Кольчуга сильного

— Хорошо, — с оттенком удивления роняет Алва, когда Дик не поддаётся на обманное движение, чуть отступает, уходя в защиту. Глубокий мягкий голос обдаёт Дика волной тепла, он забывает о ноющих мышцах, о немеющих коленях — и о шпаге в руке монсеньора тоже едва помнит. Алва досадливо морщится, целит в сердце, и на сей раз избежать ошибки не выходит: Дик резко отклоняется в сторону, но закрытое колпачком острие всё же чиркает по плотной ткани колета. — Не убиты, — Алва усмехается, сразу же начиная новую атаку, — но ранены и теряете кровь с каждым движением. Хватит считать ворон, юноша! Не достанете меня за три минуты — считайте, что вы не в состоянии продолжать. Дик тихо фыркает, сдувая со лба влажные волосы. Ему и условных ран не надо, он в самом деле едва держится на ногах, а у Алвы хоть бы дыхание сбилось. Однако невесть откуда проклюнувшееся чутьё вновь и вновь выручает, уводя из-под удара, и пару раз Дику даже удаётся перехватить инициативу. Пусть ненадолго, пусть он всё равно не может справиться с отточенной защитой Алвы, но синие глаза одобрительно прищуриваются. Подводя итог тренировке, Алва коротко кивает: — Достойно. Вы начинаете чувствовать своё тело, Ричард, — он убирает шпагу в ножны, стягивает ленту со лба, и волосы треплет ветер. — Скованность — ваш первый враг, отрадно видеть, что вы наконец от неё избавляетесь. Дик серьёзно кивает, чувствуя, как кровь приливает к щекам. У него и впрямь долгие месяцы не получалось, временами казалось даже, что он фехтует хуже, чем дома, до Лаик, и он отчаянно злился на Алву и его ехидную манеру комментировать промахи. Нет, Алва никогда не опускался до унижений, до откровенного высмеивания, но вскользь брошенные саркастические замечания ранили сильнее уколов тренировочной шпагой, и от каждого резкого слова Дик и впрямь чувствовал себя неуклюжим, нескладным… никчёмным. Быть может, виноваты были его слишком длинные ноги, слишком широкие плечи, неподатливые мышцы. Он ведь и танцевать толком не умел, хотя добросовестно заучивал шаги и мог на память рассказать, какие фигуры следует исполнять в том или ином придворном танце. Как только звучали первые такты мелодии, Дик путался, сбивался, его бросало в жар от досады и он ждал только, когда же наконец можно будет поклониться снисходительной партнёрше и уйти. Так было прежде, до степного лагеря и Дарамского поля, до возвращения в столицу и ночного выстрела, до того, как в полумраке коридора он стиснул узкую твёрдую ладонь подрагивающими пальцами и потянулся к тонким губам. Губы оказались сухими, кисловато-терпкими от вина, жадными, и такими же жадными были руки, сжимавшие и гладившие его лопатки, бока, бёдра, пробиравшиеся под рубашку, обжигавшие прикосновениями к соскам, к поджавшемуся животу. Были ласки в тепле камина — в широком кресле, на мягком ковре, и после — в постели, под пологом, в чёрно-синей темноте. Был хриплый, сбивающийся шёпот, щекочущий мочку уха, затылок, шею, был низкий глубокий голос, то обволакивающий бережным теплом, то хлёстко-отрывистый, впечатывающийся в память. Стоит только припомнить — и будто вновь дрожишь и сгораешь. «Красивый», — ладони накрывают скулы, скользят к подбородку, одна спускается к ключице, другая мягко ерошит взмокшие волосы. «У тебя крепкое тело, — те же ладони с нажимом, настойчиво разминают мышцы, вытягивая усталость и напряжение после тренировки, и Дик растекается по постели с блаженным вздохом. — Стройные, сильные ноги, подтянутый зад, впалый живот, — размеренно надавливающие пальцы обдают жаром, Дик вжимается щекой в простыню, чувствуя, как тяжелеет в паху, и стараясь отвернуться, но слышит тихий смех, и костяшки пальцев легонько, бережно поглаживают его скулу. — А вот это напрасно. Что за скверная привычка смущаться, юноша! Вам есть чем гордиться — и я собираюсь говорить вам об этом часто». «Ладонью обопрись, шире колени… спину ещё прогни… очень хорошо, Дикон, вот так… — хватка пальцев на бедре, обхватившая под грудью рука, короткий, почти болезненный поцелуй в шею. — Расслабься, хороший мой, расслабься… выдохни медленно, воот так… ты всё делаешь как надо…» — Дику больно и горячо, и сквозь эту ровную, тянущую боль он всё отчётливее чувствует что-то стыдно-щекотное, приятное, и Рокэ выдыхает ему в затылок, медленно, ритмично двигаясь: «Не молчи, Дикон, я хочу слышать тебя», — и Дик тихо стонет, прикрывая веки, покачиваясь вместе с ним, и со стоном уходит стыд. И потом ещё, на полу, на коленях перед креслом, когда челюсть почти немеет, но хочется ещё сильнее раскрыть рот, обхватить губами, пропустить до горла, горько, солоно, трудно — «Квальдэта цэра, как хорошо… как… тихо, тихо, Дикон, не торопись, дыши… не обязательно сразу глубоко, ты… да, Дикон, ох, какой же ты… ещё, карьярра, кошки тебя дери, ещё!» Дик вспоминает вцепившиеся ему в волосы пальцы, хищное, искажённое удовольствием лицо — и не пытается сдержать улыбку. Кажется, ничего не изменилось с прежних дней — не должно было измениться. На тренировках, во дворце, да и просто сталкиваясь с Диком в течение дня, Рокэ всё так же язвителен, саркастичен и отстранён, но насмешки, прежде больно царапавшие, теперь будто рассыпаются о невидимый щит. Да, Дик вполне может пропустить простейший удар, не уловить очевидную аллегорию, брякнуть глупость, и он по-прежнему путает фигуры в танцах. Его нетрудно вывести из себя, сбить с толку, лишить самообладания, довести до крика, а порой и до слёз. Но это не мешает ему знать о себе, что он силён, ловок, наблюдателен, умеет рассуждать, что он тонко чувствует чужое тело — в скачке, в схватке, в любви, что он… тут всё же надо остановиться, набрать воздуха в грудь, мысленно отмахнуться от укоров, попрёков, призывов к покаянной молитве… что он красив. И когда эр Август наносит изящно-точный удар, от которого нет защиты: «Разве ты сможешь когда-нибудь сравняться с Вороном, одолеть его?» — Дик и не пытается защищаться. «Не смогу», — легко роняет он под цепким, проницательным взглядом. Может, он и впрямь не годится быть надеждой Талигойи. Может, он ничем не сумеет помочь нежной, хрупкой Катари и Людям Чести, может — об этом думать больнее всего, почти нестерпимо — и их с Рокэ разбросает на Изломе, им всё же придётся встать друг против друга… У него не отнять только его самого. И, торопясь вернуться в особняк на улице Мимоз, Дик хочет впитать Рокэ в себя как можно полнее и чётче, каждую чёрточку, каждый жест, прикосновение, слово. Каждую едкую усмешку.