Словно в прошлом ожило Чьих-то бережных рук тепло, Вальс изысканных гостей И бег лихих коней.
***
Элегантная бальная зала пестрящая роскошными украшениями. Ласковый свет свечей и вальцующая, в такт романтичной музыке, толпа. Александр в очередной раз стряхивает несуществующую пыль с новенького мундира, и украдкой оглядывает людей, в поисках знакомых лиц. Те мелькают средь массы и тут же исчезают в чудесном облаке многослойных юбок юных дев. Охота и Саше подойти к друзьям и пуститься в пляс, тайком выпивая крепкий алкоголь из резной фляги очередного поручика. Только появляющаяся то тут, то там ослепительно золотая макушка отрезвляет юношеское завистливое сердце, напоминая, кто он и что обязан делать. Император перед ним лишь вздыхает и качает головой, его дочь в очередной раз исчезла из виду. Искать цесаревну толку не было, это Александр знал даже лучше отца девицы, ведь не раз сидел с ней в младенчестве. Сквозь звон хрустальных бокалов доносились речи полные лести и властолюбия, Санкт-Петербург слушал и дивился, окромя лиц у придворных за столетия ничего не сменилось. Михаил Юрьевич вероятно заметил скучающую столицу, готовую почивать прямо стоя, цокнул языком и подозвав камердинера, велел передать Александру Петровичу, что тот временно свободен. Юная столица на сообщение еле сдержал улыбку, гордо вздёргивая округлый подбородок и говоря: — Ежели князь Московский дозволяет мне передохнуть, я отправлюсь к своим товарищам. И чуть ли не переходя на бег, спустился с возвышения к ожидавшим его Косте и Юре. Михаил лишь проводил шушукающуюся стайку подростков, покачал головой и продолжил беседу кою прервал. Высокомерный с виду Александр вмиг обратился в задорного Сашку и счастливо переговаривался в юными князьями, да городами своего возраста. По мере увеличения количества горячительного в дурной голове, Александр Романов танцевал то с одной, то с другой партнёршей, абсолютно игнорируя намёки уединиться. А люди всё слетались к нему, как мотыльки к костру, готовому их сжечь. Великолепная зала и не менее великолепные гости сливались в единую кляксу для изрядно выпившей туши, сил в которой не осталось и вовсе. Где-то всё ж пробежала кокетливая цесаревна, бедром толкая столицу и убегая далее от возмущённой нянюшки с задорным смехом, на то Александр лишь смеётся и опрокинув в себя очередной бокал отходит передохнуть. Михаил нависает над сидящим за ширмой балкона воспитанником, того вовсе не волновал декабрьский мороз и степенно танцующие над ним снежинки, казалось, в бледных глазах даже появление Московского не имело веса. Раздосадовано цокнув Михаил хотел было вызвать слугу, но Романов несказанно настойчиво схватил его руку и прижал её к своей щеке. — Кажется мне, с Вас, Александр Петрович, веселья хватит. Сегодня вы вышли за грань дозволенного не единожды! — Отчеканил Москва и выдернул свою руку, Саша же решив не сдаваться до последнего, чуть икая выдал: — Полно вам, ежели оное Вас не радует, такого более не повторится. Взамен, не могли бы Вы подарить мне танец? — Вы явно не в своём уме, — Чуть злясь прошипел Московский, — Вы переходите всякие границы нравственности! Александр молчит, ласково глядя на взъерошенного Михаила и наконец, не сдержав улыбку сверкает расцветшими в свете сотен огней леденистыми глазами. Как же греет сердце вид его наставника, больше целого государства, целой империи, взор юных глаз манят сжатые тонко-тонко губы. Сегодняшний новогодний бал был каким-то не таким как все, словно что-то должно было случиться, что-то очень важное, но вместе с тем пугающее, ещё неизвестное Романову. Нарочито злой Михаил растерялся под нежным взглядом воспитанника, а потому замолчал, не желая продолжать разглагольствовать при начинающем забулдыжке. — Не желаете ли вы подарить мне один танец? — На этот раз Александр сделал как надо, чуть поклонившись и протягивая свою ладонь в белоснежной перчатке, — Только один раз Михаил Юрьевич, потом я отойду в покои… Снег не переставал идти, накрыв сад под ними, с ветром снежинки залетали на открытый балкон, тая на алых щеках Романова, быть может в ту ночь и Михаил пригубил лишнего, раз вложил свою ладонь в чужую и позволил себя повести. Невозможно тёплый для декабря вечер, бережные касания и только начавшийся новый вальс за шторой. Прямая спина, сентиментальный взор, коим одаривают лишь даму сердца смущает Московского. Сам он недавно, лишь пару столетий назад, начал так обращаться к Камалии. Осознание пугает, от того шаг назад кажется отступлением, то как держат его за талию слишком интимно! Так не обращаются с единичными партнёром, не сбивается предательское дыхание от целомудренных столкновений бёдер. Они кружат вокруг одной точки, лишь изредка нарушая приличное расстояние, не оглядываются, не говорят, попытки Михаила отстранится бесплодны. Роскошь зала меркнет в их скромном танце, в нём нет ни страсти, ни лести, лишь Мишино замешательство и неопытная, но всеобъятная любовь Александра. На ровном мраморном полу хрустит скользкий снег и стучат твёрдые каблуки начищенных туфель. Торжественная музыка отдаётся эхом в алых, от смущения, ушах Романова. Цветы закрывшие бутоны от холода будто тянутся к ним, только бы насытиться этим прекрасным светом, а они всё кружатся, кружатся, кружатся… Мир за пределами этого балкона перестал существовать, вперёд-назад — шаги уже совсем уверенные, растворяются друг в друге и не в силах остановится и осознать. Музыка не единожды сменилась и камердинер сторожащий выход начал обливается потом от волнения. Михаил слегка изгибает спину, поворот, и ещё. Ещё, ещё, ещё! Дальше от заговоров, дальше от чванливости, прочь от холода адского пристанища зовущегося дворцом. Тепло исходящее от Александра совсем отлично от всего ранее испытанного, к нему хочется прильнуть сильнее, погрузится как в омут головой. Совсем потерянный и разгорячённый в конец Московский шепчет: — Encore… Они забудут этой ночью свои роли, позабудут о предназначении, а проблемы не решённые сегодня, секреты хранимые столетиями, всё это уйдёт на грядущее время. Сегодня они «Миша» и «Саша», те, кем им быть не дано, а завтра Александр Петрович запамятует о своей неприличной просьбе, а Михаил Юрьевич тактично умолчит об оплошности. Кто старое помянет — тому глаз вон, а кто забудет — тому оба вон.