока я жив, — Владимир оставляет Алексея одного, вдруг срываясь с места и набирая скорость. Губанов за ним. И так почти час без передышки. Губанов уже начал уставать, изредка останавливаясь и усаживаясь на снег, пока Владимир, делая круг и разворачиваясь, не добегал до него и не падал рядом. В тот самый момент, когда шапка съезжает, когда за шиворот засыпается рыхлый снег и когда перед глазами только ночное ясное небо и пару крыш домов, Владимир вновь ощущает ту свободу, которую ему даровала жизнь. Пусть неполную и он всё ещё зависит от труда и денег, но он может в любой момент ночи сорваться и надеть коньки или выйти после летнего зноя на улицу и вдохнуть полную грудь той свежести, о которой ему не нужно мечтать. Владимир приравнивает свежесть к свободе, как и Алексей, но, признаться честно, Губанов чувствовал эту свежесть только во время ночных побегов из дома. Только его любимый Володя открывал ему глаза на мир реальный и закрывал на тот, который царил в богатом доме. Губанов бы всё отдал, чтобы растянуть эти быстротечные часы на всю жизнь, чтобы вечно быть свободным, чтобы до самой смерти зависеть от денег, а не от статуса, чтобы каждый день видеть Владимира и жить так, как хочет он сам, а не слышать упоминание обязанностей, возложенных на него отцом и родом. Изо рта рвался пар, Владимир, удовлетворённый неясно чем именно — ночным катанием или времяпрепровождением рядом с Губановым, — выдохся окончательно, отказываясь вставать. Валялся трупом, устремив взгляд в небо, и наблюдал боковым зрением за притихшим Губановым. Но тот неожиданно пропал из поля зрения — улёгся спиной на искрящийся снег, расслабляя каждую мышцу. И каждая эта мышца ныла, как и душа. Хотелось здесь и сейчас закричать «не хочу» каждому, кто хоть раз скажет о его обязанностях и положении. «Я хочу остаться здесь, с этим бедняком, этим Володей, бедно жить и бедно развлекаться, я мечтаю отказаться от всего того, что дано мне с рождения, я хочу новую жизнь». И думал он так не потому что он ленивый и не ценит имеющиеся богатства. Он думал так потому, что устал от обязанностей. Он завидовал свободе друга, завидовал его укладу жизни и развлечениям, но знал, что эта зависть обоюдна, что Владимир до боли хочет хоть на один денёк отказаться от своей свободы и посмотреть, как там у богатых, у везучих, а потом вернуться в свою шкуру и покачать головой, сравнивая две жизни, так и не приходя к логическому завершению. — Не хочешь заключить сделку? — Что?.. — Владимир изогнул брови и чуть повернул голову, чувствуя на себе пронзительный взгляд. — Какую ещё сделку? — Ты показал мне свою свободу, я покажу тебе своë заточение. Я смогу провернуть одну шутку, — начинает Губанов, бегая глазами по чужому румяному и спокойному лицу. — Мы найдём тебе одежду, цацки всякие нацепишь, и я проверну аферу: добуду приглашения на имя какого-нибудь барина, и ты, представившись каким-нибудь Иваном, побываешь на балу. Хочешь? — Это риск, — сначала в глазах Владимира загорается заветная искра, а затем сразу же тухнет, когда он продолжает: — а если раскроют? — Я каждую такую ночь рискую быть замеченным вне постели, а добыть приглашение и провести тебя на бал — это не риск, это пустяк. Владимир молчал. Он долго смотрел в чужие глаза, а затем опустил взгляд на снег и улёгся на белый ледяной пух щекой. Конечно же ему хотелось на настоящий бал, где будут толпиться все: от баринов до аристократов, графов и князей, где столы будут ломиться от еды, а подносы с шампанским будут проноситься у самого носа весь вечер и даже ночь. Хочется, но слишком велик риск. Владимир не знает точно, каков он, но он есть, и это пугает. Ему совершенно не хочется своими желаниями и мечтами подвергать риску Губанова, хоть тот и сам предложил, говоря это так воодушевлённо, что в глазах летали звёзды. — Ты замёрз? — Только и спрашивает Владимир, поднимаясь на ноги. — Немного, — Алексей остаётся на снегу, глядя снизу вверх на крутящегося на льду парня. — Тогда подъём, бежим до ярмарки, снимаем коньки и будем греться. — Где греться? — На чердаке, — Владимир оглядывает широкую Неву, не находя взглядом ни единой души. Город давно улёгся спать, потушил все лампадки в окнах и оставил лишь фонари и электричество в тех богатых домах, в которых никак не могли заснуть.***
Владимир подкидывает очередную деревяшку, которую прибрал в первом попавшемся дворе по пути домой. Огонь рвался яркими язычками, обжигал и согревал замёрзшее лицо. Губанов здесь впервые. Пошарпанные стены не вводили его в восторг, он обречённо смотрел на них и понимал: вот она — цена бедной жизни. Чердак, небольшая печка, две скамейки, два стула и пара полешек в углу комнаты. Одной единственной комнаты, в которой утром и вечером кипит жизнь, в которой спокойно и без нытья живёт человек, довольный жизнью и улыбающийся так, будто этот чердак не ветхая комнатка, а целые хоромы с горой прислуги. Губанову вдруг становится стыдно за все свои жалобы на родной дом. — Ну вот, — Владимир поднялся с корточек, снял с плеч тулуп, с головы шапку и предстал перед Губановым тонкой, складной, но сутулой фигурой. Отросшие сырые волосы закрывали половину высокого лба, в рубахе и старых, холодных брюках. — До твоего ухода нам хватит. — А после моего ухода? — А зачем? Провожу тебя и сразу на ярмарку. — Не спавши? — Не впервой, — Владимир отмахивается, усаживаясь на один из стульев. — Только мне нечем тебя угостить, простите, ваше сиятельство. — Я не за этим сюда пришёл. Ты так и не сказал мне: тебе достать пригласительное? — Нет, — качает головой Владимир, чуть подумав. — Не нужно подвергать себя риску ради ерунды. — Ты упёртый баран, Володь, — обиженно фыркает Алексей. — А если я хочу тебе такой подарок сделать? — А что ты мне прикажешь тогда дарить тебе? — Спокойствие Владимира начало испаряться. — Что, равноценное этому, подарить тебе? Прости, я не могу подарить тебе металлического коня с рулём. — Это вообще не равноценно. То, что привёл в пример ты, нельзя ни в коем случае сравнить с тем, что предлагаю тебе я, — Губанов немного помолчал, опустив глаза в стол, а затем, не отрывая глаз от столешницы, поднял голову и спокойно, будто грудь не греет желание Владимира подарить ему что-то в ответ, произнёс: — Я найду тебе вещи и добуду пригласительное. — А мне что дарить? — Владимир наконец вспылил, не сумев совладать с внутренним бурлением. — Булку сахарную? Коньки свои? Что?! — Какая к чертям сахарная булка? Что ты выдумываешь? Я же сказал, что ты уже сделал мне подарок, и он длился почти целый год. Ты мне глаза за мир вне дома и аристократии разул, я вижу теперь не только жирные хари чиновников, я вижу мир! — Откуда только такие слова у тебя в голове? «Хари», — Владимир усмехается куда-то в плечо и отходит к печке, переваривая все слова, сказанные минутой назад.«Ты показал мне свою свободу, я покажу тебе своë заточение».
— А это была твоя мечта? Увидеть истинную свободу? — Цель всей недолгой жизни, — бурчит под нос Губанов. Владимир притих. — И это мой тебе подарок? Губанов поднял свой ясный взгляд на Владимира и еле заметно улыбнулся. Почти перед самым его лицом танцевал огонëк, подгоняемый сквозняком. Алексей полулежал на плохообтëсанном столу, положив голову на своë плечо. Умиротворение так и клонило в сон, глаза закрывались сами по себе, а шум и треск со стороны печки действовал на него колыбелью. Владимир тоже кладëт голову на свои руки, зевает и лениво поглядывает в сторону пышущей жаром печки. Они оба устали до невозможности, и Володя, как некстати, отрубается, только успевает раскинуть руки по столу. Сухая кожа его рук на мгновение приводит Губанова в шок, а ломкие волосы в ужас. Он давно не рассматривал своего друга, да и вообще давно не проводил с ним время. Как же обидно, что это совсем не зависит от него. Даже на секунду и частичку. Алексей бы каждую ночь, жертвуя своим сном и силами, выходил, раскинув руки в стороны, принимал бы ветер с залива на себя, дышал бы полной грудью. А может быть и каждый день. Вот бы встать утром, отказавшись от чая, и пойти куда глаза глядят. Пока Губанов погружается в раздумья, борясь со сном, его руку мягко перехватывают. Грубая кожа нежной ладони касается его руки где-то в районе запястья, а потом поглаживает большим пальцем, будто изучая. — Вот она какая, аристократская ручка, — Владимир поднимает голову, заспанно и сосредоточенно глядя на перехваченную ладонь. — Рука, как рука. — А ты свататься не собираешься? На твоих пальцах кольцо смотрелось бы богоподобно. — С чего такие вопросы? Владимир замолк, почти не двигаясь, только продолжал перебирать пальцы в своей руке и изредка задерживая дыхание. Через несколько мгновений придëтся напомнить о времени, что оно уже начинает двигаться к рассвету, что печка начинает затухать, а маленькое окошечко запотевать. Чердак остывает, а сердце наоборот, бьëтся, словно ужаленное. Владимир не хочет отпускать аристократа, не хочет, чтобы он уходил. Не хочет снова оставаться один в промëзшей комнатке, обречëнно опускаясь на колени перед печкой. Отпускать Алексея никуда не хотелось, тем более туда, где тому противно. — Тебе надо домой уже, да? — Владимир поднимает свои тёмные глаза, и жалостливо, словно пёс, смотрит на Алексея. А в глазах тех сплошная грусть и уже тоска. Они вдруг перестали блестеть. — Ещё минут… — Алексей не освобождает ту руку, которую Володя никак не может оставить в покое, а лезет свободной в карман, доставая те самые часы, с которых началось их знакомство, — минут двадцать и нужно будет идти. Что ты всё мнёшь мою руку? — Мы сможем ещё погулять до Нового года? Ты ведь навестишь меня? Алексей совершенно не понимает, почему Володя постоянно уклоняется от вопросов и продолжает задавать свои. Что на него сейчас нашло? Он опасливо хмурит брови и перехватывает чужую руку. — Володь? Я ведь обязательно приду на ярмарку за день до Нового года, утром. Я не уверен, что удастся погулять, но мы точно свидимся. Я ведь должен отдать тебе приглашение? А костюм? Ведь тоже должен. Владимир стискивает челюсти. Желваки его ходят ходуном, будто он зол, но глаза вдруг блестят, как будто в них попала соринка. Губанов заменил ему друзей и родителей, заменил всех существующих людей. Он влюблëн в него по уши, а доброта, его нежность по отношению к Володе, добивали сердце, давили на него и прерывали биение вспышками: улыбками и взглядами, каждым движением и словом. Владимира убивал этот аристократ, который ни разу не держал в руках оружие. Испепелял своим существованием, того даже не подозревая. Владимир утопает. Он чувствовал себя беспомощным, провалившимся под лëд зевакой, которого всë тянет и тянет на дно, а он не пытается даже вырваться из объятий ледяной воды. Даже рукой не шевелит, принимая свою судьбу. Подходя к дому Алексея, останавливаясь у пекарни, от которой он теперь должен идти один, Владимир тускнеет ещë сильнее. Господи, он чувствует, что болен, он очень и очень болен, и не знает, как эта боль зародилась. Ещë утром он думал об Алексее, как о лучшем на планете друге, подаренном ему судьбой за все труды и рабские страдания, но сейчас, уже почти на восходе солнца, он понимает: ошибался, и ошибался крупно. А может выдумывает? Но почему тогда так не хочется его отпускать? Почему так не хотелось выпускать нежную аристократскую ручонку из своей. Почему не хочется прощаться, опускаясь в неведение: а смогут ли они ещë увидеться? Ведь это жизненно необходимо, без этого улыбка спадает с лица, а так не должно быть! Улыбка всегда должна быть на лице! Но вот только виновник еë каждодневного появления уже спешит в сторону своего дома, всë ещë ощущая фантомные касания на плечах. Душа разрывается, когда через минут десять мимо него проносится тройка вороных лошадей, а в закрытой карете раздаëтся смех и гогот. Аристократия возвращается домой, пока их сын прячется под одеяло, пытаясь утихомирить бьющееся сердце и скрыть отдышку.***
— Пугает одна шутка-с, — Александр, убрав газету, обратил свой пристальный взор из-под очков на сына. — С твоим здоровьем всë впорядке? — Всë прелестно, я чувствую себя лучше всяких спортсменов, готов горы свернуть, — Алексей в секунду догадывается о том, что именно имеет в виду его отец. Губанов младший сбил свой режим сна, и, как следствие, спал мало и плохо. Вот и возникают вопросы по его самочувствию, и в особенности у внимательного отца. — Странно. Смотрю на тебя, и страшно становится. Ты перестал высыпаться? — Порой мучают кошмары. Ах, отец, можешь ли ты написать письмо Шабановым? Помнишь, мы были недавно на одном мероприятии государственной важности, и я пересекался с его сыном? Так вот, тот потерял своë пригласительное и попросил меня ему помочь. — А чего же он своему батьке сам не скажет? — Ну ты ведь знаешь Шабанова старшего! Грозный мужик!.. Да и… — Губанов старался сообразить, какой бы ещë весомый аргумент привести, чтобы отец поверил в эту наглую ложь. — Да и Казаковы тебя хорошо знают, урегулируете ведь вопрос? — Беда ты на мою голову, что таким смышлёным уродился. Напишу, переотправлю, — вздыхает Александр и снова принимается за газету. — Да ладно тебе, я хочу ему сделать сюрприз небольшой, сам уж передам. Что же ты, в гости к Шабановым меня не отпустишь? Хочется же посплетничать перед балом, верно? — Что ж там сплетничать? Как бабы полоумные, ей богу, иди уже, — Александр посмеивается и начинает вчитываться в очередную статью. Он сына услышал и обязательно выполнит его просьбу. В этом Губанов младший уверен. — Кстати, — Алексей останавливается в дверях, немного думает, а затем на одном выдохе произносит: — Я хотел бы владеть умением кататься на коньках. Довольно популярное занятие, а я совсем не умею. — Закажем тебе коньки, коль хочешь, — отмахивается отец. Губанов младший, так и не обернувшись, уходит. Уходит к себе и не высовывается до самого вечера, перелистывая уже выученную литературу. Может показаться, что отец Алексея — идеал, дающий своему чаду всë, что он захочет, разрешающий всë, но есть обратная сторона медали. Получая всë запрошенное, Алексей обязывался идти по той тропинке, которую ему протаптывает Александр. И Губанов младший никак не может протоптать свою, ведь тут же потонет, не зная, как плавать по незнакомым водам. Александр — Моисей в глазах Алексея, и за ним приходится идти, чтобы не погибнуть, чтобы не разочаровать. В двери тихонько стучат. Алексей устремляется свой внимательный взор на щелку, пытаясь разглядеть того, кто нарушает его покой. — Алексей Александрович, — Татьяна скребëтся в двери. — Вы, чай, на ужин-то явитесь? Хорошо с вашим самочувствием? — Явлюсь, ступай, — безразлично машет рукой Алексей и улавливает тихое «агась», а затем тихий щелчок ручки. На чëм он там остановился? Ну вот, теперь желание читать пропало. Да простит его Чернышевский со своим романом!***
Морозы ушли, теперь не нужно было постоянно держать руки в рукавицах, чтобы не обморозить пальцы. Владимир перестал чувствовать покалывание на щеках, стоял целый час и нисколько не замëрз от ветра. Он с детским интересом наблюдал за представлением. Сегодня куклы Ильи разыгрывают настоящую комедию. Они смеются, падают, обзываются и заливисто хохочут над бедами других. Владимир посмеивается вместе с ними, удивляясь таланту Ильи. Тот мог целые театральные постановки делать, да вот только ошивается на ярмарке и лишь изредка получает копейку за свои труды. А ведь народ смеëтся! Но народ уродливо скуп. Особенно те, кто шикарно одет. Вдруг на самой развязке выходит солнце. Оно было холодное, но принесло на ярмарку столько света, что в миг поднялся гул от удивления. Ярмарка мигом ожила. Пошëл радостный хохот, а Илья, выглянув буквально на мгновение, чтобы разрешить спор кукол, коими сам и управлял, решил обыграть появление удивительного гостя в виде солнца. — Ой талант, — закачал головой барин, поглядывая краем глаза на зачарованного Владимира. — Это ж надо! Так интересно! Вот такие дни и отвлекали Владимира от душевных мук, которые, не обращая внимания на наступающий праздник, селятся в голове. Отвлекал Илья своими захватывающими выдуманными историями, умением подать их так, что они оседают в голове, как глупый, но очень смешной анекдот. Но Владимир не желал далеко уходить от себя, но и не хотел заглядывать глубоко в свои чувства. Честно говоря, он ничегошеньки не понимает: подобное люди называют первой любовью или просто крепкой дружбой, которая захватывает разум розовой дымкой? Коли уж второе, то дела пустяковые, а коли первое… тогда становится страшно. Рядом раздаëтся постукивание коньков и резкий скрежет. Какой-то высокий парень, быть может лишь на годок помладше Владимира, несясь на полной скорости между ящиков и бочек, спотыкается, и, пытаясь обогнуть толпу, совершенно путается в собственных же ногах. Он, пытаясь ухватиться хоть за чьи-нибудь плечи и не упасть, с размаху садится на лëд, айкая и бранясь. Из рук его вылетает небольшой чемоданчик. Его голые руки расползаются по припорошенному льду, щека царапается о ближайшую необтëсанную бочку. Довольно приличная одежда оказывается облепленной снегом. Толпа, ранее хохочущая, вдруг взвизгивает испуганно и тут же начинает расходиться, бранясь на шумную, резвую и неловкую молодëжь, мешающую развлекаться и отдыхать. Илья тут же стянул кукол с рук, скидывая их на большую бочку под самым окошком его импровизированной сцены, и выбежал из своего укрытия, а Владимир, застыв от неожиданности и удивления, только отшатнулся. — Живой? Руки и ноги не переломал? — Илья взволнованно опускается на колени, пока Владимир отмирает, подбегает, а затем тормозит у самых ног пострадавшего и повторяет за приятелем, упираясь коленями в лëд. Пострадавший лишь молчит и вертит головой, мол, всë нормально. Его звали Денисом, но представляться своим спасителям он не очень-то хотел. Он стеснительно поднялся не без чужой помощи, буркнул «спасибо» и, испуганно поглядев на парней ещë с пару секунд, поднял со льда чемоданчик, развернулся и без той скорости, из-за которой он чуть не столкнулся со льдом лбом, покинул место «аварии». — Тьфу! Мало того, что представление сорвал, так ещë и без благодарностей помчал! — Илья глядел ему вслед, хмуря брови, и возмущался, махая руками. — Он сказал, просто ты не услышал, — спокойно отвечает Владимир с полуулыбкой, глядя на раздражëнного Илью. — Ну, не впервой, — вздыхает, оборачиваясь по сторонам, — будешь продолжать? — Настроение пропало, — буркнул Илья. — Такую историю испортил! Так хорошо шла! Что за люди-то такие пошли?! Владимир лишь вздохнул на чужие возмущения и, когда Илья, не прекращая бурчать себе что-то под нос, уселся приводить кукл в порядок, тихонечко покинул канал. Надо бы вернуться к работе, клиенты не ждут, быть может, толпятся у ступенек, ожидая свободных саней, а он тут разъезжает на своих двух, смотрит кукольные спектакли и смеëтся. Отдохнули и хватит. Коньки постукивают и шуршат, точëным лезвием разрезая лëд. До нового года осталось всего полтора суток, а Алексея не видно и не слышно. Становится необычайно грустно и тоскливо. Владимир вновь глядит по сторонам, сбавляя ход, и надеется зацепиться хотя бы за что-то похожее на фигуру Алексея, но вокруг только яркие ларëчки и палатки, шум и гам. Нет ничего, что могло бы заинтересовать. Взор медленно двигается по лицам зевак, и вдруг среди них обнаруживается знакомое. Отец Алексея. Сердце уходит в пятки. Значит, и сын его тоже на ярмарке, но его не видно. Владимир метал взгляд то вправо, то влево, крутился и мешался под ногами, но никак не мог найти. Становилось обидно и страшно. — Ногами шевели, быстрее, — Алексей появляется за чужой спиной также неожиданно, как привидение в углу тëмной комнаты. Его совершенно новые коньки гулко зазвенели, сталкиваясь с коньками Владимира. В лопатки Владимира упëрлись ладони, подталкивая. — Давай же! Владимир, не успевая сообразить, ныряет между людьми и мчит туда, где их с Губановым не увидит Александр. Он слышит ритмичное постукивание коньков за своей спиной и ничего не может понять: как это Алексей отдельно от отца расхаживает по ярмарке, да ещë и не расхаживает, а разъезжает на коньках! Его вдруг хватают за плечо и тащат за воротник вправо. Владимир поддаëтся. Перед ним, притаившись на бочке, сидит тот самый парень, который пару секунд назад растянулся на льду. Щека его была ободрана и чуть кровоточила в некоторых местах, как и, скорее всего, ладони, спрятанные в варежки. А в его руках небольшой чемоданчик, напоминающий какой-то деловой объемный футляр для бумаг. Тот вылетел у него из рук и немного помялся, но это не повлияло на его внешний вид. — Это твоë, — Алексей кивает на чемоданчик. — Внутри лежит пригласительное, но не на твоë имя. Оно на имя Максима Шабанова. Если тебя будут спрашивать, то говори, что ты не графа сын, а барина. Запомни, барина! Если графским представишься, то попрут тебя сразу. Михайловский замок. Ты знаешь, где это? — Не держи меня за дурака, — на одном дыхании молвит Владимир, — знаю я. — Там быть ровно в восемь. Мы тоже прибудем туда в восемь. Зайдëшь сразу за нами и, считай, самое страшное позади. Подстричься не забудь, лохмы отрастил, — Алексей, хоть и выражаясь грубовато, аккуратно потрепал чужую голову и вздохнул, припоминая то, о чëм стоит предупредить заранее. — Денис, твоя задача вот это привести в порядок, желательно сегодня же, — он вновь указывает на чужие волосы, а затем, спохватившись, глядит на Дениса широко открытыми глазами. — Что с тобой? — Так спешил, что споткнулся и упал, — Владимир принимает из рук Дениса чемоданчик и тихонько благодарит. — Так вот кто переполох устроил средь бела дня. Попрошу у Татьяны всякие мази. Как с Владимиром разберëшься, так сразу шуруй ко мне, отцу скажешь, что до графа Шабанова ездил, отдавал пригласительные. Понял? Денис согласно кивает и опускает голову на свои ладони, сложенные вместе. Он упирался локтями в свои колени и даже по сравнению с невысоким Владимиром казался таким маленьким, раненым, что хотелось пожалеть и освободить от обязанности стричь Владимира. Но между прислугой и Володей, Алексей, конечно же, делает выбор в пользу второго. Да, жалко этого Дениса, но дело есть дело. — Тридцать первого числа, завтра, в восемь вечера у Михайловского, — Алексей пронзительно глядит в чужие глаза, отводя Владимира в сторону, за палатку, в которой остаëтся смирно сидящий Денис. — Не забывай только, вот тебе часы, — он достаëт из кармана те самые, с трещенкой на циферблате, и, раскрыв чужую ладонь, кладëт их в неë. Холодный металл обжëг ладонь, — чтобы в минута в минуту! — Я тебе жизнью обязан за такие риски, — Владимир без намëка на улыбку смотрит в ответ как-то даже жалостливо. — Мы это уже обсуждали, — добродушная улыбка напротив делается ещë шире, а глаза щурятся. — Ещë раз скажешь про риск — не покину дóма, даже если отец отлучится. — Но тебе ведь хуже будет, — Владимир щурится в ухмылке, — так что не угрожайте мне здесь, Алексей Алексаныч, — Владимир замолкает, позволяя себе рассмотреть раскрасневшееся лицо напротив. — Спасибо. От тихого и смущëнного «спасибо» затрепыхалось сердце. Дышать даже стало тяжелее. Алексей пытается сунуть другу ещë и пару монет, но Владимир упирается, чуть ли не с криками убегая обратно в палатку. Деньги у него есть, и давать просто так их не нужно. Вот если бы Владимир подвëз молодого аристократа с одного берега Невы до другого, то ладно, но просто так брать деньги он не собирается. Алексей и так постарался, нарыв всего этого добра, нарыв пригласительное на имя какого-то Шабанова, нашëл какого-то Дениса, который, по видимому, не очень хорошо катался на коньках, но отлично разбирался в стрижках и моде. Видимо, кто-то из прислуги дома Губановых. — Кто ты таков, Дениска? — Владимир наконец прощается с Алексеем, возвращается в пустующую палатку, в которой был только лишь Денис, и садится на полуживой ящик, из которого тут и там торчали гвозди. — Что такой стеснительный? — А что же мне, при Алексее молвить? Так и дело не моë, что я говорить буду? — А когда я с другом тебя на льду по косточкам собирал, ты тоже молчал. Денис стеснительно пожал плечами и поднялся, оказываясь выше Владимира почти на голову. Он довольно хорошо стоял на коньках, но тогда, минут десять назад, видимо, и правда споткнулся. Ну а чего там спотыкаться? Лëд на ярмарке довольно приятный, без пробоин… Может, зрение хворает? Денис делает несколько нерешительных движений в сторону выхода из палатки, в который выбежал Губанов младший, и оглядывается, проговорив: — Алексей Александрович ведëт отца в другую сторону. Нам нужно уйти с ярмарки, — он откидывает ткань, выбегая из палатки, а Владимир, даже примерно не представляя продуманный до мелочей план, следует за ним. Просто нужно положиться на Алексея, довериться Денису. Задача простая, но волнение вдруг подкатывает к горлу неприятным, режущим комком. — А тебя ведь ввели в курс дела? Ну, кто я такой, зачем меня стричь и зачем мне на тот новогодний бал? — Ну, что-то да поведали, только я всë равно не понимаю: это ты виновник его побегов? — Это ты откуда знаешь, про побеги-то? — Владимир резко тормозит у самой лестницы, лëгким движением снимает коньки и кладëт их за пазуху. — Так весь дом уже знает. Все, кроме его батюшки с матушкой. Те даже и подумать не могут о таком беспределе, который мы допускаем. Ведь нас первых всех на кол, вот мы и храним тайну, не говоря ни ему, ни даже псу дворовому, — Денис вторит за Владимиром, перехватывает небольшой чемоданчик и в очередной раз опасливо оглядывается. Горизонт чист, знакомой кареты не видно. — Забавно, — Владимир усмехается, пропуская карету прямо перед собой. — И что же, был он удивлëн, когда ты ему про это сказал? — Я ничего ему не говорил, — Денис мотает головой. — Зачем же? И он разозлится, испортит себе настроение, и мы получим по шапке от него. Он в доме властен, отцу своему не уступает. Если же попросил что-то — быстро бежать и делать надо. Груб порой до чëртиков, а иногда так добр после своих этих побегов, что и пообщаться с ним можно, даже попросить что-то — всë сделает. Владимир помолчал, покачав головой, и, оглядевшись, заметил пустующую карету с широким уступом позади. Он запрыгивает на этот уступ, помогая не привыкшему к таким приключениям Денису. Их пункт назначения — чердак Владимира. Видимо, весь день сегодня придëтся потратить на преображение.***
Денис старательно кружил вокруг Владимира, время от времени поднимая какую-нибудь государственную тему, о которой лишь мельком слышал в доме аристократов. Оказалось, что этот Денис — довольно интересный и приятный человек, если вывести его из стеснения и показать, что Владимир — такой же заложник государственных законов и устоев, заложник, чья жизнь зависит от физического труда и постоянно имеет статус «рабочий человек». Так и завязывался диалог, пока каждую прядку поднимали и подрезали, пока расчëсывали и посмеивались над залысинами. — Слушай, а вот этот театр на льду — это повседневное развлечение на ярмарках? — Денис снимает тряпку с плеч Владимира, как бы давая понять, что с волосами он закончил. — Ты что, на ярмарках не бываешь? — Честно говоря, был последний раз ещë в детстве, и то редко, а тут оказался и удивился: неужели такое до сих пор существует? — Я больше скажу, оно не то что существует, оно процветает. Ты же видел, сколько народу толпится у палатки? Денис покачал головой, ухмыляясь, и раскрыл помятый чемоданчик. На самом верху показался пригласительный билет, а под ним чëрная ткань, аккуратно сложенная самим Денисом ещë в доме Губановых. Примеряя на себя этот костюм, Владимир чувствовал, как он меняется. На плечах не убогая старая рубаха, а уже рубашка из дорогущей и неимоверно приятной телу ткани. Брюки не с потëртыми и чуть вытянутыми коленями, а плотные и идеально сидящие, только слишком какие-то непривычные. Ситуацию спасают только подтяжки, с которыми Владимир сначала не может совладать, а потом внимательно наблюдает за действиями Дениса и повторяет, регулируя их длину под себя. А вот с туфлями какая-то проблема. Или ему так только кажется? Они дико неудобные, жмущие, но если сравнить их с ботинками, то по размеру они совершенно идентичны. — Их только разнашивать, — Денис качает головой, присаживаясь на самый край шатающегося стула. — Это же кожа, она вредная. — Но я ведь не разношу их до завтра? — Владимир поднимает взволнованные глаза на парня и делает несколько шагов. Неприятно, но ещë терпимо. — Если их сегодня разнашивать, то завтра ты придëшь домой с кровавыми мозолями. — Плохо дело, — вздыхает Владимир и устремляет свой взор на мутное зеркало. Оно отражало теперь не того Владимира, который вставал с утра и тут же кутался в свой тулуп. Не того, который топил печку украденными дровишками. Зеркало отражало незнакомца, который имел уверенный и счастливый, в какой-то мере возбуждëнный вид. Глаза сверкают, лицо розовое. А на теле этого незнакомца фрак, шикарная, белоснежная рубашка и даже небольшая чëрная бабочка. Он будто в миг стал аристократом, важной шишкой в обществе, графом, князем… да неважно! Важно, что в зеркале совсем не он, а кто-то важный до чëртиков, необычайно красивый и стройный. Интересно, что скажет Губанов, увидев его в толпе? Как отреагирует на то, что такие вещи на Владимире сидят так, будто он в них родился? — Не сутулься. Смотри, с какой осанкой Алексей Александрович ходит, — Денис кивает в сторону, — он даже если не умытый выйдет, то всë равно будет шикарен. — Да он с любой осанкой шикарен, это же аристократия, — Владимир устало вздыхает, оттягивая бабочку и расстëгивая верхние пуговицы рубашки. — Завтра тогда уж сам разберусь что и как надевать, а на сегодня хватит с меня превращений. Устал я. — Сегодня тебя одел, завтра Алексея, — Денис заулыбался, но в улыбке его не было ничего такого, что указывало бы на искреннее счастье. Усталая улыбка пропала через секунду. Когда Владимир остаëтся один, то печка начинает будто бы затихать, но в ней всë также поблëскивал бледный огонëк. Он остался наедине с собой. Делает мерные шаги по скрипучему полу в сторону зеркала. Снова. Он останавливается прямо перед старым трюмо, смотря только на своë лицо. На усталое, но до боли счастливое. Ещë пару секунд, и он точно расплачется, понимая, какая же судьба сучка. Сначала она оставила Владимира совершенно одного, не привыкшего к тишине и тотальному одиночеству, а потом подкинула такой подарок в виде Губанова, с которым ощущение одиночества будто испарилось. Живя в ожидании новых встреч, Владимир не замечал, как бегут не то что дни, бегут недели. И вот завтра, в день Нового года, он получит главный подарок: то самое чудо, которое ожидалось Владимиром, наконец явится. Явится в виде праздничной и весëлой ночи с человеком, который перевернул его жизнь с ног на голову. Сердце забилось чаще, грудь заполнилась теплом. Перед самым сном, когда Владимир уже натянул свой свитер на плечи, он решил вновь перебрать чемоданчик. А вдруг они с Денисом что-то забыли? Но всë это Владимир уже видел: и брюки, и рубашку, и фрак, и пригласительный билет, но взгляд зацепился за конверт, который Денис не мог не увидеть, когда доставал всë содержимое. Конверт не был подписан, не набит был до отказа ничем особенным. Владимир с нетерпением его вскрывает и обнаруживает там только лист бумаги, на котором ровными и красивыми закорючками было что-то написано. Расписан лист был и на обороте, но была одна проблема, разрушающая весь идеальный план Губанова. Эта проблема сейчас показалась Владимиру катастрофой, хотя раньше его это совсем не волновало. Он не умел читать. Письмо для него — набор букв, и то непонятно каких, закорючек и точек. Вдруг стало страшно. А вдруг здесь написано что-то слишком важное, а он не может даже примерно понять, о чëм это письмо? Он хмурился и пытался разобрать хоть что-то, но взгляд не мог выцепить из ровных строк ничего ясного и знакомого. Честно говоря, он и имя своë писать и читать не умел. Лëг спать он с чувством нетерпения и сильным волнением. Всë крутил письмо, вытянув руку перед собой, и думал, думал, но о чëм именно — сказать сложно. Всë смешивалось в голове в непонятный ком из догадок, чувств и всяческих размышлений. Тридцать первое декабря. Буря, разыгравшаяся перед сном в голове, к утру полностью прошла. Она чуть вымотала Владимира за ночь, потому проснулся он в скверном расположении духа. Но как только он выходит на улицу, как только его щëки сковывает лëгкий морозец, в душу снова возвращается бесконтрольная энергия. Он успел доставить пару баринов до другого берега и даже успел развезти некоторых по каналам, посмотрел представление Ильи, поздравил его с наступающей ночью, и, гордо глядя на свои часы, вышел с ярмарки, направляясь домой. Он сменил свою рубаху на белоснежную, заправив еë аккуратно в брюки, напялил фрак и уселся прямо напротив зеркала, критически оценивая себя. Вернее, того человека, который получился на базе внешнего вида Владимира. Это точно не тот парень, который полчаса назад мчал домой зайцем. Не тот, который смотрит представления на ярмарке, а не в театре. Перед ним именно тот, кто, судя по его виду, разъезжает в шикарной карете, посещает театры через день и в каждом доме является желанным гостем. Это не Владимир. Это незнакомый человек, но никак не чужой.***
— Может, и познакомишься с кем-нибудь… нужно заводить связи, нужно, чтобы было к кому обратиться за помощью. И жениться тоже нужно, — подмигивает Александр. Часто в карете, в которой они добираются до балов и праздников, заводился именно такой диалог. Алексей с каждой попыткой отца женить его как можно скорее всë сильнее закатывал глаза. Дверца открылась у самого входа в Михайловский замок. Губанов выскочил из кареты последним и хищно огляделся, знакомой макушки нет ни у самого входа, ни на крыльце, ни подле него. Губанов медленно поднимается по ступеням и всë время оглядывается. Ну же, Володя не мог просто не прийти. Не мог остаться дома, не мог! Конечно же не мог, потому медленно и элегантно поднимался по лестнице прямо за Губановым, практически дыша ему в спину. Он чувствовал тяжëлое дыхание волнения, слышал горьковатый одеколон и аромат чего-то сладкого, будто бы какой-то карамели. — Ты, чай, шею свернëшь, если так вертеть головой будешь, — Владимир проговаривает это в чужое плечо и чуть ровняется с ним, натягивая на лицо улыбку. Почему натягивая? Потому что волнение перебивает любую радость. — Молодец, прям минута в минуту, — Губанов опускает взгляд на идущего рядом Владимира. Лохмы, достающие раньше чуть ли не до самого носа, стали коротенькими и хорошо уложенными на лбу и правом виске. — Кем представляешься? — Максим Шабанов, сын барина, никак не графа, — хихикает Владимир и входит в двери, за которыми тянутся коридорчики, лестницы, залы и сплошные комнаты, комнаты, комнаты. Алексей с волнением наблюдал за тем, как Владимир, представляясь сыном барина, которого на самом деле не существует, игриво улыбался и совсем не подавал виду, что сердце неистово клокочет. Прошëл. Кивнул мягонько, как учил Алексей, и, запрятав пригласительное в небольшой кармашек за пазухой и гордо задрав голову, шëл навстречу своему любимому аристократу, который, глядя на него искрящимися глазами, лыбился во все тридцать два. — Твоя проделка с пригласительным — просто чудо, — Владимир скалит зубы и ровняется с Губановым. Этот Михайловский замок — тоже какое-то чудо, особенно его залы. Владимир, скрывая свой дикий интерес, осматривался, ощущал стеснение и какую-то тесноту. Яркость зала, а именно электрических ламп, слепила так, что жгло глаза. Рядом проносились подносы с шампанским. Некоторые хохотали, некоторые нехотя танцевали, но потом расходились в смехе, набирались задорности и уже добровольно шли в пляс. Всë это выглядело достаточно весело, но серьёзное лицо Губанова портило всю картину. На фоне высоких потолков, шумящего и хохочущего народа, всеобщего веселья, в которое Владимиру непременно хотелось влиться, невозможно не заметить хмурость Алексея. Он сосредоточенно глядел на толпу людей, не решаясь даже шагу сделать от Владимира, и изредка, когда тот вертел головой, искренне и чуть ли не с безумством глядя на окружение, смотрел на тëмную макушку. Он не выглядел, как сын какого-то барина. Владимир выглядел как молодой князь. Князь, способный сводить с ума юных дам и вызывать уважение у лиц своего пола, у руководителей и начальников. Да даже батюшка император Александр поведëтся на миловидное лицо, которое, однако же, было аристократичным, не хуже, чем у Губанова младшего. Вытянутое, остренькое, и всю его стройность теперь можно было разглядеть благодаря прекрасно уложенным волосам. Губанов имеет довольно большой словарный запас, но как-то описать Владимира, передать его настроение и его черты, невозможно. От этого хочется плакать. Как же, подобие божества стоит перед Алексеем, оголяет свои зубы в искренней и широкой улыбке, а он не может даже при помощи слов запомнить этот момент, ведь нужных слов не подобрать. Есть, конечно, слово красивый, но этого уж точно недостаточно, даже как-то оскорбительно — Владимир заслуживает большего количества комплиментов и вычурных слов. Владимир достоин всего того мира, до которого так долго не мог не то что дотянуться, он не мог о нëм и мечтать. — Владимир, — Алексей окликает его, практически невесомо касаясь чужого плеча. Под пальцами чувствуется знакомая ткань. — Я отойду буквально на секунду, я тебя найду чуть позже. Владимир оборачивается на Алексея, соображает буквально пару секунд, и кивает, понимая, что не имеет права упрямиться и держать Алексея возле себя. Он провожает Губанова взглядом, затем возвращает взор на огромную ель прямо в центре. Он чувствует, как его сердце клокочет и как приятно пропускает удары. Вокруг всё так светится, всё шумит и гудит, что Владимир на мгновение даже пугается всего окружения. Но ему всё же невыносимо приятно быть не на тесном чердаке наедине с остывающей печуркой, а на настоящем новогоднем балу, на котором он не знает ни одного имени, кроме своего поддельного и имени его главного и любимого волшебника. В пляски он не рвался: тихонечко наблюдал за движением народа, за реакциями, слушал разговоры и держал у самого носа бокал шампанского, к которому так и не прикоснулся. Почему-то страшно его даже пробовать, ведь оно как-то странно шипело и слишком резко пахло. — Ну и чего стоишь? — За спиной возникает вернувшийся Губанов, осторожно разворачивая Владимира за плечо. — Даже шампанского не пробовал. — А оно должно так шипеть? — Владимир поднял голову на Губанова и недоверчиво изогнул бровь. — А как же? Должно, там ведь углекислый газ, — Алексей приподнимает свой бокал, мельком его осматривая, и тянет к устам, отпивая. — Не бойся, никто не подсунет тебе какую-нибудь отраву. Владимир, сильнее изогнув бровь на словах «углекислый газ», не понимая, причëм тут такие странные и сложные слова, всë-таки решился на глоток. Вкус показался диким и неприятным. Нëбо обожгло, по горлу прокатился неприятный комок, но виду он не подал. Лишь сглотнул лишний раз неприятное ощущение, и, вернув свой взор на Алексея, вздохнул. — Главное — не пей много, иначе сам себя не узнаешь. Опьянеешь с шампанского очень быстро. Спустя пару минут Владимир начал ощущать, как ему становится тесно. Алексея узнали в толпе его сверстники, буквально пару человек. Было страшно от того, что они обращали слишком много внимания на Владимира. Спрашивали у него что-то, а Губанов в свою очередь бросался его вытаскивать из той ямы, которую его знакомые выкапывают сложными и провокационными вопросами. Рядом с Алексеем сейчас было сложно находиться. Владимир испуганно и взволнованно смотрел то на них, то на Губанова, чувствовал, как к горлу подкатывает ком стресса. Он попивал своё шампанское, совсем позабыв об наставлении Алексея. А когда приятели Губанова ушли, он влил в себя последние капли с шикарного бокала, оставляя его на подносе мимо проходящего официанта. Владимир огляделся, решив, что больше пить не будет. Немного мажется всё вокруг, и выглядело это страшно и непривычно. Эта штуковина оказалась неприятной на вкус, и одного глотка ему хватило, чтобы убедиться — не все аспекты такой жизни ему нравятся. Быть может, к этому нужно привыкать? Скорее всего. Но у Владимира просто-напросто нет времени и возможности. Его тянут танцевать неизвестные мужички, кружа и похлопывая то по плечам, то по лопаткам, раззадоривая. Немного поупрямившись и глупо поулыбаясь, он всë же согласился на чужую авантюру и уже плясал под весëлую скрипку небольшого оркестра. И не просто так он пошëл в пляс. Губанов, чувствуя на себе ответственность и ощущая вес обязанности подарить Владимиру незабываемую праздничную ночь, не оставлять надолго и не давать потеряться, застесняться и загрустить, танцевал с ним. Мужчины, разодетые в похожие фраки, всë сильнее заводились, наблюдая за пляшущей молодëжью. Официальные наряды никак не мешали веселиться так, будто на мужчинах простые спальные рубахи и сейчас не последний вечер уходящего года, а какое-нибудь небывало весëлое утро. Владимир, забыв о том, как фрак сковывает его плечи, то и дело, перескакивая с ноги на ногу, сцеплял свою руку с протянутой рукой Губанова. Они, оценив размер небольшого круга, который им сделали, плясали во всю, оставаясь на той самой волне. На их личной и неповторимой волне, которая казалась всем необычной. Эту парочку в виде сына аристократа и «сына барина» никогда не видели, а тут, увидав, как они пляшут и как ведут себя, будто знакомы с самых пелëнок, дивились и ахали. — Кто это? — Александр вдруг обратил внимание на пляшущего сына, который до этих пор ни разу не лез в танцы. Он лишь изредка танцевал с какой-нибудь юной дамой, и то из-за обязанности, а тут сам пошëл! Да ещë и так хорошо выплясывает, так звонко смеëтся с кем-то, что не обратить на него внимание невозможно. Невозможно не подметить и невысокого паренька подле него, крутящегося и звонко хлопающего, умело двигающегося и раздражительно заводного. — Неизвестно, — Казаков, хозяин Михайловского замка, тянет уголки губ вниз в скромной усмешке. Интересное зрелище: аристократ, ранее шагу не делающий в танцевальные круги, выплясывает с незнакомцем так, что остаëтся только завидовать его молодому телу, переполненному энергией и силами. Танец не был замысловатым. Заводной и активный: с обычными мелкими перескоками, с прыжками, с кружением. Они изредка даже сцеплялись локтями, кружась, а потом, отпуская друг друга, меняли локти, и всë посмеивались, находя лишний повод коснуться друг друга. Это, конечно, не те пляски в кабаках, на которых Владимир бывал лишь один раз за всю свою жизнь, но тоже было весело. И весело, потому что Губанов рядом, весело, потому что он уверен — этот вечер — лучшее, что предоставляла ему судьба. Наконец она соизволила подарить ему то самое чудо, которого он ждал всю свою жизнь. Это чудо было маленьким, оно не сильно изменило его жизнь, как и не сильно поменяло его мнение: бедность — это по-своему хорошо. Хорошо быть любым человеком: бедным, богатым, здоровым, больным. Хорошо быть человеком. Хорошо жить, хорошо иметь возможность вдохнуть полной грудью и подумать о чём-нибудь важном или пустяковым. Хорошо посидеть у печки, хорошо поплясать, сцепившись локтями с другом, хорошо жить. Владимир пляшет и думает об этом, горящими глазами глядя на то на ёлку, то на Губанова. Губанов в свою очередь ничего не ощущал. В ушах у него был сплошной гул, в груди сердце билось так, что всё тело ощущало каждое биение. Рубашка начала взмокать. Его взгляд был прикован только к Владимиру. Он следил за ним, как за удивительной птицей, не отрываясь ни на секунду и боясь моргать. Его мучил один лишь вопрос: «почему Володя ничего не говорит про письмо? неужели не видел?» Видел, и даже попытался прочитать, но отсутствие образования не дало ему это сделать. А ведь Алексей даже не догадывался об этом. — Хоть на коньках и не умеешь кататься, зато пляшешь отменно, — лыбится Владимир, пристраиваясь под боком. Они вышли с большого зала в маленький, наполненный всякими столиками с угощениями, разложенными по тарелочкам в виде каких-то геометрических фигур. Владимир даже вскинул брови, разглядывая дольки апельсинов и яблок. Но больше всего, конечно же, Владимира привлекали профитроли. Он взял одну, и, сунув в рот, вновь обратил свой взор на Губанова. — А ты и то, и другое умеешь, как я погляжу, — Алексей посмеивается и наконец решается спросить за письмо, осторожно уложенное в небольшой чемоданчик. — Слушай, а ты чемоданчик весь осмотрел? — От и до, — Владимир кивает с набитым ртом и чуть хмурится, понимая, к чему пытается подвести Алексей. — Ты за письмо хочешь спросить? За это? — Из внутреннего кармана, где обычно хранят часы, он достаёт тот самый конвертик, найденный на дне чемоданчика. Письмо чуть погнулось на уголках, но всё ещё имело презентабельный вид. — За него, — Губанов занервничал, закивав, и мимика его так была знакома Владимиру, что он улыбнулся. С таким же волнением Алексей смотрел на него в день их знакомства. — Я его не прочёл. — Почему? — Я не умею, — Владимир стеснительно пожал плечами и отвернул голову. Он тянет руку с письмом Губанову и поднимает на него свои серенькие глазёнки. — Прочтёшь? Я пытался, правда, но я ничего не понимаю. Какие-то закорючки, точечки, палочки… Но безо всякого ответа Губанов отводит взгляд и долго думает. Он для того и написал письмо, чтобы не озвучивать эти глупости. Выплеснуть слова на бумагу намного легче, чем на виновника торжества и бессонных ночей. Но виновник стоит перед ним и хлопает глазами — читать он не умеет, а знать, что в письме, очень хочет. Губанов решает говорить правду. — Я написал в нём о том, что у меня к тебе безумная симпатия, — он берёт из чужой ладони письмо, вертя его в костлявой ладони, — там ещё по мелочи всякое, поздравление, благодарности. Ну, там ничего такого особенного, — Губанов начинает подбирать слова, но безумные глаза напротив сбивают с толку. — Я не знаю, быть может тебе противно это слышать, но у меня порой сердце разрывается от одного твоего вида. Владимир молчал. Он не мог даже представить, что столько времени носил с собой те самые слова Губанова, которые не то что грели его сердце, они его взрывали. Ему впервые признаются в чувствах. Ему впервые так смотрят в глаза. Да он впервые, кажется, влюбляется, а сейчас ещё и чувствует, как эта влюблённость усиливается с каждым словом всё сильнее. — Если бы я умел писать, то я непременно начеркал бы тебе ответ, — Владимир говорит это вдруг осипшим голосом. — Отвергающий? — Ни в коем случае, — Владимир ухмыляется и сохраняет улыбку на устах. В главном зале звучит громкий голос, и на него, как мотыльки на фонарь, потянулись люди. Небольшой зал начал пустеть, даже прислуга скрылась за распахнутыми дверьми. Всё утихло, и вдруг, как гром среди ясного неба, люди закричали: «пятьдесят девять», затем «пятьдесят восемь». Владимир опомнился: Новый год вот-вот наступит, декабрь сменится январëм, а стрелки часов продолжат свой бег уже в тысяча девятьсот третьем году. Эту последнюю минуту уходящего года Владимир решил провести так, как хотелось бы проводить каждый день — смотрел на Губанова неотрывно. В последние три счёта Владимир будет желать вернуться всю жизнь, он в этом уверен. Его щёку опаляет жаркое дыхание, и чужие губы еле касаются её. Сердце не то что пропускает удар, оно останавливается, тело холодеет, а затем его резко бросает в жар. Владимир лишь бросается вперёд, когда оцепенение проходит, и обвивает руками чужую грудную клетку, сжимая её в своих руках настолько сильно, что у Губанова трещат кости.Главный волшебник Владимира — Алексей Губанов
Подарок судьбы для Владимира — Алексей Губанов
Единственное новогоднее чудо для Владимира — он.
Как только Владимир покинул замок, взглядом провожая карету Губановых, душа затосковала. Не сказать, что хотелось ещё несколько дней такого веселья, нет, дело было в другом, в Губанове. Каждый раз, когда они прощаются, они не знают, когда свидятся в следующий раз. Быть может, случиться так, что никогда больше, но Владимир не даёт себе об этом даже думать. Они обязательно увидятся в скором времени, обязательно ещё прокатятся по Неве зимой или расслабятся на какой-нибудь скамейке в скверике летом. Они обязательно встретятся. Владимир уверен, что противоположности, которые притянулись, не смогут отдалиться. Владимир сквозь огонь и воду пойдёт, но никогда не упустит счастье, которое подарила ему судьба. Кстати, об этих двух мирах. Владимир поднимался на свой чердак, и, открывая свою дверь, вдруг понял, что разница в этих мирах есть, но для него она ничтожна. Вот он побывал на балу, где и князья, и графы, и аристократы, но единственное, что отличало то место от его чердака — это количество народа, размер и убранство вместо голых стен. В общем, над этим думать уже не было сил, но единственное, что мог сказать Владимир — «в гостях хорошо, а дома, на чердаке, лучше».***
— С кем это ты так плясал у Казаковых? — Он — Владимир, сын какого-то барина. Познакомились, да потом нас затянули в танцы. — Хороши были танцы, да и этот Владимир приятной наружности. Даже интересно поглядеть на него вблизи, — Александр почёсывает свой подбородок подушечками пальцев, и, делая пометку в голове, что обязательно расспросит у сына про этого Владимира, снова принимается за газету со свежими новостями Петербурга, на которой в правом верхнем углу красовался год — тысяча девятьсот третий. Кто же мог представить, что через пару недель Владимир будет вынужден явиться в дом Губановых по приглашению?