Contra spem spero

      Припекало. Затхлая духота накатывала вибрирующими волнами. Горячий, словно раскаленное сито, сквозь которое просеивались бесчисленные пылинки, воздух подрагивал от раскатывавшегося над Злыми Щелями гула тысяч стенающих голосов. Тут и там к нему примешивались иные звуки: щелчки бичей и рычание адских погонщиков, скрежет горной породы, которая, уходя вниз и, будто змея, сворачиваясь монолитными кольцами, образовывала бездонный колодец, и звон заржавевших цепей. Впрочем, если взирать на безрадостный пейзаж сверху, с башен одной из десяти крепостей, все сливалось в единый какофонический пассаж и, постепенно приедаясь, утрачивало самобытность отдельных элементов, отступало на второй план. Точно так же после получаса в пути переставал быть заметным перестук вагонных колес, и, раздваиваясь и растраиваясь на распутьях железнодорожных стрелок, отголоски сознания невольно переплетались с монотонным биением механического сердца поезда. Хотя что такое представляли собой эти самые поезда, Вадим уже не помнил.       Было трудно утверждать, сколько времени утекло сквозь пальцы, здесь — в том месте, где день никогда не сменялся ночью или, кто знает, ночь никогда не смещалась днем в своем извечном бдении. Над зубцами венчавших каждый ров твердынь, едва не задевая их, висела непроглядная хмарь, через пелену которой не удавалось разглядеть даже очертания границ седьмого круга, разве что иногда — когда страж Герион взметал ее своими крылами. Она клубилась, едкая и податливая, словно дым, и, преломляясь после столкновения с ней, свет адских огней рассеивался в пространстве тревожным красноватым полумраком. Точно всепоглощающая зловещая тень, он жадно ощупывал разум каждого, кто оказывался в его власти, и медленно, но верно, для кого-то через день, для кого-то — лишь спустя столетие, обезличивал воспоминания прежней жизни, сглаживал углы волнующей чувственности и выразительной остроты, превращал их в непонятный навязчивый морок. Так и Вадима изредка беспокоили смутные призраки прошлого. Бесплотные тени, появлявшиеся из ниоткуда и, не оставив после себя ни вопросов, ни объяснений, ни иных признаков своего существования, исчезавшие в никуда, — не более того.       Теперь он мыслил совершенно другими категориями, далекими от классических принципов нравственности и носившими отпечаток новой, непостижимой для смертных морали, которая по природе была выше и сложнее как имманентности, так и трансцендентности. Однако это не определяло какой-либо откат или духовную деградацию, нет, — он жил не лучше и не хуже, просто по-другому. Так же «по-другому» приходилось решать и насущные проблемы, вверенные ему после того, как свершился суд и чаша грехов перевесила.       Впрочем, нет, не сразу — сначала была тоска, изнурительная пытка его рва, среди бесчисленного потока искаженных страданиями лиц, в числе которых, судя по словам из сотен диалектов и наречий, присутствовали представители и Средневековья, и Античности, и совсем уж бородатых лет. А потом случилась заминка — один из погонщиков вытащил его из толпы и, впившись когтями ему в плечо, куда-то потащил. Оказалось, не только в Чистилище учитывались прежние духовные заслуги. Даже в Аду некоторые грешники могли рассчитывать на снисхождение и уступки, пускай причислялось ли к таковым повышение до статуса наблюдателя за чужими мучениями вместо их непосредственного претерпевания, оставалось сомнительным. В случае же Вадима произошла формация иерархической структуры, и для него, по старшинству достоинств, распахнулись двери каменной крепости, где происходила работа, по человеческим меркам нудная, но для наказуемых становившаяся блаженством. Производилось исчисление грешников, сменялись погонщики, демоны отправлялись на другие круги, чаще всего — к зачинщикам раздоров, если там вспыхивали мятежи.       Вадим вновь, как и в прежней, полузабытой жизни, научился не привязываться к окружавшим его лицам, потому что они, как правило, не задерживались надолго, то низвергаемые обратно — в пропасть страданий, то возводимые в более высокий ранг. Однако сейчас он, кажется, знал, кто следующим займет его собственное место. И боялся ошибиться.       Но в то утро, отмерявшееся, впрочем, по его сугубо личным часам, потому как в условиях извечной пепельной серости Вадим еще старался вести подсчет времени, — и откуда у него только взялась эта странная, нездешняя привычка? — исходя из периодики своего бодрствования, он этого не понял. Да, пожалуй, и не желал понимать, ибо спектр его размышлений ограничивался полутемным желобом четвертого рва, где, крючась и едва передвигая конечности с вывернутыми наружу суставами, в бескрайней процессии шествовали лжепрорицатели, окроплявшие растрескавшуюся почву потоком горьких слез. Немного ранее там, где проход сужался и скалы нависали над грешниками, образовался затор: кто-то оступился на истертых тысячей подошв камнях или запнулся о голень шедшего впереди, и всеобщая давка обернулась для страдальцев еще худшим истязанием, чем кара, которую на суде им назначил Минос. В коловращении тел лишившись глаз, пальцев, волос, не успевших выпасть из-за намертво въедавшегося в кожу головы пепла, или рук и ног, грешники стенали на разные голоса, и Вадим предпочел бы перебить их всех разом, чем сверяться с хранившимися в архиве свитками и урегулировать возникшую в ходе инцидента несоразмерность совершенных каждым при жизни преступлений и претерпеваемого наказания.       Тогда его отыскал кто-то из низших демонов и, извиваясь в причудливости своей странной, словно выдуманной художником, антропоморфной физиологии, с заискивающим шипением сообщил, что в цитадель пожаловал один из владык. Благополучно позабыв все людские выражения, содержавшие упоминание нечистой силы и вменявшие в вину именно ей учинение разного рода несчастий, Вадим ограничился безутешным вздохом. Появление высокопоставленных персон адской иерархии на его территории, особенно без приглашения и даже предварительного предупреждения, не сулило ровным счетом ничего хорошего.       Пройдя по гулкой винтовой лестнице, перила которой образовывали соединенные друг с другом гладкие цилиндры, утолщавшиеся к концам и подозрительно напоминавшие человеческие кости, Вадим оказался в той башне твердыни, где располагался его кабинет — пятиугольная комната со столом, заваленным древними и относительно новыми манускриптами, на котором стояла свеча, чадившая зловонным сизым дымом, с готическим шкафом, до отказа заполненным сочинениями на латыни, не представлявшими для него никакой ценности и потому успевшими покрыться квинтэссенцией пыли, пепла и его собственных дурных мыслей, а также с низкой кроватью и несимметрично вырубленными в гранях стен окнами, которые чередовались с литыми канделябрами, изображавшими дьявольски ощерившиеся физиономии с раздвоенными языками и витыми рогами, объятые тусклым пламенем.       Посреди комнаты возвышалась коренастая фигура владыки. С ощутимым облегчением Вадим признал в нем Астарота. Это представилось ему добрым предзнаменованием, потому что демон, пробуждавший в смертных лень, сам был довольно апатичен и бесстрастен, в связи с чем являлся воплощением куда менее разрушительной силы, нежели Ваал или Абаддона, с которыми Вадим предпочел бы не сталкиваться никогда на всем протяжении своего бесконечного существования в Преисподней.       Астарот стоял, повернувшись к книжным полкам, и, пока в воздухе перед ним плавно покачивался извлеченный из шкафа фолиант, обшитый гладким светло-коричневым материалом, насчет происхождения которого в душу Вадима закрадывались смутные догадки, беззвучно перебирал губами, освежая в памяти, вмещавшей вселенскую мудрость, строки не то заклинания, не то диковинно срифмованной поэмы. Когда же новоприбывший остановился на пороге и отвесил демону неглубокий, но почтительный поклон, тот жестом пригласил его внутрь, в объятия полумрака, и, не удостоив приветствием, начал говорить.       — До нас дошли вести о столкновении в четвертой щели, — он флегматично перевел взгляд к окну, за которым, напрягая глаза, удавалось различить нескончаемую череду наводнявших первый ров грешников. Когда Вадим вознамерился заверить его в том, что надлежащее положение дел было восстановлено, Астарот вскинул когтистую длань. — Не отвечай, я знаю и это тоже. И прибыл сюда с иной целью, — неторопливым движением руки он отправил книгу в полет к полке, где она размещалась раньше, а мужчина внутренне напрягся, стараясь предугадать, таилась ли за вялостью демона скрытая угроза. — Ты, помнится, жаловался, что в результате последней чистки… — владыка зловеще усмехнулся, а у Вадима внутри невольно похолодело при воспоминании о том, как подловленные на совершении отягощающих грехов демоны, которые находились у него в подчинении, кричали и корчились, в котле с раскаленным маслом отправляемые к месту своего дальнейшего заключения, — здесь стало не хватать подручных, верно? Что ж…       Он щелкнул пальцами, и один из факелов, погашенный Вадимом за ненадобностью, ярко вспыхнул, изрыгнув языки ядовито-зеленого пламени. Прием был ощутимо театрален, однако носил также и практический характер, потому что, заставив пространство озариться причудливыми бликами, обнаружил присутствие в кабинете третьего лица, которое прежде оставалось не замеченным мужчиной, стоя в отдалении — возле грубо вырезанной в стене ниши, где, возможно, прежде хранился оккультный артефакт или была установлена массивная статуя, и, немного ссутулившись, будто бы стремилось съежиться до нужных размеров, занять пустующее место, чтобы наконец обосноваться хоть где-то в этой новой, чуждой ему действительности. Отблески пламени в бесовском танце скакали по темным волнам кудрей, ниспадавшим на плечи. Свет ложился на его фигуру сзади, и потому заслоненные прядями волос черты разглядеть не удавалось — разве что обращенные к Вадиму глаза, взор которых заставил последнего мысленно содрогнуться. Он давно не видел таких глаз.       Живых.       Начать стоило, по меньшей мере, с того, что здесь, в Аду, он едва не разучился смотреть людям — или тому, что от них осталось, мириадам посмертных ипостасей, — в глаза, потому что грешники ходили, вперив взгляд в растрескавшуюся почву или в собственные руки, изборожденные язвами и рытвинами морщин, боясь наслать на себя гнев инфернальных сторожей. А если и осмеливались посмотреть на кого-то или что-то поверх спин и голов собратьев по несчастью, с которыми они были скованы одной цепью, то глаза их казались остекленевшими, ввалившимися, пустыми. Смерть забрала у них блеск радостного оживления, едкий смог, порой долетавший откуда-то снизу, заставлял их слезиться, а вечный полумрак в целом сказался на способности видеть, и все же здесь фигурировало вдобавок нечто иное.       Как на сетчатке человека в последний миг жизни запечатлевается образ врага, умертвившего его, все они хранили след беспросветного, нескончаемого отчаяния и боли, угнездившихся в их душах. И чем дольше грешник отбывал наказание, тем больше он становился похожим на восставшего вследствие применения запретной магии мертвеца. Точно где-то поблизости обретался безумец-некромант, вознамерившийся при помощи войска проторить себе путь в глубины адского колодца, где мучился сам Люцифер, и, учинив над ним расправу и спустившись по его исполинскому телу, выйти уже по ту сторону — навстречу солнечному свету, душистому воздуху лугов и гор и некогда утраченной жизни.       То же самое происходило и с хранителями твердынь, венчавших каждую щель. Да, они не утрачивали возможность мыслить здраво и даже потешаться над кривляньями демонических уродцев, лишь отдаленно напоминавших людей и, скорее, исполнявших роли некоего подобия земных животных, но, в той или иной мере испытав на собственной шкуре агонию, вызванную ударами бичей погонщиков и множественными страданиями, уже не становились прежними. И Вадим понимал, почему так случалось. Он и сам нередко ловил себя на мысли о том, что, взирая на вереницы приговоренных, — измученных, отягощенных невыносимым бременем и грязных, — глядел не на свидетельства их тягот, а как бы сквозь них. Являясь неотъемлемой частью его существа, они вместе с тем отдалялись на периферию по мере того, как истощалась внутри него драгоценная жила сочувствия и сострадания. Ведь каков в ней был смысл, если всем не помочь?       Теперь же на него испытующе смотрели широко распахнутые, настороженные карие глаза. Глаза создания, которое недавно было человеком и лицезрело мир совсем иным, а сейчас, столкнувшись с его диковинно, даже устрашающе извращенным антиподом, уже свыклось с неотвратимостью свершившегося и потому не испытывало ужаса перед видом пыток и искривленных бесовских физиономий, но под их гнетом еще не утратило свое осознанное и неравнодушное истинное «я».       — Там, наверху, — прервал затянувшееся молчание Астарот, и его губ коснулась неоднозначная, начисто лишенная веселости и оттого производившая жуткое впечатление улыбка, — не определились, что с ним делать. Но в Раю от него отказались, а здесь… Забирай, возможно, тебе он принесет больше пользы, чем в Чистилище. В сущности, невелика разница.       Он усмехнулся и, призвав к себе новую книгу, на сей раз открытую, лежавшую у Вадима на столе и содержавшую отчет о регулярных переправах партий грешников-предателей на следующий — девятый круг, стал размеренным менторским тоном задавать вопросы о надлежащем порядке вещей. Будто, наподобие навязчивого в собственной рутинности дела, он не без удовольствия выбросил из головы неизвестного молодого человека, забыл — как единожды использованный и более не представляющий ценности предмет. Хотя, пожалуй, таковыми для владык и являлись бренные, подверженные мелким эгоистичным страстям души.       — Ну? — поинтересовался Вадим, когда по окончании своеобразной аудиенции Астарот исчез — вот так просто, без исторгавшего адское пламя портала, без ослепительной вспышки и даже без тривиального хлопка, развеяв после себя разве что ощутимый запах серы, — и в комнате остались лишь они вдвоем. — И что мне с тобой делать?       Новоприбывший равнодушно пожал плечами, спокойно и в упор взирая на него потухшим взглядом. Вадим сделал шаг ему навстречу. Он не отшатнулся, не совершил ответное движение вперед — так и не сошел с места, словно позволяя новому патрону рассмотреть себя. С уходом владыки свечение факела потускнело и сделалось привычно золотистым, с рыжеватыми бликами, и, хотя игра порождаемых им теней по-прежнему отчасти искажала черты его лица, Вадим отметил, что либо этот человек скончался в молодом возрасте, либо душа его посмертно сохранила остатки чистоты и благостности, если уж не праведности. За что-то ведь его не решились распределить на надлежащий круг — усомнились. Возможно, в прошлом он изобрел нечто гениальное, спасшее тысячи жизней, а потом погряз в гордыне, из-за чего был низвержен сюда. Или творил добро иного рода, вместе с тем пользуясь расположением обязанных ему людей. Или, как сам Вадим…       Тут мужчина запнулся, невольно наткнувшись на глухую стену тупика, которая всегда вырастала на пути его мысли, пресекая ее дальнейший бег. Он не помнил, что сделал такого, чтобы побудить страшных судей смилостивиться над ним, возвысить до поста в крепости. Вероятно, его теперь уже новый помощник знал о себе немного больше и вполне мог удовлетворить его любопытство. Однако он упорно молчал.       — Ты немой? — на всякий случай уточнил мужчина, и лишь тогда молодой человек, кажется, впервые за все время пребывания здесь, пошевелился и, поведя плечами, неохотно бросил короткое:       — Нет.       С тех пор дни потекли своим чередом. Ра, как впоследствии назвался новоприбывший, заставив Вадима едва ли не задохнуться от допущенного святотатства, хлопот не доставлял. Напротив, он с послушнической готовностью брался за любое доверенное ему поручение, очевидно, подозревая, что поначалу к ним будет приковано пристальное внимание свыше — или сниже, тут уж как посмотреть, — а потому противоречить распоряжениям не следует, пускай некоторые из них и вводили его в состояние легкого недоумения. Так, он нередко блуждал по коридорам и подземным ходам твердыни, извивавшимся, точно змеиные хвосты, и переплетавшимся в сети таинственных лабиринтов, а еще путался и сбивался, не понимая, как обращаться с мелкими демонами, которым он по статусу приходился отныне ровней. Вадим подозревал, что молодой человек немного опасался их зверского вида, необратимого результата греховного земного существования, однако держался при этом стоически. По крайней мере, жалобу он услышал от него лишь единожды — когда какая-то маленькая дрянь, несуразный гибрид жабы и скорпиона, пробралась в отведенную ему комнату, пока он спал, и залезла на грудь, чем разбудила, а при попытке ее отогнать намертво вцепилась в волосы и отчаянно жалила пальцы Ра, в то время как он, взбудораженный спросонья, судорожно старался отодрать ее от себя.       Вместе с тем, не являясь любителем адской флоры и фауны, молодой человек неожиданно приглянулся ей сам. Уже после первых условных дней, проведенных им в крепости, у ворот стали копошиться юркие тени суккубов, не осмеливавшихся проникнуть внутрь, боясь с позором — и не без телесных повреждений — быть выдворенными обратно, однако отчаянно строивших глазки демонам-сторожам и издававших приглушенное кокетливое хихиканье. Вадим, нечасто, но обретавший утешительное забвение среди их пышных форм и уютного женского тепла, чтобы не терять авторитет в глазах подручного, хулил эту сатанинскую братию, но особенного успеха в конце концов не достиг. После недвусмысленных визитов-приглашений в преддверии часа сна Ра иногда возвращался обратно в каменный мешок твердыни, — хотя Вадим считал более остроумной, а заодно и точной другую формулировку: иногда его возвращали, — а иногда нет.       Что же до их собственных взаимоотношений, то они носили императивный и несколько натянутый характер. Мужчина понимал, что Ра тяготится, по меньшей мере потому, что процесс его адаптации к жизни в Злопазухах протекал удручающе медленно и однообразно — казалось, присмирели даже обитавшие в девятом рву ретивые сектанты. Сам Вадим, в отличие от своего подопечного, успел сполна прочувствовать жар Геенны Огненной и оттого, особенно стараясь увернуться от кнутов погонщиков, мало задумывался о выпавшей на его долю участи и жалел себя. А рутинные обязанности, связанные с работой в крепости, невольно располагали к рефлексии, в частности, в периоды затишья, когда со срочными делами было покончено, а все остальные удавалось отложить на бесконечное «потом».       И мужчина был бы рад помочь Ра — тот всколыхнул в нем прежнее неравнодушие, словно принеся с собой отзвуки далекого, но отдававшегося в сознании бархатистым, благодатным светом бытия, — но от разговоров, выходивших за рамки объяснения отданных приказаний, молодой человек уходил или отвечал на поставленные вопросы уклончиво, будто не разобрался до конца, заслуживает Вадим его доверия или нет.       Того между прочим снедало любопытство, присущее ему как до гроба, так и после. Вполглаза следя за тем, как Ра спускается или поднимается по лестницам цитадели, перенося манускрипты или направляясь к писарям или гонцам, чтобы передать им распоряжение патрона, мужчина невольно вспоминал слова Астарота: «В Раю от него отказались». Что же сделал этот человек, который, невзирая на внешнее смирение, отнюдь не производил впечатление бесхребетной и презренной твари дрожащей? Какой грех он взял на душу, поставив тем самым крест на безмятежном, лучезарном счастье христианского бессмертия, собственноручно захлопнув перед собой Жемчужные врата?       Ответ, впрочем, оказалось несложно узнать.       Он выплыл на поверхность, как неизменно становится явной любая, даже тщательно оберегаемая от чужих умов истина, в один из тех дней, которые поначалу были серыми и тягучими, но вскоре стремительно набирали обороты и начинали вихриться пестрыми в своей пугающей нестабильности калейдоскопами событий. В частности, первопричиной послужил полет Гериона над Злыми Щелями. Был ли он послан кем-то из владык или самовольно покинул пост у основания восьмого круга, чтобы перенести чью-то душу в глубины Ада или проверить, не наблюдалось ли среди очагов караемых грешников зачатков беспорядка, осталось доподлинно неизвестным. Зато дальнейшая цепочка закономерностей загадки собой не представляла.       Все воинственные укрепления, возвышавшиеся над рвами, являлись истинным и вместе с тем дьявольски изощренным чудом архитектурной мысли. Сталкиваясь с различными кустарными механизмами, Вадим нередко заставал себя за размышлениями об их устройстве и в случае нелогичности собственных догадок предпочитал добиваться разъяснений у подручных, однако здесь он чувствовал себя бессильным. Своды готических залов, ступени лестниц, внешние и внутренние стены выглядели монолитными и, за исключением трещин естественного происхождения, не хранили следов инородного вмешательства. Должно предположить, твердыня была полностью вытесана из горной породы, к которой плотно прилегала, как бы выступая из ближайшей скалы и опасно нависая над бездной. Но представить себе процесс ее возведения Вадиму не удавалось — хотя бы по той причине, что, если в рабочей силе недостатка не возникало, мало кто осмелился бы подняться столь высоко, чтобы посягнуть на каменные уступы, где жили извечные обитатели верхотур и горных пиков — химеры.       Порой их протяжные или, напротив, визгливые, точно источающие злобу крики доносились до нижних этажей цитадели, и тогда мужчина невольно подходил к окну, чтобы полюбоваться, как стая этих грациозных и одновременно беспощадных созданий пролетает над утесами, едва не задевая крыльями их края и высматривая жертв для грядущего пиршества. Демоны-погонщики рычали на них и щелкали бичами, взметая перья, вспарывая плоть и ослепляя хищные морды, но иногда химерам все же удавалось урвать лакомый кусок, а к сонмищу их провозглашающих победу голосов присоединялись вопли несчастного страдальца, уносимого ввысь. Грешникам не дозволялось умирать — но вот на телесные мучения вето не накладывалось.       Отчасти поэтому, памятуя о пробирающем до костей холоде, который пробегал по спине каждого, кто слышал пронзительные крики и хлопанье крыльев у себя над головой, Вадим на несколько мгновений оцепенел и промедлил с приказаниями, когда, наблюдая за вереницей недавно распределенных на восьмой круг душ, он стал свидетелем того, как силуэт Гериона, рассекая воздух и облака пепла, пронесся над крепостью и, не изменяя траектории полета, вторгся в пределы пространства, где парили семь или восемь химер. Те немедленно бросились врассыпную, следуя врожденным инстинктам, — скорее жалкие, чем грозные. Мощная волна воздуха отшвырнула их кого куда: вниз и вверх, вправо и влево. Одна из них, то ли не удержав равновесие, то ли повредив крыло, камнем полетела к земле и, в последний момент постаравшись выровняться или замедлить падение, взмахнула всеми конечностями. Это определенно спасло ей жизнь. Однако ценой рукописной мастерской твердыни.       Выбив оконные створки вместе со стеклами и рамой, чудовище ввалилось в комнату, задевая мебель, опрокидывая на пол разложенные на столешницах фолианты и распугивая писцов и мелких демонов, занятых работой с учетными книгами и иными манускриптами, находившимися в их ведении. Целый этаж наполнился оглушительным воем и грохотом. Химера отчаянно продиралась обратно к окну, погружая скрипторий в еще больший хаос, хотя было и неизвестно, кто вследствие всего случившегося испугался сильнее. Когда же взмах ее крыльев задул разбросанные по залу свечные огарки и затушил начавшие обугливаться из-за соприкосновения с огнем листы пергамента, а само воплощение адских сил взмыло к небу, безмолвствовали все. Крепость погрузилась в траурную тишину, которую нарушало разве что кряхтение погребенных под книгами демонов. Потом, когда стало понятно, что химера не спикирует на обитателей твердыни, изливая свой гнев, Вадим неловко сглотнул и, переведя дыхание, отправился руководить расчисткой скриптория.       Ра взялся помогать, пускай в роковой момент при нем и не был. В то время как на верхних этажах разверзлась буря, он находился в подвале, который населили летучие мыши, облюбовавшие внешний карниз одного из окон в комнате Вадима как прекрасное место для того, чтобы выводить заунывные серенады. Мужчине их писк, мешавший сосредоточиться, в конце концов надоел, и он отправил молодого человека разобраться с мелкими прохвостами. Мог бы, конечно, послать кого-то другого — все же ни смекалки, ни гуманности выполнение задачи не предполагало, — однако Ра бесцельно слонялся по коридорам, заглядывая в те помещения, где еще не успел побывать — хотя Вадим на его месте и не рискнул бы посвятить себя подобному занятию за незнанием всех тайн собственных владений, — и буквально напрашивался на какое-либо поручение, чем и спас себя от лицезрения разъяренной химеры.       Впрочем, разбирать завалы бумаг, обломков стены и прочего мусора также выпало на его долю. Удрученно оглядывая учиненный погром, Вадим подозвал еще нескольких демонов ему на подмогу, а затем и сам взялся за работу, с критическим видом изучая каждый манускрипт на предмет наличия дефектов. Разумеется, в твердыне он имел возможность заниматься исключительно умственным трудом, однако не брезговал иной раз, отринув зерна, покопаться среди плевела, потому что считал смену деятельности обогащением жизненного — или, с другой стороны, посмертного — опыта.       Самый крупный развал рукописей представлял собой упавший стеллаж — он же и пострадал больше остальных. Склонившись над его содержимым, все негромко переругивались и сортировали обрывки пергамента, выпроставшиеся из переплетов. Влетевший сквозь пустовавшее, словно подбитый глаз, окно ветерок взметнул облако пыли, и тогда, чтобы не замарать рукава одежды, Ра доведенным им некогда до автоматизма, а потому не до конца осознанным в тот миг жестом закатал их. Вадим же нежданно-негаданно удовлетворил свое любопытство.       Шрамы. Длинные и глубокие, они пересекали кожу предплечий, подобно тому, как в пейзаж Ада вписывались Злые Щели, и выступали на фоне ее глади уплотненными светлыми рубцами. Вот в чем было дело. Вадим знал — самоубийцы иной раз не попадали в Ад, а оставались в той его искаженной форме, до которой суживался их мир в последние мгновения материального бытия, когда мятежная душа сталкивалась с неотвратимой действительностью, дышавшей холодом смерти, и последним инстинктивным рывком пыталась ухватиться за угасающий в сознании свет. Однако этот человек выжил. Выжил, замахнувшись на самый страшный из грехов — преступление против божественного акта творения сущего. И, какими бы примерными и полезными для окружающих ни являлись его дальнейшие поступки, судьба была предрешена.       — Несостоявшийся, да? — негромко произнес Вадим, нагибаясь за очередной книгой, а Ра, вскинув голову и затем поняв, о чем идет речь, хмуро и коротко кивнул и торопливо, будто стараясь замести следы постыдного проступка, спрятать воровское клеймо или заставить мужчину позабыть об увиденном, одернул рукава.       Они не разговаривали об этом. Как, впрочем, и обо всем остальном, и, в сущности, для Вадима ничего не изменилось. Завеса тайны приоткрылась лишь на миг, колеблемая шальным сквозняком, который, очевидно, и приносил ему отголоски прежнего бытия, питая бесплотными надеждами и лукавыми обещаниями, увлекая за собой, а затем растворяясь в сумраке грез, напоследок вильнув хвостом, словно искристая комета. Приоткрылась — и сразу же опустилась на должное место, позволив рассмотреть только смутные контуры и блики скрываемой под ее сенью истины.       Тем не менее, Ра произошедшее не насторожило и не настроило против патрона, чего тот негласно опасался. Закончив с уборкой в скриптории, молодой человек получил новое задание, на сей раз связанное с принятием мер по составлению списков книг и документов, находившихся в помещении в момент вторжения химеры, и поиску мастеров, способных заняться их восстановлением, после чего отправился его исполнять, как показалось Вадиму, обрадовавшись представившемуся шансу беспрепятственно избежать дальнейших расспросов. В течение нескольких часов он ловко не попадался ему на глаза, однако уже через день или два все потекло своим чередом — случайно столкнувшись на лестнице или в анфиладе залов, оба могли перекинуться парой слов, посетовать на непредвиденные переброски грешников через их ров и прочие неурядицы, сулившие новые хлопоты. Или с показательной опаской покоситься на затянутое тучами небо, а потом с ухмылкой отметить, что в крепости еще полным-полно комнат — скрипториев, пыточных, камер, кухонь, галерей и отхожих мест, — которые послужили бы прекрасными мишенями для хищных обитателей Ада.       Но то ли Вадим стал внимательнее присматриваться к своему подручному после того случая, то ли в нем действительно начало что-то меняться. Оставаясь по-прежнему покладистым и угодливым, он в то же время стал все меньше отдаваться выполнению поручений. Это не означало, что его работа больше не приносила ожидаемых плодов — отнюдь, Вадиму иногда даже казалось, что Ра негласно перенял часть его собственных обязанностей, потому что о локальных инцидентах вроде обвала лестницы под весом одного из демонов или драки бесов-стражей из-за нового кнута и, как следствие, о необходимости устранения их последствий слышать ему больше не приходилось. Однако, докладывая об итогах очередного неизмеримого дня или передавая сообщение, вверенное присланному в крепость гонцу, молодой человек иногда принимал отсутствующее выражение лица. Если в первую их встречу его взгляд цепко скользил по кабинету нового господина, то теперь останавливался на чем-то определенном, а затем будто отражался от выбранного предмета, как от зеркала, и обращался внутрь — прочь от действительности, к неизвестным думам и, возможно, мечтам, которые Ра вынашивал с самого момента прибытия сюда.       Кроме того, отчаянно не желая приниматься за отчет о температуре кипящей смолы, в которой карались мздоимцы, Вадим постарался подсчитать, как долго не замечал у врат цитадели мелькание соблазнительно прекрасных на фоне омерзительного пейзажа лиц суккубов, и, не сумев определиться, понял, что дело плохо.       В конце концов он решил поговорить с Ра. Это ведь было оскорбительно просто — прекратить мучаться от обоснованных и, напротив, безосновательных догадок, которые здесь, в Аду, утрачивали смысл в сравнении с более удручающими терзаниями, остановить молодого человека и, разом выложив все, о чем мужчина подозревал и в чем сомневался, заставить его рассказать о себе, о том, как и почему он нанес себе увечья, о том, какие мысли посещали его, когда он не кружил по твердыне, делая то или это, о том, устраивало ли его положение дел и не против ли был он денно и нощно находиться при господине, чего они тоже никогда прежде не касались, приняв распределение Ра именно на восьмой круг как должное.       Вадим уже собрался с духом, приготовившись к реализации задуманного и, признаться честно, в категориях, которыми он оперировал прежде, расценивавшегося как бестактное и смутительное предприятия. Но, толкнув дверь комнаты подручного, куда, как ему сказали, тот удалился после решения вопроса с ретивым погонщиком, который с животным остервенением хлестал грешников бичом и, побуждая их непроизвольно ускорять бег, сам же привносил суматоху в жизнь рва, мужчина застыл на пороге, потому что представшее его взору зрелище никак не вязалось ни с адским контекстом, ни с его собственными представлениями о том, как должно вести себя человеку, обреченному на вечность в Геенне Огненной.       Помещение, больше походившее на келью с подслеповатым окном — к слову, достаточно узким, чтобы защитить своего владельца от нежданных визитов со стороны крылатых инфернальных сущностей, — встретило его полумраком. Горела лишь толстая, наполовину оплывшая свеча в погнутом, изломанном канделябре, которым в его лучшие годы не побрезговали бы при дворе какого-нибудь французского императора. Ее сияние мерцающим ореолом ложилось на столешницу с книгами, на грубый пол, по которому, выписывая замысловатые восьмерки, бегала крохотная ящерица с рогатой головой, и на кровать, где лежал спящий. Его грудь ровно вздымалась, волосы темными барашками волн расплескались по пухлому валику, игравшему роль подушки, опущенные бледные веки изредка подрагивали, когда молодой человек морщился из-за неровной пляски пламени на возникшем при появлении Вадима сквозняке. Но причина искреннего и всецелого замешательства последнего заключалась в ином.       Ра улыбался.       Мужчина медленно, не то боясь потревожить сон подручного, не то опасаясь, что его не удержат ноги, сделал шаг назад и закрыл дверь, не загасив огня. Затем привалился к каменной стене коридора и, чувствуя, как из легких вырывается тяжелое, хриплое дыхание, уперся лбом в ее холодную кладку. В висках начало пульсировать — громко, нестерпимо, точно охранявшие вход на девятый круг исполины Бриарей, Эфиальт и Антей раздобыли гигантские барабаны и принялись колотить в них что есть духу. Мысли заметались, словно летучие мыши, спугнутые с привычного места стаей грозных химер, и первым настоящим, завладевшим всем естеством Вадима ощущением за долгие годы стала непреодолимая фантомная боль, насквозь пронзившая тело.       Справедливо было бы предположить, что, столкнувшись с человеком, у которого имелся ключ от двери, ведшей в спасительный светлый мир, где бережно хранилось то, из-за чего удавалось вот так безмятежно, счастливо улыбаться, Вадим мог бы испытать гложущую зависть. Однако все его силы вобрала в себя безграничная скорбь. Он провел здесь свою жизнь — бесчисленное количество жизней, запечатлевшихся в его сознании единым коловращением огня, крови, ужасающих гримас и искореженных тел, и с его уст ни разу не слетела жалоба. Забыв о прошлом, он никогда не тосковал о нем — но лишь потому, что память больше не хранила альтернативы окружавшим его безрадостным реалиям. Теперь же, когда в цитадели появился Ра, мужчина, даже не помня, что именно он утратил, вдруг осознал, каким целительным, добрым и благодатным, наверное, было то, чем обладал его помощник, в отличие от него самого. И, неспособный коснуться или даже на краткий миг ощутить приятно согревающее, а не обжигающее тепло воспоминаний, запертый в собственном персональном Аду, он теперь сидел на полу своей обители и тщетно силился подняться, будто паралитик, который все еще не верил в то, что ему больше не суждено ходить.       Раздался приглушенный звук удара. Затем хлопнула дверь. Смахнув с глаз мутную пелену, Вадим оторопело поднял взгляд и увидел, как из распахнувшегося неподалеку от него проема в коридор буквально вывалился Ра. То ли споткнувшись обо что-то, то ли по-прежнему пребывая в объятиях видения, он выставил вперед руки и неловко оперся о противоположную стену, после чего вдруг рывком оттолкнулся от нее и, повернувшись к мужчине спиной и так его и не заметив, торопливо зашагал прочь, пошатываясь, словно пьяный.       Опершись на пыльные каменные плиты пола, Вадим встал на ноги и, повинуясь невнятному порыву, направился за ним. По дороге он успел мимолетно заглянуть в комнату из-за приоткрытой двери и увидеть, что погасшая свеча опрокинутой лежала на столе, а книги, точно раненые птицы, раскинув вывалившиеся из-под кожаных обложек страницы-перья, распластались по полу. Из-под одной из них, безжизненно опустившись, торчали лапки маленькой рогатой ящерицы, которая в своей ипостаси — по крайней мере, в этой — еще никому не желала зла.       Вскоре мужчина едва не потерял Ра из виду. Он был моложе и сильнее, и к тому же им двигала неведомая сила, чуть ли не даровавшая ему крылья, которые стремительно возносили его по винтовой лестнице одной из башен крепости. Остановился он, только достигнув ее вершины, выбравшись на открытую площадку с заостренными зубцами и бойницами, проделанными в них. Вадим, поднявшись следом, уже хотел было окликнуть его, но тут Ра повернулся сам.       От прежней улыбки не осталось и следа. Мягкие черты лица исказило выражение если не телесного, то равного ему эмоционального страдания. Карие глаза казались бездонными и слепыми — они не видели ничего. Руками молодой человек хватался за верхушки ближайших зубцов, за воздух, за полы своего одеяния, развевавшиеся на усилившемся здесь, на высоте, ветру. Он выглядел как безумец, как духовно истлевший мученик — метался, будто загнанный в клетку зверь. Губы его торопливо, нервно шевелились, обращая к разверзшейся за стеной твердыни бездне неизвестные Вадиму фразы не то молитвы, не то проклятия.       Наконец, когда первый миг помутнения прошел, молодой человек замер и, передернув плечами, сумел осмотреться уже более осознанно. Его взор остановился на лице патрона, и Ра слегка подался вперед, протягивая руку и сейчас, пожалуй, в последнюю очередь заботясь о том, чтобы скрыть свои шрамы. Однако через мгновение он тяжело осел на подвернувшийся крупный булыжник и, запустив пальцы в волосы, обхватил голову так, словно она вот-вот должна была расколоться.       — Имя… — глухо, отчужденно пробормотал молодой человек, покачиваясь из стороны в сторону, точно в исступлении, — ее имя…       Однако Вадим мог бы понять его и без слов.       — У тебя был ребенок. Там, — вполголоса сказал он. Не спрашивая — утверждая.       Ра только кивнул.       Что могло быть более крепким, нетленным и святым, чем любовь родителя к своему дитя? Что могло сильнее преобразить его мысли и чувства, вдохнуть в жизнь новый смысл и заставить ее течение свернуть в другое русло? Что могло прочнее укорениться в сознании, красной нитью протянуться через все поступки и надежды — стать единственным верным ориентиром? Что могло быть выше, значимее и чище, чем любая другая земная привязанность или увлечение? Что еще могло направлять, поддерживать и исцелять душевные раны? И что могло терзать больнее, чем неумолимая утрата этого нерушимого оплота, постепенное ускользание воспоминаний о нем — неспособность не только увидеть вживую, но теперь и назвать? Чем страх потерять и дорогой сердцу образ?       И почему Вадим догадался об этом так быстро?       Молодой человек встал. Неторопливо, с трудом, словно превозмогая боль или, подобно Атланту, поднимая непосильный груз, бременем опустившийся на плечи. Его лицо разгладилось, стерло следы былого безумия. Но, когда он посмотрел в глаза Вадима, протягивая ему руку и вкладывая в этот жест одновременно и доверительность, и признательность за внезапное понимание, и сочувствие как брату по несчастью, и бесконечное множество других — как светлых, так и печальных — эмоций, мужчина прочитал в его взгляде ту же всепоглощающую скорбь, которой сам был объят совсем недавно.       — Меня зовут Саша. На случай, если вдруг и это тоже я буду вынужден забыть.