Пропасть сознания

Мрачность, окутывыющая Аберлин, растекалась по всему герцогству пеленой, кидающей в мандраж и остающейся звенящим гулом в ушах. Тьма, полная противоречивого негатива, отдающего трепетным теплом и страхом где-то глубоко в груди, кажется, точно описывала кучную тяжесть в груди герцога. Он всегда ходил по тонкому лезвию, каждый раз боясь упасть в одну из пропастей своего сознания. Подобно тёплой пугающей тьме, он выбрал путь запугивания и негатива, стараясь подавить всю теплоту в себе. Так грязно, так порочно, в тоже время маняще до дрожи белых ресниц на каменном лице. Ему было проще принять мольбы порочной души, отдаться горящим, точно пламя, чувствам, которые не давали спать по ночам, которые заставляли брести в кабинет и садиться за бумаги под покровом ночи: всë, лишь бы не видеть его во снах, не видеть его нежного лица, его серьёзных глаз, его изящной шеи, сильных плеч. Лишь бы не давать любви надежды. Но он отрицал, яростно, с немым криком и болью в тяжёлом от отчаяния теле. Отрицал... Всë чтобы не видеть. Не думать. Не давать себе надежд. Он выбрал сторону страха, сторону негатива. Пусть лучше его боятся, чем любят. Правда, так лучше для всех. Всë это так грязно, так порочно и неправильно, до ломоты в костях, до жара в теле, до вкуса собственной крови на дрожащих бледных губах. Маняще и чарующе. Так страшно... Так горько... И как сладко от одной лишь мысли... Этой порочности никогда не примут. Ни в стенах холодного векового замка, ни на палящих солнечных лугах, ни на смертном одре, ни даже когда бледное бездыханное тело будет лежать скрестив руки в тяжёлом дубовом гробу под двумя метрами земли, под тяжёлой мраморной гробницей. Он млеет от каждого прикосновения, чувствуя невероятный жар и жажду. Холод чужой плоти очень пугал Госсена, она точно каменная, мёртвая, вернее сказать медленно умирающая изнутри. Тлеющая. Это безжизненное тело хотелось прижать к себе, даря тепло своей жизнерадостной сущности, наконец почувствовавшей свободу. Герцог преклонялся пред ним, наконец скинув маску безразличия и хлада, которая должна была отпугнуть, заставить возненавидеть, но Госсен не настолько поверхностный чтобы не видеть содрогающихся замёрзших ресниц, печальных зрачков и тонких искусанных губ, которые казались непривычно сухими. Он видит как млеет брат от одного их пребывания рядом. Сейчас при лёгком лунном свете, в прохладной комнате. Госсен целует эти тонкие побледневшие губы, кладя ладони на острые рубленные скулы, прижимая сконфуженное тело к себе, совсем близко, принимая все теплые чувства, которые Эймону так и не удалось утаить: он упал в пропасть своего сознания. Он упал туда, откуда выхода нет и не будет. Это помешательство. Бешеное, яростное. Помешательство, которое слишком долго подавлялось в опьяненном разуме герцога. Эймон с силой, в то же время трепетно и нежно прижимает брата за талию, ощупывая большими пальцами рельеф чужих мышц, что со стороны Госсена вызывает мимолетное вздрагивание, которое тут же превращается в присущую ему уверенность действий. Эймон был готов полностью отдаться, раствориться в нём. Был готов, чтобы его тело давили, точно мягкую податливую глину, чтобы ломали, как хрупкий фарфор, чтобы касались и касались, брали и брали. Он в край помешался. Точно цербер, сорвавшийся наконец с цепи и кинувшийся на кость. Эймон с жаждой целует чужие горячие губы, скулы, шею. Госсен гладит его широкие плечи и сильную спину, проходится безымянными пальцами по лопаткам, по позвоночнику и к пояснице, прекрасно видит невообразимое желание и решение Эймона. Он не намерен его отталкивать, нет... Ведь это дорого стоит — откровенность герцога. Сейчас на нём нет маски холодной сдержанности и мрачного лика, сейчас он пылает. Именно таким Госсен его и полюбил... Он не любил герцога Пэксли: тлеющего, сдержанного, скучного, мрачного как тень колокола, с каменным хмурым лицом. Нет, это не каменное лицо, это всего лишь маска, которую он носит всегда, которая уже почти срослась с бледным лицом. Но Госсен давно понял, что и её можно снять. Да, он точно знал мягкого и доброго Эймона, с горящими глазами и доброй улыбкой. Такой он только в кругу семьи: в кругу братьев и сестёр, которых он безмерно любил. Именно поэтому Госсен любил Эймона, любил его истинное лицо. В этом они так различны: Госсен никогда не надевает масок, что всячески порицается аристократией, он не готов кому-то подчинятся, не хочет походить на напускных аристократов. Эймон же напротив... Знает время и место, когда ему следует или не следует вести себя искренне, а такие моменты выдаются, честно сказать, очень редко. Например... Сейчас... Госсену нравится, как герцог падает перед ним на колени, трепетно и нежно расцеловывает слегка грубые руки. Глаза Эймона горят синим пламенем, он не может, он тает изнутри от чёткого желания заставить брата млеть от удовольствия. Как порочно и неправильно, но как сладостно до боли в груди. Эймон быстро обцеловывает внутреннюю часть бедра Госсена, чувствуя как чужая спина судорожно изгибается и тот падает на локти, чуть не ударяя коленом герцога, который не собирался отстраняться, сжимая в руках мягкие бледные бёдра сильнее прежнего. Госсен и впрямь млеет, забвенно прикрыв светящиеся голубые глаза, рукой он медленно тянется к чужой белой голове, тут же её оглаживает и заправляет белые кудрявые пряди за ухо. Они встречаются мимолетными взглядами, что невольно вызывает ледяную дрожь во всём теле. Бёдра покраснели от многочисленных поцелуев, они приятно ныли и жгли, особенно когда по ним прохаживался прохладный ветерок, угнетающий своей мрачностью, но сейчас им не до унылого ветра, блуждающего по Аберлину. Такой жар, скользящий по телу холодным потом Он почти не выносимый. Госсен сумбурно сконфуженно выдыхает, почувствовав очередной поцелуй, уже теперь на головке паха. Он выгибается сильнее, двинув тазом, но Эймон тут же обхватывает выпирающие костяшки руками, давя на горящее тело, точно на пластилин. Он проходится пальцами по спине, отвлекая Госсена, хватившегося за постель. Эймон дрожал, он помешанный, холодом дыхания и прикосновений, обдавая чужое перевозбуждение тело, придавая тем самым трезвости. Это то, что он так мечтал увидеть и ощутить. Видеть, как Госсен млеет и еле дышит. Это то, чего так пугался Эймон, в глубине души осознавая чувства. Как же превосходно... Он был готов на всë, лишь бы момент длился вечность. Он нетерпеливым движением, прижав язык к нижним зубам, вбирает больше, рефлекторно сжав чужую поясницу в руках, что встречается резким, но коротким стоном. Эймон плавно поднимается выше, оглаживая языком головку, тут же сумбурно выдыхая. Грудь печет, как же ему нравится видеть Госсена в таком состоянии: разгоряченного и податливого. Но не один он такой, кто хотел бы глядеть в чужое лицо в такой момент: Госсен, вжимаясь тазом в постель, вновь заправляет белые локоны за ухо, желая видеть, пожалуй впервые такое красное возбужденное лицо вечно холодного на показ герцога. Ооо... Он наверняка запомнит это дрожащее лицо фарфора которое точно сейчас распадётся в дребезги. И будет с ухмылкой на лице вспоминать каждый раз, глядя на него перед старейшинами. Эймон как послушный пёс вновь вбирает пах, теперь уже резче, ведя кончиком языка вдоль него, под тихие выдохи брата, которые с каждым движением головы становились чаще, резче и всë менее сдержанными. Эймон хотел растворился в этой жаркой пучине, вовсе закрыв блестящие глаза на век, оглаживая ягодицы Госсена, слыша его вздохи и чувствуя невыносимый жар. Ещё несколько мгновений, и слышится забвенный стон, а Эймона с силой оттягивают за белые волосы. Его лицо выглядело воистину... Жалко... Госсен ухмыляется, качая головой, он представить не мог, каково будет видеть брата таким. И это до жути сладостно на самом деле. Юноша достаёт из нагрудного кармана Эймона белый ажурный платок, с долей издевки, в то же время нежности вытирает тому красное лицо, тут же кривясь и целуя того в дрожащие губы: он и сам весь трясся, сидя на полу перед Госсеном. —Я тебя не буду бояться, у тебя слишком плохо выходит меня запугивать, — цедит Госсен, подтянув к себе брата за воротник и увалившись с ним на постель. Эймон ведёт холодными пальцами по чужим сильным рукам, ощупывая мышцы, сжимая их в руке. Да, он провалился в пропасть своего сознания, но хочет ли он оттуда выходить — навряд ли. Он ощущает тепло, которое готов дарить ему Госсен... Он наконец ощущает это тепло... И уже прежние переживания о всеобщем негодовании отходят далеко на задний план. Он плавится как лёд в объятиях, весь дрожа и вновь загараясь из застывшего внутри пепла. —Я люблю...