Хагакурэ

Уэнсдей всегда, сколько себя помнила, ненавидела мать. Эта мысль приходила ей на ум всякий раз, стоило посмотреть на знакомое до каждой морщинки лицо увядающей красавицы. Услышать звук её голоса. Услышать — демоны, нет, — совет или просьбу. В эти моменты внутри неё будто взрывались кислотой нарывы отвращения. Уэнсдэй ненавидит. Ненавидит. Ненавидит свою мать. И на это всегда было две веских причины. Первая и главная — это предательство. Мать предала свой дар ради влюбившегося в неё в школе мальчишки. Отказалась от величия, от своего предназначения. Все бросила на алтарь так называемой «любви», и бессмысленно повторять избитые запоздалые истины, что это что в сути своей не больше чем цепочка химических реакций на уровне гормонов. Уэнсдей ненавидела себя за это. Ненавидела как первенца. Служить вечным напоминанием о слабости, безволии, омерзительном потакании чувствам — это особый, изощренный вид самоистязания. Они с братом оба — дети, родившиеся «в любви». И в этом Уэнсдей видела великую иронию. Если бы любовь была хоть чуточку не жестока, в её результате дети не приходили бы в полный жестокости и грязи мир. Если бы любовь была бы хоть самую малость милосердна, она бы не забрала у матери её великий дар, оставив жалкие крохи для второсортных фокусов. Уэнсдей не просила всего этого. Она не просила, чтобы её привели в эту жизнь. Никто бы в здравом уме не просил. Этот мир — дерьмовое, дерьмовое место. Он сошел с ума и прогнил до основания так давно, что его не спасет даже очищающее пламя. Каждое утро Уэнсдей заставляла вставать с постели лишь мысль, что каждый новый день приближает её к спасительной смерти: пустоте, тишине и забвению. Этого всего было бы изрядно для ненависти острой и ледяной как острие катаны. Но была и вторая причина, не менее омерзительная. Они обе знали, что мать видела её насквозь. Каждый чёртов раз, когда Уэнсдей повторяла как мантру, что эмоции — признак слабости, мать улыбалась ей с таким участием и состраданием, что и дураку было ясно: она не верит ни на йоту. Эмоции всегда были проклятием Уэнсдей. Выбраковка из чистой аристократической породы, она горела в них столько, сколько себя помнила. Труднейшие боевые и метальные практики, привезенные любимым дядей от монахов Шао-Линя, научили её направлять этот ураган против её врагов (коих всегда было в избытке), придавать ярости направление, говорить «фас» демонам, раздирающим её изнутри. Она считала, это давало ей право говорить с уверенностью об эмоциях — как о вещах вторичных и однозначно подчиняющихся ей. И она верила в это. Верила безусловно. Вплоть до новой отвратительно понимающей улыбки «только для них двоих». Эта улыбка змеёй пробиралась под приросшую к лицу броню. С высокомерным хохотом вычисляла в Уэнсдей самозванца, который безумно хочет, но не может отрешиться от мирских страстей в силу исключительно собственного дефекта. Уэнсдей — дефект. Слом в жизни матери. Уродливая трещина на тончайшей фарфоровой чашке их аристократичной отстраненности. Уэнсдей ненавидит свою мать всей душой. Но больше того она ненавидит саму себя. * Чем Уэнсдей старше, тем становится хуже. Если у вас есть дети, вам следует знать, что в подростковом возрасте они неизбежно будут смотреть на себя глазами окружающих их людей. Даже если они очень крутые. Уэнсдей тоже смотрит. Она читает как по книге все эти «фрик», «чудила», «страшила», «убожество». Убеждает себя, что мнения людей необразованных и очевидно недалеких неважны ей, но в эту ложь не поверить даже ей самой. Каждое новое едкое прозвище пробивает еще одну дыру в хрупко-глиняной самооценке. Она лечит это как умеет: добивается, чтобы в битых зеркалах чужих мнений отражался только страх. Замазывает дыры в самомнении новыми уродливыми слоями глины, превращая его в бугристого голема с наростами и перегибами. Страх — это хорошо, это ей подходит. Это работает. Это работает?.. * С первым видением становится хуже. Она слишком хорошо знает, что у её матери всё начиналось так же. Она слишком легко может представить, что будет, стоит ей об этом рассказать хоть кому-то. «Ты как твоя мать». «Ты как твоя мать». Дьявол, нет. Она не её мать. Она не закончит так же бесславно. Она замыкается и предпочитает помалкивать даже с близкими по духу, даже с дядей. Нет никаких видений. Ничего с ней не происходит. В сумрачном дружелюбии собственной семьи она остается совершенно одна. * Невермор — омерзителен. Невермор — место былого триумфа её матери. Место пика её совершенства и сокрушительного падения. Место, где она глупо отдалась чувствам к отцу. Уэнсдей здесь — её тень. И хуже того: она — разочарование. Её мать забрала все призы. Не яркая, не красивая, не общительная, не успешная ни в чём, — Уэнсдей не чувствовала, она точно знала, что о ней думают те, кто знает их семью. «Как у таких красивых родителей могла получиться такая дочь?» «У них дочка будто затравленный зверёк. Так смотрит, будто вот-вот укусит». Какая обидная ирония. Ведь если посмотреть глубже в себя, в самую бездну, куда не проникает солнечный свет, и где живут лишь рыбы-удильщики самых сокровенных мыслей и чувств, больше всего Уэнсдей задевает, что никто так и не сказал ей: «Ты как твоя мать». * Уэнсдей смотрит на свой портрет в тетради Торпа. Конечно, она сосредоточена на другом. У неё другие задачи. Безусловно, как и любой в здравом уме, она предпочитает мёртвых живым. Но она совсем не идиотка. Она с первого взгляда поняла, что интересна ему. Но это неважно. Неважно, что она об этом думает, неважно, что чувствует. Неважно, нравится ли ей. Она не будет разбирать свои чувства и ощущения. Она боится. Каждый влюбленный мальчишка может стать тем, кто низвергнет её из могущественной ведьмы до домашней игрушки. Она это знает точно, у неё на шее висит подвеска как напоминание. * Уэнсдей не церемонится и бьет наотмашь, каждое слово — хлёсткое и ранит будто короткий и острый отравленный нож. Она знает, что нужно именно так. Стоит дать слабину, и он точно что-то такое себе подумает. Слабина — это не про Уэнсдей. В отличие от матери, у неё железная воля и обширный запас острых жал-слов. И всё же, Уэнсдей обескуражена: похоже, у Торпа всё совсем плохо с интеллектом, если он не понимает даже с сотого раза. Если не считывает прозрачных как лёд сигналов. Её тошнит от его печального собачьего взгляда. Будто она приручила его — а после выбросила на улицу. Но она его не приручала. Она ничего ему не обещала. Ей почти физически плохо от осторожных знаков внимания. Слишком тактичных, чтобы быть навязчивыми. Слишком частых, чтобы оставаться незамеченными. Каждый раз, когда она снова видит его, становится нервно. Она видит его насквозь. Она торжествует внутри себя, ведь она разгадала его план. Ему не удастся стать влюбленным мальчишкой, испортившим её жизнь. «Бах!» — под хохот одноклассников под её ладонью умирает графитный ядовитый паук. * Юджин вносит ясность. Вернее, вносят ясность его подарки для Инид, которая, — ведь Уэнсдей предупреждала, — никогда на него не посмотрит (процент вероятности критически мал; вероятность соразмерна тому, что на Земля сойдет с орбиты в течение ближайшего года). Ей казалось иррациональным терять лицо и достоинство перед человеком, который к тебе равнодушен, и к которому неравнодушен ты. Ей казалось, это должно очевидно пугать и отталкивать. Юджин, сам того не зная, открыл ей, что не взаимность, похоже, пугает конкретно её. Торпу же, кажется, на такие мелочи плевать. Собранный из подручных частей глиняный монстр её самооценки дал изрядный крен. Уэнсдей философски решает, что жизнь — сложная штука. Стоит хоть единожды сказать себе, что ты в ней разобрался, как она обнуляет счёт и поворачивается к тебе новым лицом. Она пыталась отвратить от себя Ксавье… то есть Торпа — тем, чего боялась сама. Следующая же мысль была куда интереснее: она уже не помнит, как, в какой момент, но она совершенно точно больше не просыпается с надеждой на скорую смерть.