Я заслуживал смерти.
****
В метро я спал, да так крепко, что на его станции чудом проснулся, кое-как распихал людей и вышел на вечернюю стужу. Снежные дали не самого благополучного спального района блестели и поскрипывали, пока я боролся с ощущением, что крадусь по собственному сну. Собаки в далеке уже давно подвывали на морозе и, вероятно, готовились ко сну. Я же шел по хлипкому мостику через теплопроводные, одетые в желтенькую мягушку, трубы и следил за стрелочкой на карте. Я был этой стрелочкой. Страшно боялся потеряться. Дворы Мишеного района вызывали во мне непреодолимое, почти дикое желание скорее забежать в его подъезд и забыть об опрокинутом у скамеек баке, на мусор которого, я, конечно же, наступил и долго ещё вытирал кроссовки об снег, о качелях этих в шелухе синей краски, о домах, сомкнувшихся в квадрат, мимо которых я просочился по стенке, да так резво, почти моментально. Многие Московские спальные районы отдавали тем же горьким разочарованием в жизни, но, может, в силу усталости, именно этот пробрал меня до костей. Этот был настоящей смертью любого холёного эстета и меня. Тем неменее я стрелочкой двигался по пунктиру в «Гугл Картах», прошёл вдоль булочной, перешёл дорогу. Район давно спал и весь он давно бы обратился во тьму, если бы не квадратики окон, эти желтые зубы домов на моём пути. Одному мне не сиделось на месте. Я чувствовал себя пришельцем. По самый нос обмотанный горчицей своего шарфа я, как в бреду, пробирался через бугорки и трещинки ледяных ухабов, с самым настоящим злорадством наступая на только затянувшиеся тонкой корочкой льда лужи. День был сумасшедшим и я был сумасшедшим. Хрустели под ботинками кристаллики реагентов, маленькие, точно рисовые зёрнышки. Меня они нервировали. И он меня нервировал, и Павлинская. Эта выщипанная временем старая птица. Я всё шагал и шагал, пальцы мои мёрзли. С трудом помню, в какой момент я наткнулся на этот дом. Шмыгнул красным от мороза носом, посмотрел на карту и понял. Я наткнулся на его дом. На дом с четырьмя этажами, дремучий, бабушка бы точно ахнула и забвенно начала бы рассказывать мне, как этот дом был взрощен. Кем был взращен. Да, это её особенно интересовало. Такие старенькие дома были взрощены руками немецких пленников. И полы в таких домах были деревянными. А как пахнет в таких подъездах, Тим! Как пахнет! И стены такие толстые. Такие. Да, спасибо, баб. Я понял. Дверь не была закрытой, домофон выглядел уж очень уныло. Наверное, сломался. Я прилип пальцами к металлической ручке подъездной двери, тут же их отцепил и шагнул на деревянный пол. Уже точно и не помню, о чём думал, пока забвенно карабкался я к Шифману. Ступеньки его дома были мокрыми и чумазыми, все в этой коричневой массе снега и грязи. Пиная их ногами я чувствовал, что иду к нему с каким-то откровением или новостью. На деле же я не просто шёл, я перепрыгивал один лестничный пролёт за другим, пока не понял — вот его дверь. Вот она, чёрная мягкая дверь с торчащим в углу жёлтым поролоном-наполнителем, истыкана гвоздиками и напоминает жуткое одеяло. А вот и пластиковая серая кнопка дверного звонка, чувствую, она здесь единственная обновка. Рядом с ней другая, со времён Сталина, вот уж точно. Нужная мне оказывается той, что со времён правителя. С треском поддаётся нажиму обмороженных моих пальцев и тут же пружинкой возвращается на исходную. Странно, но кажется, звонок всё ещё работает. А вместе с его звоном, напоминающим тревожную соловьиную трель, меня прошибает в жар. Что-то внутри меня уже твердит мне об отступлении. Я чувствую себя лишним. Полным придурком. Каким-то навязчивым фанатом, даже сталкером. Многие вот так к нему приходят? Ну, и что, что он поцеловал меня? Подумаешь, ерунда какая. Может он не то имел ввиду. Да и вообще. Я здесь по работе. По работе же? Отдам ему синопсис и на поклон, а лучше я сейчас просто возьму и.. Я мысленно вижу все возможные пути к отступлению. В моем лихорадочном сознании я разделяюсь на несколько трусливых Тимов (будто одного такого труса миру было недостаточно). Оборачиваюсь. Один из них уже бойко перемахивает через лестничные перила, они, бедные, потом еще минут пять будут лихорадочно трястись от возмущения после его трусливого побега. Другой Тим просто взбегает вверх по лестнице, срезая ступени по две, спотыкается, падает на руки (жалкий, любопытный трус) и как истинный дезертир тут же поднимается и лишь даёт ходу. Улепётывает, как влюблённый дурак из 4В при виде любви всей своей жизни. А третий, третий — это я. Стою как вкопанный и вот-вот, с секунды на секунду, начну пятиться. Потихоньку. Это мне свойственно. Черное, блестящее одеяло в дырках заходится в чужих голосах. Мне кажется, я узнаю его голос, а вот второй для меня чужд. Он не один. Я покрываюсь очередной корочкой стыда. Мне хочется провалиться сквозь землю. Какой же я идиот. В такой поздний час. Конечно же он не один, Тим. О чём ты вообще думал? А ты ведь думал. Настроил себе воздушных замков, припёрся к нему выяснять отношения, даже уже с матерью его познакомился. Что там дальше по списку? Я краснею и весь красный от стыда, залитый жаром и позором своим, отступаю от глазка. Нужно немедленно уйти. Ретироваться в его глазах. Не выглядеть таким жалким. Не выглядеть жалким. Я суетливо стряхиваю снег с волос, я весь отряхиваюсь, как собака упавшая в сугроб. Я уже мечтаю нырнуть в снег этот. Отморозить пальцы, так, чтобы больше их не чувствовать. Остыть. Забыть. Попить воды или чего покрепче. Во рту будто наждачка застряла. Чёртов Шифман. Я собираю себя в руки, смотрю под ноги, будто туда могло упасть моё достоинство. От меня столько неприятностей. Стою в огромной луже из талого снега. Всё было так зря и так напрасно, что будь во мне чуть больше драматизма, я бы даже закапризничал, ушёл бы топая громко по лестнице. Но мой поникший взгляд наполняется твёрдым желанием отдать ему синопсис и гордо уйти в завывающую метель. Да, пока я пытался пробиться к нему в квартиру погода только ухудшалась. По этажам гулял вой гуляющей во всю метели. Этот гул залезал через шёлочки чужих дверей. Подло подглядывал через створочки деревянных окон. Только я один. Простофиля взял и надумал прийти к нему. Так поздно. Это было действительно странным моим порывом. Завалиться к парню, что вечером поцеловал меня, в квартиру, да ещё и ночью. Опустим историю с Павлинской. К чёрту её. Ну, побежал я сразу к его матери и что теперь? Мне нужно было. Я искал родственников Данилевского. Теперь ещё раз проигрывая все события в голове я чувствую себя совсем сбитым с толку. Действительно ли я так рвался до правды? Да, конечно. Только до какой именно? Про Машу в колготках. Маша, Миша. Он всё равно накрепко засел в моей голове. Я чувствую, что щёки у меня опять все в жарких пятнах. Надеюсь, этого не видно. Из проверенных источников известно, что я не краснею. Не умею и никогда не буду. Чёрное покрывало его двери. Дверь того самого Михаила Шифмана заходится в гулком ударе. Я тут же вздрагиваю и пялюсь на неё, будто пытаюсь разоблачить её во лжи. Тебе же просто показалось, придурок. Какие удары? Но эта дверная икота повторяется вновь и на этот раз от неожиданности я прикусываю язык. Ручка дверь резко падает вниз и тут же отлетает вверх. Я слышу, как что-то или кто-то падает на пол. Чужие голоса. Это даже не голоса, это неразборчивое бормотание. Я слышу визг бьющейся посуды. Наверное, это не моё дело. Я не должен... Я липну к двери, я долблю в неё изо всех своих сил, я так агрессивно прессую его старенький звонок, что мне кажется, он вот-вот оторвётся от стены. Черное холодное одеяло в россыпи гвоздиков резко распахивает пасть и из него тут же высовывается мой новый сумасшедший приятель. А я стою и все не могу понять, кто из двери вырывается быстрее, он или его резкое: «НУ ЧТО ВАМ НАДО? Ещё один стук по батареям и я, ей богу...» Высовывается мой приятель, новый друг, новоиспеченный собутыльник, краш всея Москвы, с огромными портными ножницами. Сам весь в ромбик, как и эти гвоздики на двери. Глаза его красные лихорадкой скачут по лестничной площадке, находят меня и застывают. Я сам собой выдаю глупую улыбочку и не свожу взгляда с ножниц. Хочется сказать, нервно откашлявшись и, возможно, слегка промочив слюною губы: «Я куплю тебе другого». Ну, как кого? Бегемота этого. Любого, слышишь? А теперь давай сюда своё оружие убийства. Давай, вот так, разжимай пальцы и пошли на кухню». Вместо всего этого я глупо и откровенно с натяжкой улыбаюсь, а он всклокоченный в майке своей в ромбик, в спортивках на одни кости стоит и недоумевает. — Коллекторы? — выдаю я бездумно, кивнув на ножницы, ещё сильнее потянув вверх жгутик своих губ. Вот-вот и губы попросту лопнут от такого. Я веду себя как полный идиот и шучу про коллекторов на окраине Москвы в одиннадцатом часу вечера, мне смешно и страшно. Страшно. Этого во мне больше. Прекращай, Тимур. Не смешно это. Да, это не смешно. Теперь я бессовестно оглядываю его с ног до головы. Больше всего меня беспокоят его опухшие красные глаза. Его худые плечи ещё сильнее очерчивают майку, всплывают кверху, как два утопленника. А я боюсь вздохнуть, поймав в его расширенных до предела зрачках собственные два улыбающихся пятнышка. Мне не хочется улыбаться, мне хочется вцепиться в его лицо, долго вглядываться в него, мне кажется, он плакал и от этого мне ещё сильнее не хочется улыбаться. Шифман передо мной похож на всклокоченную птицу, нахохлившуюся и готовую тюкнуть тебя в темечко. А я стою перед ним и отстёгиваю шутки. От мальчика Михаэля Шифмана с фотографий остались сущие гроши. Передо мной не он совсем, я узнаю только глаза его эти серые, теперь до ужаса красные, в паутинке таких же лопнувших сосудов и богоподобный нос. Остальное в прошлом. Ясно вижу – передо мной Миша Тетерин, не привыкший к смеху, оттого так мучительно долго доходит до него моя шутка. Я уже успел взмокнуть и покраснеть под его слишком взрослым взглядом, стал терзать в руках шарф, а он возьми и рассмейся, запоздало и заразительно, верю, от всей души. А может мне так только кажется? Главное, что он смеётся, я выпускаю кисточки шарфа на волю. Смеется искренне и беззвучно, слегка подрагивая плечами от смеха, я не могу избавиться от чувства, что он совсем не смеётся. Такой он впервые. Лысый, в футболке и замызганных домашних спортивках. Отступает назад, запутывается в ногах, спотыкается на каких-то пакетах и почти вваливается в свою прихожую, вовремя опершись о дверной косяк. Я боюсь, за его провалившиеся между дверью пальцы. Он же гордости своей от этого не теряет, от чего я тут же понимаю. Он пьян. А я, завалившаяся к нему неприятность, тот самый коллектор, требующий синопсис. Вместе с этим внезапным прозрением я извиняюсь и откланиваюсь, а он дружелюбно распахивает дверь на всю лестничную площадку, едва не покалечив ею себе пальцы. Вот он я, пытаюсь зайти. Парень жмётся, мне кажется, он не хочет, чтобы я вошёл. Черта с два. Я захожу, я переполнен желанием познакомиться со вторым жильцом квартиры. И, пожалуй, я не готов к увиденному. Коридор, где я тут же оказываюсь, пахнет каким-то сладким спиртом и ненавистью к цветочкам на обоях. Потому что обои в его коридоре зверским куском оторваны от стены. Будто он в десятом часу вечера решил взяться за генеральный ремонт. Меня передергивает. Здесь так темно и тесно, как в утробе. Я уже не обращаю никакого внимания на остальную квартиру, на старенькую кухню с такими же советскими табуретками, мне глубоко наплевать на всю его квартиру, я смотрю только на него. Смотрю и больше не пытаюсь улыбнуться. Шифман включает в коридоре свет. И мы стоим в желтом облаке света под грохот работающего с кухни холодильника. Стоим на фоне этой кухни, на фоне блеклых проводков перегоревшей гирлянды, пыльных подоконников и студёных табуреток. Первое, на что находит моя нога, половица из лоскутков, я чувствую, что наступил на стекло. На разбитый осколок. Он тихо лопается под моим весом и превращается в стеклянную пыль. Поднимаю взгляд на Шифмана в поиске объяснений. Я перепуган. А Шифман стоит и обреченно смотрит то на меня, то на пол и извиняется жухлой улыбкой. Только сейчас я вижу насколько сильно его трясёт. Насколько сильно он обглодал свои губы, как ходят ходуном его опущенные руки, как неестественно он прям, как напряжно он мне улыбается. Я делаю шаг к нему, он делает шаг от меня. Я ищу хоть какое-то присутствие ещё одного человека. Я шарю взглядом по вешалкам, ищу лишнюю пару ботинок. Ничего. Я покрываюсь мурашками. — Ты не один? Мне показалось, что я слышал кого-то. Я понимаю, как нелепо звучит мой вопрос. Лучше бы спросил, всё ли с ним в порядке. Но я уже спрашивал и с меня хватит. Что я? Сам не вижу? Он похож на коматозника. На приведение. На человек у которого не нужно спрашивать, в порядке ли он. Всё и так видно. И мне кажется, он слишком хорошо знает, о чём я думаю. Опять эта скомканная улыбка, ямочка на щеке и вот больше нет её, пропала улыбка. Это спазм. Он нервно бросает взгляд в сторону комнат, я его прослеживаю. Вот оно. Он мне лжёт. Что с ним вообще происходит? Может, он с кем-то ужасно сильно поссорился? Что здесь происходит? Я беспокойно пожираю его взглядом, а он стоит и студит меня возвращенным серым взглядом. Ничего не произошло, тебе просто показалось, видишь? Я опять улыбаюсь. И вот он этот жуткий спазм будто в подтверждение. — Нет, ты о чём? — дрожит его голос. — Я один, совсем один. Тебе просто показалось. Я его не слушаю, меня бьёт мелким током. Кажется, что вместе с ним я теряю свой рассудок. Или уже потерял, когда просто сорвался с места и забежал в первую попавшуюся комнату. Он не стал меня останавливать. Даже не пошёл за мной. Здесь была всего одна комната. Пустая комната с гигантским шкафом. Он пялился на меня из темноты своими углами. Деревянное чудовище с вскрытым брюхом. Мне стало совсем не по себе. Вещи были раскиданы и размазаны по полу. Разбитый старый торшер, тоненькая перегородка, порванная и обезличенная. Я ударился ботинком о пустую бутылку, а она обиженно отлетела в темноту. Я вернулся к нему ни с чем, а он стоял на том же месте. Стоял и смотрел на меня сверкающими от слез глазами. — Ну, ты чего? Я же сказал, со мной всё в порядке. У меня всё внутри перевернулось, плечи рухнули к земле. Он такой тонкий и однотонный все стоял в темной тесноте коридора, даже не пытаясь защитить своё личное пространство от вторжения такого чужака, как я. Просто стоял со своими ножницами и ждал моего возвращения. Что мне было делать? Его дом был разгромлен. И вот он — тот, кто этот погром и устроил. Я схватил его за предплечья и заглянул в серый омут чужих глаз. Мне кажется, я так и не нашёл нужных для него слов. Я не стал спрашивать про погром. Не он был важен. Был важен Миша и то, каким серым он стал, пока меня не было. Почти слился с раздетой стеной. Я вдруг почувствовал укол совести. Мне было так стыдно перед ним, за то, что вот так просто взял и поверил ему. За то что бросил, не догнал его у подъезда Данилевского. — Что случилось? Почему ты плачешь? Что с тобой происходит, расскажи? Расскажи мне. Я всегда всё только портил. И сейчас тоже. Довёл его. Он ещё сильнее сжался под моими руками. Казалось, надави я на него чуть сильнее, Шифман растаял бы в воздухе. Как хрупкая стеклянная статуэтка. Опять он попытался улыбнуться мне, но улыбка лопнула и с его глаз посыпались слезы. Он пытался отвернуться от меня, он отчаянно сопротивлялся самому чистому проявлению своих чувств. Он всё пытался успокоиться, вытирал внешними сторонами ладоней свои слезы. А я боролся с непреодолимым желанием просто вывести его отсюда, закутать в куртку, как в полиэтиленовую пупырчатую упаковку, чтобы с ним уж точно ничего не случилось, и вывести отсюда. Забрать к себе, зайти с ним в магазин, купить чай, он же его любит. Купить любой «Пауэр», «Улун», «Зелёный», «Красный» чай, да хоть все цвета радуги. Снять для него другую квартиру. Просто взять его подмышку и вынести отсюда. Закомфортить его до такой степени, чтобы он разучился плакать. Прежде чем обнять его, я расстегнул куртку. Боялся заморозить его. Я же был только с улицы. Уличный пришелец. Весь в таявшем снегу. Освободил свои руки и стиснул его, слегка подтягивая к себе. Он был таким горячим. Мне так хотелось вызвать скорую, а он всё бормотал что-то себе под нос, жмурился, извинялся и держался за меня, как за спасательный круг. Мне было страшно даже представить, что могло так сильно его расстроить. Я так не хотел его пугать. Что с ним случилось? Что вообще здесь происходит? И раз я его спасательный круг, как я могу вытянуть его обратно на берег? В какую сторону плыть? Что спрашивать? Мы сели с ним на пол. Его хватка стала мягче, он обнимал меня и будто бы совсем таял. Отвернись я на секунду, прояви я хоть каплю равнодушия сейчас, он бы так же быстро освободился из моих рук и отвернулся. Мы бы оба стали слишком неуклюжими и мне бы пришлось уйти. Я этого всеми силами не хотел. Я не мог его оставить в таком состоянии. Да я вообще не хотел его оставлять. Единственное, чего я хотел, так это ответов. Он их дать был не в состоянии. Я мог только наблюдать за ним, слушать его дыхание и стараться вобрать в себя хоть капельку его тревог. Да, я к нему точно привязался. Не знаю, сколько прошло времени, когда он наконец заговорил, слегка в нос: — Только ты не разувайся, ладно? У меня нет тапочек и я, кажется, разбил пару тройку бокалов. Пару тройку? Да здесь был такой погром, будто Шифман нарвался на местную мафию и она пересчитала ребра всем его шкафам, перебила посуду и его заодно. Я спрятал губы. Не мог же я просто вывалить на него очередную лавину из своих вопросов. Он и так выглядел изможденным и усталым. Он выглядел таким хрупким. Не мог я этого. Нам обоим нужно было развеяться. Но что я мог сказать после этого? Вежливое: «Да ладно, Миш, видел бы ты мою комнату в сессию»? Флирт по типу: Ладно, ничего, скоро появятся»? Или просто взять и выдать: «Я навещал твою полоумную мамашу, Миша, это пиздец». Вместо всего этого я опять ему улыбаюсь, как заговорённый. Смотрю в глаза и молча забираю с пола ножницы, прямо из-под его носа. Бессовестно пихаю их в карман куртки, кажется так сильно, что квартиру сотрясает звук рвущейся подкладки. Он осторожно выскальзывает из моих рук и встаёт передо мной, подавая мне свою. Парень смотрит мне в самую душу. Глаза у него светлые, большие и очень знакомые. Нет, не похож он на Павловскую. Есть в нём от неё что-то, может худощавость или эта её надломанная самой жизнью грация, может, даже красота, но глаза у них совсем разные. У Миши светлые, легко просачивающиеся в душу, умные глаза, усталые. У Павлинской они просто есть. Просто две светлые точки, почти сливающиеся со старческим лицом. Два кругляшка линз для подзорной трубы, смотришь ей в душу, а душа как полотно, поговори с ней, подковырни слегка — за ними, за глазами её, ничего не останется. Пахнут они только одинаково — это правда. Я подавляю желание тут же сравнить их. Понюхать свой горчичный шарф. Интересно, когда мы были так близко он чувствовал её запах на мне? Мне становится совестно перед ним за все это. За тайное, несанкционированное проникновение в его личную жизнь, за визит к этой ненормальной, за то, что не выбежал за ним после Данилевского, за то, что не продлил этот неуклюжий поцелуй, а тут же бросился выяснять всё про его матушку, поехал к ней сломя голову, смутно представляя, зачем все это. Вот за ножницы мне не стыдно. А он стоит передо мной и всё ещё молчаливо ожидает моих оправданий. Я только что бессовестно стащил у него огромные портновские ножницы. Думаю, я не оправдал его надежд и вместо всяких объяснений молча опустился на корточки, в грязно-коричневую лужу с песком и растаявшим снегом, и стал свои кроссовки развязывать. Я совсем забыл про его предупреждение, про осколки эти. Но чтобы уйти от разговора — этого было мало. Шифман тоже сел на корточки в лёгкой досягаемости от меня и стал внимательно наблюдать, как я распутываю бантики и петли. Он не стал спрашивать, идиот ли я и зачем развязываю свои глупые кроссовки. Парень молча встал и ушёл в комнату. Вернулся с парочкой молочных сабо на утеплителе. Поставил их передо мной, мы встретились взглядом и он тут же уткнулся глазами в пол. — Я знаю про бегемота, — выдал я, как гром с ясного неба, — не надо. Парень опять нащупал меня взглядом и поджал губы. В гляделки я играл лучше, а вот в шнурках от волнения руки у меня путались. Он отвёл взгляд. Я сидел с узлом в одной руке, а другой распутывал правый ботинок. Ожидая какой-то немыслимой искренности от человека, которого знаю буквально пару тройку встреч. — Что не надо? — тихо переспросил он, затем слегка пододвинулся и стряхнул мою руку с этим узлом. — Ничего, — только и нашёлся я, ощущая как догорает на мне его огненное прикосновение, мне захотелось потрогать его лоб, измерить поцелуем температуру, а затем напоить его бабушкиным вареньем из крыжовника, положить в кровать и сидеть с ним до утра. Ждать, когда он поправится. Плевать на Зуева, на книгу эту, на сроки, даже на Данилевского в кой-то веке. Есть только он, его болезненные пальцы, распутывающие сейчас тугой узел на кроссовках, глаза его, губы, колготки эти с дыркой, шкаф его. Я полностью растерялся, а он хмуро ковырялся с этими шнурками, наконец получилось и я тут же схватил его запястье. — Я знаю, Миш, — ничего я не знал, хотел ли он сшить себе что-нибудь ими (да пожалуйста, любое платье) или найти этого несчастного бегемота и вспороть ему брюхо, порезать ими салат-латук или и без того обглоданные ногти? Я перевернул его руку и коснулся его пальцев. Нет, здесь просто нечего подрезать. Тут даже «некусайка» не справится. Нужно забинтовать ему руки и ждать чуда. А может быть, он резал обои? Да какие обои. Здесь погром. Это не творческий беспорядок. Это хаос. Я вновь сделал ему больно. Он осунулся. Вмиг стал меньше. Я сидел и не отпускал его, будто должно было случиться ещё что-то. Падение. День икс. Комета, Динозавры, Вендетта. Но, кажется, я опять всё испортил. Шифман легонько коснулся моих пальцев и потихоньку отодрал мои пальцы от своих, разделил нас, как воду с маслом, но руку мою не выпустил. Внутри меня что-то с хрустом сжалось. — Я же сказал, что всё хорошо, — он начинал закипать, а я раздражаться, — или тебе так нравится искать калек и бегать за ними? Я же сказал, все нормально. Ты мне не веришь? Он кисло улыбнулся, улыбнулась и ямочка на его щеке, поднял на меня глаза и стал ещё бледнее, выжидал с прищуром и обвинением, когда я отступлю и благополучно закрою эту тему. Выпьем опять его чай, может кофе или достанем бокалы — напьёмся с ним в любом случае и уже не так важно чем. Только вот этот его ход с обвинением на меня не сработал. Я и без него прекрасно знал, что лезу не в своё дело. Подумаешь, вломился к нему в дом, узнал как-то адрес. Навестил мать шизофреничку, чуть не втюхал ему псевдо отца, да ещё и пристаю к нему с какими-то обвинениями. Я должен был чувствовать себя навязчивой девочкой-подростком, во влюблённой фазе. Должен был, но не чувствовал. — Кстати, как ты узнал мой адрес? — будто читая мои мысли произнёс вдруг он. Мои с ним гляделки близились к концу. Он странно приподнял левое плечо. — А ты мне, — выбросил ни с того ни с сего я, — ты мне веришь? — Я тебе верю, — только и всего, кратко, быстро, сухо и по существу. — Тогда что с тобой происходит? Я чувствовал будто вот-вот выскребу из него его растащенную по закоулкам памяти душу. Заберу у него последнее. Парень сжал мне руку. — Я болен, — мне казалось, каждое слово из него сегодня — по рублю цена. Сказал он это почти неосязаемым шепотом. Тихо и в пол. Губа его на секунду дрогнула и застыла, лицо точно старое зеркало покрылось пятнами, трещинками. Я будто наконец нашёл того постороннего. Того, кто не нуждался в ещё одной, паре ботинок, в ещё одном шерстяном пальто. Я не мог в это поверить. Передо мной стоял не тот робкий парень, поцеловавший меня этим днем. В его лице, в натянутой мимике, что-то просто изменилось. Я все смотрел на него, смотрел не отрываясь. Моё разгоряченное сознание, шестое чувство, мои глаза неизбежно меня подводили. А пока я давился этим страшным мелькнувшим на секунду чувством и стоял перед ним полностью дезориентированный, писатель мой встал с места, стряхнул с себя невидимую пыль и наказал мне ставить чайник. Сам же он прошёл вдоль короткого, почти несостоявшегося коридора, почти беззвучно сверкая голыми пятками. Пол в потёртом старом ламинате был в рубчик и под ним совсем не скрипел. Стоило мне встать на него старые доски протяжно завизжали. Я замер и посмотрел себе под ноги. Кухня была ещё меньше, новая дверь — старое содержание. На окне какое-то увядшее растение? Веяло тоской и церковным ладаном. Из-за этого запаха я часто ловил себя на мысли, что, кажется, на самом деле общаюсь со святым или священником. Или и тем и другим одновременно. Кухня была залита холодными тонами. Распахнутое настежь окно, полощущее прозрачный тюль, раскиданный по кухонному гарнитуру хлебный мякиш и тут же взъерошенный, как хозяин, попугай. Я ищу взглядом чайник, а он прячется на плите. Пузатый черный чайник. Заливаю его водой и ставлю на синий цветок газа в темной кухне. Мне хочется пойти за ним, но я поддаю что-то ногой. Это что-то отлетает в сторону. Наклоняюсь и щурюсь как дед уронивший иголку на пол. Шарю руками. Таблетка. Беру на ладонь. Напоминает аспирин. Да, точно аспирин. Слышу шуршание куртки в коридоре, а потом шифмана включившего, наконец, свет в коридоре. Стоит руки в карманах, опять улыбается, как ни в чём не бывало. — Куплю нам что-нибудь к чаю, окей? — проходит на кухню и заглядывает мне за плечо. –Ты только чайник поставь, не забудь. — Поставил, только я. — Чай тебе не нравится, да, я понял, — понимающе кивает он, — что тебе взять? Хотя стой, не говори, я сам угадаю Я не хочу, чтобы он угадывал, я просто хочу, чтобы он остался. Провожаю его взглядом, слышу закрывающуюся дверь и сажусь к чайнику. Только спустя полчаса на твердой табуретке у меня начинает болеть попа. Я нахожу себя вышедшим в коридор. Я пялюсь на дверь и проигрываю в голове всё, что только что случилось. Каждую деталь, каждое его движение. И вдруг я просто стою и пялюсь на дверь. Стою и чувствую, будто на самом деле, меня здесь просто взяли и заперли. Что я идиот и что не нужно было лезть к нему только потому. Да, я знаю, почему я здесь. В голове очередной раз промелькнёт подъезд Данилевского, его губы, нерешительность и вот он я. Всё такой же застывший и растерянный. Перевожу взгляд на пол, на тумбочку с брошенными ключами. Телефон. Холодный и стеклянный, весь в трещинках и царапинах от ношения с ключами. Он не взял телефон и, возможно, просто взял и бросил меня здесь. Поймал такси, приехал в аэропорт и отчалил на юга. Вот на месте мне не сиделось? Зачем я вообще здесь? Провожу пальцем по стеклянной поверхности его телефона. Из кухни крикливо повизгивает чайник. Я прихожу к нему, снимаю с газового цветка, освещающего кухню, но не успеваю я поставить его на соседнюю конфорку, как эта странная птица спикирует мимо полок, задевает крылом какую то банку и та с грохотом валится на пол. От внезапного звука я прячу головы в плечи и зажмуриваюсь. Звук на самом деле не такой уж и сильный, просто внезапный. Оборачиваюсь и наблюдаю. Простую банку и россыпь желтых макарон. Странно. Банка без таблеток. Ни единой. Ставлю чайник на плиту, выключаю газ и сажусь перед ней. Тем грохотом была опрокинутая пачка макарон перышек и банка. Этой банкой был аспирин. Полупустой аспирин. Елозя по банке пальцами, я замечаю, как дрожат мои руки. Вчерашняя дата, раскрываю то место, где у всех русских людей должно быть массивное, уродливое ведро с мусором. Нахожу чек на вчерашнюю дату, роняю рядом стоящую бутылку. С вином. Меня трясёт и мажет по его коридору. Я выбегаю на лестничную площадку его в слетающих с ног тапках. Я не помню о верхней одежде и о том, что на улице метель. В одном свитере я врезаюсь в металлическую дверь, слышу протяжный писк открывающейся двери и бегу по скрипящей белой слякоти. Я не чувствую холода, не вижу охуевшего лица бабки, завернувшейся в шаль на скамейке. Я бегу вдоль промёрзшей детской площадки к ближайшему магазину. Я ору в трубку. Я звоню в скорую. Я готов разорваться на лоскутки, сойти с ума от ужаса, я не знаю, что именно ищу. Горло жжёт от подступившей тошноты. Я вновь болею от страха. Вот бы ворваться в продуктовый, найти в нём безмятежного Шифмана и загрести его в огромную охапку, а затем. Затем я вижу вдалеке его куртку. Он лежит на земле, а я совсем не управляю собой. Скорая должна приехать через пару минут. Пару минут. — Нет, нет, нет, — я зажимаю плечом телефон, пока на той стороне идут бесконечные гудки. Шифман оказывается у меня на коленях. Я отряхиваю его лицо от липкого снега. Я беру в руки его лицо. Мне так плохо. Я весь скукожен внутри. Мне так плохо, что кажется, это я пробыл в снегу эти полчаса. Идиот. Идиот. Идиот. Я чувствую, как по щеке текут слезы, я трясу его, я тащу его и успокаиваю. Мира больше нет вокруг меня. Только парень с ебанутой матерью в моих руках. Только он и я. Только он и я. И наша общая попытка вернуться домой. Не сойти с ума. Выжить. — Да, да, попытка суицида, быстрее же! — сквозь зубы цежу я, встряхиваю его тонкое тело, поднимаю на руки и волоку по скользкой тропинке вдоль молчания и спящих желтых, как налёт на зубах, окон. Я зову на помощь. Кому я звоню? Я не помню, что я всё это время говорил, к кому обращался и у кого просил помощи. Помню только, что случайные прохожие не видели ни меня, ни Шифмана на моих руках и уж тем более они не видели моих мокрых и мгновенно замёрзших щек. Они не видели и не хотели видеть моей истерики. Путь был бесконечный. Я был как в бреду. Я ничего не слышал, только бежал с ним по холодному пространству и держал так, будто он мог выпасть или раствориться из моих рук. Скорая, скорая, да. Я судорожно тащил его в тёпло, к подъезду, судорожно лез с ним по снегу, судорожно клал его на эту безобразную кровать и судорожно ждал скорую… Больше я ничего не помню. Мне захотелось проснуться. Мы с ним вернулись домой, все в снегу, все в бреду.****
БОЛЬНИЦА. — Купи мне кофе, Вик, ага? Она мухортится от неохоты и заворачивается в свой красный снуд. Настоящая дурочка, носящая в мороз лакированную мини-юбку красную, такую же красную, как и её губы. Я подозреваю, что на ней колготки с начёсом, хотя на что я надеюсь? Дурочка она, но дурочка со стилем, а значит никаких колгот с начёсом. А ещё у нее стальные яйца, которые никто из мужчин на земле не смог бы иметь, хороший вкус и бесконечные истории. Она вернётся и мы поиграем в карманную монополию, сделаем оригами или почитаем вслух, а пока... Вика уходит, виляя бедрами, за кофе. Провожаю её взглядом и думаю, что прятать такие ноги за больничными штанишками — настоящее преступление. Поэтому в больнице сижу я, а моя подруга маячит помощником редактора в модном журнале. Она уходит и пропадает в метели. А я сижу на телефоне и разгребаю бесконечную стопку больничных карт, выписок и анализов. Тру глаза и не замечаю, как проходит ещё полчаса. Моргаю. Полчаса становятся часом. Вика, должно быть, забежала заодно в магазин. Дома еды совсем нет. Смотрю на электронные часы над пластмассовыми стульчиками, тянусь и зеваю. Звонит телефон. — Здравствуйте, чем могу помочь? — говорю я буднично, а затем подтягиваю ноги к себе. На той стороне телефона я слышу парня, истерично диктующего адрес, место и все, что с ним случилось. Он сбивается, тяжело дышит, а затем вообще происходит что-то непонятное. Он становится тише и мне кажется, что он смеётся. И я бы точно одернула его или попрекнула в несерьёзности, если бы на другом конце вновь не послышался его дрожащий голос. — Пожалуйста, успокойтесь, — попыталась вставить слово я, быстро загуглила адрес и перебросила его ребятам из скорой, — скорая будет через пару минут. Я положила трубку и обречённо посмотрела на свой разобранный стол. Встала, прошлась по коридору и решила умыться. Вика вернулась с кофе, раскрасневшаяся, довольная и вся в снегу. Я рассказала ей о звонке, пока она стягивала с головы свой красный кокон и её улыбка в тот час же миг превратилась в красную царапину. — Попытка суицида? — её губы невнятно зашевелилась, а голос изменил тональность. Для неё эта тема была болезненной, но замалчивать её в данный момент было глупо. Вот-вот они должны были оказаться здесь. Вика на ощупь нашла ближайший стул и села. — И что.. Что будет дальше? Я смотрела на неё и никак не могла подобрать слов. — Всё же будет хорошо, да? Её «да» так и повисло в воздухе.