<1 июня 1824, Петербург
Ты уверяешь меня, Сверчок моего сердца, что ты ко мне писал, писал и писал — но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак, бог судья тому, кто наслаждался ими. На последнее и единственное твое письмо буду отвечать двумя словами, ибо тремя некогда. Имя Сафианос прекрасное и для меня столь же священное как и для Греции. Но не знаю, удастся ли мне почтить его так, как я бы желал. Поговорю с теми, кто это дело знает и кто что-нибудь по этому делу может. Если же получишь никакого от меня отзыва — то знай, что не удалось. Если же удастся, то лень исчезнет, и напишу подробно. Обнимаю тебя за твоего «Демона». К черту черта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги — вперед. Крылья у души есть! Вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя. Прости, чертик, будь ангелом. Завтра же твой ангел. Твои звали меня к себе, но я быть у них не могу: пошлю только им полномочие выпить за меня заздравный кубок и за меня провозгласить: «Быть Сверчку орлом и долететь ему до солнца».Твой Ж.
Дорога была долгой, но именно во время поездки к Василию приходили множество идей для новых произведений и много разных мыслей, большая часть из которых имели отношение к Александру... Он давно не мог разобраться в собственных чувствах, испытываемых к младшему товарищу, что затрудняло его жизнь в разы, и именно потому он решил посетить своего друга и обсудить это с ним. Он ехал долго — день или же два. Ему было не до счёта дней, ведь он наконец увидит своего Сашу. Спустившись на землю у поместья он отряхнулся и глубоко вдохнул. Да, тут совсем другой воздух, не такой как в Петербурге. Он сделал к двери шаг, затем другой. Его руки от волнения немного тряслись. Но вот он уже на пороге, стук, ещё — и дверь отпирает тот, кого он хотел увидеть. — Ох, Сверчок сердца моего, как же я рад видеть тебя! — ярко улыбаясь, громогласно сказал Василий и обнял товарища, до которого так долго добирался. — Могу ли я пройти к тебе? Нам с тобой нужно многое обсудить. Молодой писатель пропустил в дом своего учителя или же уже хорошего товарища и закрыл дверь. Лишние уши им были ни к чему — эти двое часто общались на личные темы, которые другим людям не нужно слушать или же вовсе знать о разговоре, как и в этот раз. — Как ты поживаешь? Его высочество Николай Павлович спрашивает о тебе. Я доложил, что ты в порядке. Приехал к тебе сообщить, что восстание подавили, а большую часть декабристов арестовали и сослали в Сибирь. В их числе и Чадааев с Пущиным. Мы будем помнить их подвиг всегда, и если тебе захочется с ними списаться, я могу переслать им твои письма. Напрямую тебе пока что это делать не стоит, так как его величество пристально следит за твоими действиями. Василий говорил всё это не спеша, что бы не давить на своего ученика, хотя мог он ли он вообще называть того учеником даже мысленно — ведь Саша уже превзошёл его самого. По лицу Александра было видно, что он прекрасно знал, что восстание подавят, но всё равно не терял надежды за своих товарищей, которых ему пришлось покинуть из-за давления правительства. И сейчас его надежды разбились. — Большое спасибо, Василий Андреевич, что сообщаешь мне это даже зная, что я мог вспылить, — сказал Александр, немного помолчав. — И я был бы очень тебе благодарен, если бы ты отправил письма от своего лица. Я напишу их и сразу же передам тебе. Ещё раз премного благодарен, но я уверен, что это не всё, о чём ты хотел со мной поговорить Ведь так? Жуковский никогда не считал вспыльчивость и прямолинейность своего ученика проблемой, наоборот, иногда эти черты даже вызывали у него смешинку. Но вместе с тем он испытывал страх за него. Он всю жизнь хотел быть Саше «Ангелом Хранителем», что до сих получалось. — Да, мой дорогой Сверчок. Ты, как и всегда, видишь меня насквозь. Я всего лишь хотел тебе напомнить, что я всегда приду к тебе на помощь, и в любое время откликнусь на твой зов, лишь позови. Но прошу тебя, помни про осторожность. Этим их разговор закончился. Василий переночевал у своего ученика и едва рассвело, уехал обратно в Петербург, так как долго находиться в Михайловском было опасно. И вот прошли года. Пушкин вернулся из ссылки, а Жуковский так и не признался о своих чувствах ему. Он решил вообще не говорить об этом, ведь его дорогой Саша женился и был счастлив в браке — и одной мысли о его семейном счастье хватало, чтобы смириться. Но когда по салонам начали расползаться слухи об жене Саши и её тайной связи с Дантесом, Василий, зная вспыльчивость своего бывшего ученика умолял его не писать никаких оскорбительных писем и просто дать время слухам утихнуть. Увы, Александр не внял голову разума и вызвал Дантеса на дуэль. От пронизывающего январского ветра пробирала дрожь, но этим утром мало кто обращал внимания на холод. Не замечал его и Василий Андреевич, движимый лишь желанием отговорить Сашу от поединка. Он подошёл к своему бывшему ученику и сказал: — Прошу тебя, Александр, ты ещё можешь это отменить. Ты поэт, а не дуэлянт, ты нужен русской литературе, своей жене, детям, мне, наконец! Но тот лишь улыбнулся и сказал: — Я бы сказал вам: «Прощайте», но говорю вам: «До свидания»! И вот прогремел выстрел, затем — оглушающий звук падающего тела на землю. В этот миг Василий почувствовал, что его жизнь оборвалась: его Саша упал — или же убит. Он быстро подбежал к лежащему на снегу Александру, поднял того на руки и услышал слова, которые никогда бы не хотел услышать. Из глаз Василия покатились слезы. — Простите, мой «Ангел хранитель», но я говорю вам: «Прощайте»...