На грани рассудка

      Погода сегодня была не сахар — промозглый осенний ветер сквозил, забираясь во всевозможные щели в одежде и вымораживая тебя изнутри. Стоило уходящем солнцу скрыться за горизонтом, как нахождение на улице стало сущим испытанием. Люди будто бы переоблачились — сняли с себя привычные маски любезности и доброжелательности, обнажая истинных эгоистов и лицемеров. Каждый… каждый из них так жалок и прискорбен — вынужден влочить своё никчёмное существование на протяжение десятков лет… Страшно даже думать о том, что среди всех этих людишек нет ни одного сверхЧеловека. Человека с большой буквы, способного разрушать и воссоздавать. Человека, способного вести за собой сотни тысяч таких жалких рабских натур, которым и присмыкаться перед ним было бы за честь.       Да… такие люди поистине способны вызывать восхищение своим холодным расчётом. Неужели так просто можно переступать через человеческие судьбы? А жизни? Это поражает. заставляет днями и ночами размышлять над вопросом: кто же ты? Какова твоя роль в этом мире, призван ли ТЫ что-то изменить в нём?       Раскольников остановился проходя через мост. Что-то держало его, тянуло неимоверной тяжестью туда, вниз… Словно… словно в эту тёмную водную пучину. От этой тяжести разрывало горло и грудь. Хотелось бы избавиться от неё, вывернуть наизнанку всё своё нутро, лишь бы сбросить этот камень. Что это — совесть или гниение души? Где… где оно спасение? «Я схожу с ума… Что. что если это конец? Я обречён, обречён как и все эти люди! Есть ли мне оправдание? Есть… конечно есть» — тонкая и изучения ухмылка растягивается по его лицу, но тут же сходит, попутно добавляя добрую сотенку килограмм на тот самый камень, покоявшийся на душе. «Какое оправдание?! Что же… Что я такое говорю? Ни о каком оправдание и не может быть речи! Я убийца, жалкий и никчёмный. Старушонка… она всё равно ни сегодня-завтра померла бы, если бы не я…? А Лизавета? Бедная, несчастная женщина!»       Раскольников дышит глубоко, шумно и прерывисто, стараясь не выдавать своих переживаний. Вот уже который день совесть не замолкая говорит и вторит ему «убийца!». Люди, они словно знают, всё знают и молчат, глумятся над ним! Терпеливо ждут, пока он окончательно не сойдёт с ума. Темнело, отчего на улицах Петербурга становилось недружелюбно и промозгло. «Это на улице так холодно или меня бьёт озноб?»       Крупная дрожь начинала бить сильнее, но он будто бы и не замечал её, всё внимательнее всматриваясь в темнеющую гладь Невы, которая так и манила — словно сулила некое облегчение. «Что если всё это кончится? Вот так… в один миг. Всего лишь один шаг… Нет! Нет, это всё болезненный бред! Даже смерть не будет мне покоем. Эта кровь… она словно въелась в мою одежду, руки… Что сказала бы матушка? А Дунечка.?»       Упираясь в перила до белых костяшек Родион так и стоял на мосту, толи не решаясь, а толи выжидая, пока прохожии окончательно разбредутся по домам. — Родька! — он вздрогнул, когда тяжёлая рука упала на его плечо, — вот ты где, друг мой нерадивый! Я же весь Петербург обыскал! Прихожу к тебе, а тебя и не было дома, Настасья мне всё рассказала, уж извини брат. Разумихин с неким облегчением и восторгом принялся обнимать Раскольникова, похлопывая и прижимая его близко к себе, вроде боясь вновь потерять его. — Опять ты… — злобно шипя Родион оттолкул от себя друга и чуть ли не в агонии, оглядываясь по сторонам, попятился прочь от Дмитрия, — Опять ТЫ! Господи, я же говорил — оставь меня уже в покое. Осточертел ты и вся твоя забота! Тут вот уже сидишь, видеть я вас всех не могу! — Родя… что же ты, что же ты такое говоришь? Никак поплохело тебе? Вон, смотри как бледен… — в один шаг приближаясь к Раскольникову, Дмитрий не обращая никакого внимания на его агрессию, приложил такую тёплую ладонь, ярко граничущую на фоне холодной погоды, ко лбу друга, — Ах, Родька! Да ты ведь горишь… Пошли, я провожу тебя! Хочешь, пойдём ко мне? Только прошу тебя, пойдём, хватит на сегодня… Чувствуя плохое состояние лучшего друга, Разумихин подхватил его под локоть и, не давая время на раздумья, повёл в сторону своей квартиры. — К тебе? Нет уж! — вырывать из его хватки, ожидаемо возмутился тот, — Говорю же, тут вот у меня сидишь уже! Оставь, оставь же меня в покое! «Что ж так дурно то? То душно, то воздух своим холодом лёгкие как ножом режет… Никак горячка у меня… И правильно, правильно. Заболеть и слечь! Дмитрия только жалко… друг мой любезнийший, за что же я так с тобой .? Лучше тебя всё равно на свете нет человека… но и со мной тебе быть катастрофически нельзя! Этот смрад гниения моей ничтожный душонки, он… отравляет меня, и тебя тоже отравить может.»       Разумихин смотрел на Раскольникова с сочувсвием, но в тоже время с такой необъятной любовью и заботой. Сердце разрывалось от его взгляда. Точно так же и у того оно разрывалось на миллиарды кусочков, когда глазами он сталкивался с разъярённым взглядом друга и его словами, пусть и брошенными в бреду болезни. Сколько всего они прошли, разве может он быть противен ему? — Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни? — приближаясь к Разумихину прошипел сквозь зубы Родион, — Я, может быть, очень был бы рад умереть. — Родька… никак белая горячка у тебя? Как ты можешь говорить такие вещи? Дмитрий (В)Разумихин — действительно самый светлый и добрый человек во всём этом мрачном и озлобленном Петербурге. С Раскольниковым он познакомился ещё на первом курсе, как-то всё закружилось, замоталось и вот они уже лучшие друзья. Хоть Родион и бывал местами грубоват и чёрвств, в душе он всегда оставался самым порядочным и отзывчивым. Ко всем, но в особенности к нему. Как-то уж повелось у них приходить друг другу на помощь, быть рядом и поддерживать в сложную минуту. В какой-то момент дружба эта стала абсолютно всем миром. Каждый из них чувствовал, что больше, по сути то, ничего и не нужно было.       Подводя к событиям минувших дней: Дмитрий ещё давненько заприметил, что с Родионом что-то да происходит, гложет его это что-то — покоя не даёт. В том момент Дима и вспомнил странную статью, принесённую другом и в тот же день опубликованную в одном из изданий. Помнит он, как спрашивал у него, мол, к чему все эти размышления, уж не замышляет ли он чего. Родька тогда лишь рассмеялся и, похлопав его по плечу, ушёл, напутственно крикнув, что всё это лишь глупые теории, которым, как он считает, есть место на одной из страниц газеты. — Да! Хотел… — в глазах у него неожиданно потемнело. «Уснуть и не просыпаться бы…» В следующее мгновенье ноги совсем ослабли, появилось вдруг ощущение необычайной лёгкости, которой так не хватало в последние дни. Последнее, что будто бы фоново донеслось до Раскольникова — взловнованный восклик Дмитрия, который рванул к нему. — Родька! Что с тобой, Родя…? Голос его становился всё дальше и дальше, по мере того, как глубоко в пропасть проваливался Раскольников. Потом — всё. Тишина и пустота. Так спокойно, даже умиротворённо, Родиону не было, пожалуй, никогда. Жаль только, что этот покой закончился, когда вдруг парень приоткрыл глаза.       Затхлый воздух не давал вздохнуть полной грудью, вставая где-то посерёдке трахеи и возвращаясь обратно. В это же мгновенье всё вернулось на свои круги: головная боль, лихорадка и это омерзительное чувство. На секунду Родиону даже показалось, что руки его по прежнему в гадкой и липкой крови старухи, отчего он нервно приподнялся на кровати, чтобы лучше разглядеть их. «Показалось… этого нет. Нет и быть не может. Улики? Спрятал ли я улики… да. Да, спрятал. спрятал, только где? Не помню…» — Родя? — откуда-то совсем близко донесся знакомый голос Разумихина. Его Раскольников не спутает ни с чем в этом мире, даже в бреду горячки. Да даже находясь присмерти, наверное, всё-равно не спутал бы его. — Родька, как ты? — аккуратно поглаживая того по плечу, Дмитрий заглянул в лицо ему. Голос друга словно звуковой волной прошёлся сквозь черепную коробку, вызывая у Родиона новый приступ мигрени. — Плохо, — заваливаясь обратно и укутываясь в одеяло, тихо произнёс парень. Несколько дней, с того как он упал в обморок, Родион провёл в беспамятстве — то впадая в бред, то в бессознанье. Выглядел он действительно скверно: тёмные засевшие под глами круги, бледная, даже почти светящая от этой бедности, кожа. Кажется за последние недели болезни Раскольников похудел. Разумихин тяжело вздохнул. — Узнаешь меня, Родька? — Как же тебя не узнать… — метнув на него злобный взгляд, выплюнул Родион. — Так не узнавал же. Всё звал меня, звал, мол: «Дмитрия ко мне позовите, только его желаю видеть!» Тихонько посмеиваясь он убрал влажную прядь со лба друга. — Что прям так? — пряча в одеяле лицо переспросил Родион, — не мог я такого сказать… Собрав последние силы, он отпихнул назойливую руку Разумихина, которая во всю уже перебирала и поглаживала его волосы. — Да что ты, Родя, разве стану врать я? Я же от тебя ни на секундочку не отходил, знаю я, что говорю. «Знает? Что знает он? Не уж толь догадался… Отчего же напрямую не скажет.? Хочет чтобы я сам признался?» — паранойя, кажется, из-за болезни достигла своего пика. — Сколько же я… сколько без сознания был? — разворачиваясь к Разумихину, спросил Родион. — Если считать тот вечер, когда ты в обморок упал, то несколько дней… Как же я за тебя волновался, Родька! Так меня ты напугал тогда! Я ж к тебе подбегаю тогда, это ещё слава Богу что подхватить тебя успел, а ты, Господи, каков бледен был, я что подумал… что подумал! Доктора сразу же вызвал тебе, — под конец Дмитрий уж не выдержал и, подорвавшись со стула, принялся обнимать Раскольникова, — мы ж тогда с Настасьей думали, что ты умираешь… А доктор, Зосимова к тебе я позвал, сказал, что у тебя всё это на нервной почве, разве ж может такое быть? «Нервной… если бы ты знал, если бы только знал, Разумихин! Знал бы ты, кто я такой на самом деле… смерти тогда моей бы возжелал…» Родион слабо в ответ приобнял друга. — Худо мне, Дмитрий… совсем худо. Уж лучше бы помер я, чем мучался так, — отпуская мужчину еле проговорил Раскольников. — Эх, Родька-Родька… — он сильнее обнял его напоследок, — Что ж с тобой происходит такое-то? Вопрос явно был риторическим, так как ответа за ним никакого не последовало. Раскольников лишь глубже закутался в одеяло и уткулся в стенку. «Как малый ребёнок…» — с неким умилением подумал тогда Разумихин. Смотря на страдания друга Дмитрий сам уже в какой-то момент начал чувствовать себя плохо. Как бы не хотел он помочь Родиону, тот, в свою очередь, лишь отталкивал его, чего понять Разумихин никак не мог. — Я вернусь, Родька. Отлучусь, коль тебе полегче стало, ненадолго, — не услышав в ответ ни слова, Дмитрий тихонько вышел из комнатушки. Ещё несколько минут Раскольников слышал, как он о чём-то оживлённо беседовал с Настасьей. Пару раз проскользнуло его имя, фраза «помягче с ним будь» и «только в оба гляди». «Следить за мной велел, будто опасается, что сбегу… Да, убежать бы подальше! Куда же мне податься? Это не важно, не важно… подальше отсюда главное!» Прислушавшись и убедившись в том, что и Разумихин, и Настасья отошли, Раскольников приподнялся с кровати и огляделся. «Вещи… где ж мои вещи? Обувь… Разумихин! Всё то предусмотрел! Ага, а пальто то осталось! И рубаха! Бежать, бежать надо мне…»       Родион попытался встать с кровати, как тут же рухнул обратно. В глазах всё сумбурно закружилось, отдаваясь острой болью в висках. Дотянувшись из последних к висевшей на спинке стула рубахе, Родион измучено выдохнул.       Что это сводит его с ума, не уж то голос совести? Отчего она не замолкает ни на секунду? Всё что-то вторит и вторит… Или же это паранойя? Мысли в голове то и дело сменяются с одной на другую. Голос внутри говорит «Поздно, поздно что-то делать, всё уже предрешено. Всё ещё изначально было предрешено.» «Как же получается… совсем ничтожен я? Настолько ничтожен, что и просто к людям меня не отнести? Что же я наделал?! Как жить мне теперь…?»       Мысли уже становились настолько материальными, что были готовы вот-вот вступить с Раскольниковым в физический контакт. В затхлой, тесной комнатушке совсем мало воздуху — темно, сыро и до жути холодно. «Не уж то это ад? Ад на земле… Отчего же? Почему кто-то может, но не я? Все люди по природе своей равны, только… Только кому-то дано вершить справедливость, а кому-то… нет? Может могу и я? Может пройдёт это помутнение…» Время в какой-то момент стало совсем эфемерным. Что час, что минута — всё стало вдруг единым, пока стены и без того тесной коморки не стали напоминать собой стенки гроба. «Душно то как…» Дрожащими руками он накинул себе на плечи рубаху и попробовал встать, благо, от кровати до других объектов всё было в шаговой доступности. Открыв окно настежь Раскольников глубоко вдохнул. Вечерний воздух приятно отрезвил сознание. Мужчина выглянул в окно, опираясь на подоконник, чтобы поглубже вдохнуть вечерний ветерок — как будто он в силах прочистить весь тот застой смрада, что образовался, пока он был не в силах встать. Небо было грязно-серым, в принципе, как и всегда. В этом нищем и попущеном райончике, кажется, никогда не показывается солнце, лишь изредка его лучам удаётся пробиться сквозь это нависшее облако безысходности. К слову о ней — Раскольников чувствовал, как с каждой секундой своего существования всё больше и больше погрязал в ней. Он: всегда сильный и независимый, гордый и самолюбивый — мог ли он подумать о том, что однажды всем своим нутром будет желать смерти самому же себе, что будет ненавидеть весь этот мир за несправедливость и слабость — свою же слабость. Будет навидеть свою же непригодность в этом обществе, ведь вся его просчитанная и продуманная от и до теория именно это и доказывала. Доказывала то, что он всего лишь часть безликой массы — не имеющей ни права, ни мнения. Смотря на то, как бегают и суетятся люди внизу, Родион лишь больше начинал ненавидеть самого себя. «Ведь та старуха была скверна… омерзительна своим высокомерием и наглостью, которой пользовалась, когда обрекала несчастных и обнещавших людей практически на верную гибель! Я очистил мир от её существования… сделал ли я лучше, убив её…? Убив…» Оседая без сил на пол, Родион был готов рвать на своей голове волосы. «Убил… я убил её! Я сделал этот мир только хуже! Воспользовался своим положением и лишил жизни не только её, но и ни в чём не повинную Лизавету… Я — убийца… Это я ничтожен и именно таким как я не должно быть места в мире! Надо во всём сознаться… Да! Да… я во всём признаюсь! Сейчас же пойду…» Под опьяняющим действием этих мыслей у Раскольникова, кажется, даже прибавились силы и он с лёгкостью встал на ноги. Лихорадка до сих пор не отпустила, но уже отступила на второй план. «Как же я пойду, если Разумихин забрал мою одежду? Не важно, значит так — пальто накину, мало ли чудаков на улицах?» — надевая дрожащими толи от волнения, толи от страха руками. Уже взявшившись за дверью ручку, он вруг остановился. Замер, словно каждую мышцу в его теле парализовало. «Куда же я пойду…? Нет! Нет… это не конец! Что же я такое творю, что же делаю я такое?! Нельзя мне туда идти…»       Рука его задрожала сильнее, когда пальцы отпустили пошарпанную дверную ручку. «Нельзя… нельзя мне туда…» — застучало в ушах и в какой-то момент настолько громкими стали эти звуки, что Родион схватился за голову, падая на кровать, лишь бы только не разорвало её от них. — Не могу! Не могу я пойти туда! — в надежде заглушить их прокричал Раскольников в пустоту. Помогло. В эту же секунду они затихли, и пришла лишь необъяснимая тоска, готовая в это же мгновенье разорвать грудную клетку.       Почему именно тоска? Не ненависть, не злость, а именно тоска? Тоска по тому чудесном прошлому, которое он не ценил. Так, как раньше, не будет уже никогда. Никогда не получится искупить, забыть или отмыться от чужой крови на своих руках. Именно от этого и тоска. Тоска и боль обиды, обиды на себя единственного, так удачно поставившему разом крест на всей жизни. «Взбой… это всё неправильно, я не мог ошибиться… Кто, если не я, подходит под эту роль? Боже… Господи! Что ж это такое?!» В комнате вдруг стало невыносимо холодно, и с каждой секундой становилось всё более и более. «Как же так, да как же может быть такое? Что делать… Надо, надо пойти и… признаться надо…» — проваливаясь в сон мысли становись всё отстранённее и более далёкими, пока окончательно не умолкли, давая возможность погрузиться в пустоту. Сон или просто ничто? Эта грань потеряла всякий смысл. Раскольников бездумно лежал, укутавшись в одеяло и ничего. Сейчас было абсолютно ничего. Необъяснимая пустота, которая приносит всё тоже ничто. Ни-че-го. И от него нет тревожности или чего-то другого, нет. Ты вроде есть, но тебя и нет. Нет места ни твоим размышлениям, ни переживаниям — ничему, что присуще свободному и независемому человеку. -Тише! Что же ты такая нерасторопная. Кажется спит… И слава богу что спит! — в дверях послышалось шебуршание, и появился Разумихин. — Бог ты мой, в одежде… и не собирался ли он пойти куда-то в таком состоянии? — Настасья с волнением выглядывала из-за плеч Дмитрия, то и дело охая и качая головой. — Иди Настенька, иди, — с какойто вежливый настойчивостью он вытолкнул её из комнаты и запер дверь. — Спишь, Родька? — шёпотом он обратился к Раскольникову, — я вот быстрее управился с делами, чтобы тебя на долго не оставлять… Снимая головной убор, он аккуратно присел на стул напротив Родиона. Раскольников молчал. Конечно, хотелось ответить ему, поделиться всем-всем, что так долго терзает и разлагается душу и сердце, но сил… сил на это уже не было. Или были, но может тогда не было желания? — Куда ж ты собрался, а, Родя? — прикладываю руку ко лбу друга, Разумихин едва улыбнулся, почувствовав, что жар отступает. — Уже никуда… — едва уловимо промычал Родион. — Смотрю легче тебе стало, да? Вон, даже порозовел слегка. Холодно только тут, зачем же окно нараспашку открыл? Продует сильнее прежнего, — закрывая фрамугу, Дмитрий не отнимал взгляда от парня. — Плохо мне было, дышать хотелось чем-то большим, чем этим злосмрадным воздухом… — разворачиваясь на спину и вроде поясняя тому, ответил на вопрос друга Родион и еле заметно улыбнулся, заметив, как он принюхался. — Значится лучше стало? Как же я рад за тебя, Родя! Того и гляди скоро на ноги встанешь, — радостно присаживаясь на край кровати, он обхватил и слегка сжал того за плечи. Родион даже сначала улыбнулся его радости, но после на лицо его вновь легла тень. — Не смогу я, Дима… Не смогу как прежде… — закрывая лицо руками чуть ли не проскулил Родион, будто бы только сейчас осознавая своё положение. — Отчего же не сможешь…? Может не знаю я чего-то? Коли так, ты поделись со мной… — подсаживаясь ближе и отнимая его руки от лица, с волнением проговорил Разумихин. Раскольников замешкался. «Знает… знает уже всё. Зачем же ему моё откровение? Не уж то посмеяться только хочет? Не может он… это же Дмитрий…» — Мне… — начал было Родион, — мне не в чем признаваться… Прикусывая до крови язык, он замолкает, боясь сболтнуть лишнего. А Разумихин молчит, слегка прищурившись всматривается в его глаза. — Чувствую же я, Родька, тревожит тебя что-то сильно… — накрывая своей рукой его ладонь произносит Дмитрий, — я… рядом всегда. Просто знай это, хорошо? «Отчего же ты столь добр ко мне? Точно, не знаешь, наверное… Это даже к лучшему, и не стоит знать тебе на что я способен. На дело какое скверное посмел покуситься…» Раскольников лишь кивает в ответ, стыдливо отводя глаза куда-то в потолок, только бы не встречаться с этим выворачивающим наизнанку взглядом Разумихина. Дмитрий улыбнулся ему и убрал руку, нервно поправляя ворот рубахи. — Кушать будешь? Я велю Настасье принести супу. Тебе после горячки стоило бы поесть… Только после того, как он подметил это, Раскольников ощутил слабую потребность хоть в какой-то еде, а в особенностье в питье. — Буду, — коротко ответил он. Заулыбавшись сильней Дмитрий вышел из комнаты за служанкой и уже через минуту вернулся назад. — Настасья сказала подождать пару минут, — усаживаясь на стул, доложил Разумихин. Чтобы скрасить время ожидания он принялся оживлённо рассказывать другу о событиях минувших дней, о том как переживал за него и всё прочее. По-началу Родион даже не слушал его, но услыша его задорный смех не смог больше противиться. Пока Разумихин был рядом на душе чуточку становилось спокойнее, а оттого ещё более стыдно. «Боже… как же я так могу? Дмитрий со всей душой ко мне, а я? Он даже не догадывается, даже предположить не может, впрочем… он бы всё равно не поверил, скажи ему это кто…» Вскоре Настасья принесла суп и горячий чай.       К тому моменту Родион уже вновь почувствовал в себе эту тяжёлую слабость плавно переходящую в полную апатию. Разумихин — был слепой надеждой на хоть мгновенное отпущение, но голос совести отчаянно твердил Раскольникову о том, что не достоин он её. Мысли вновь беспорядочно закрутились, вызывая тупую головную боль. — Родька? — подсаживаясь к нему, озадаченно обратился к нему Дмитрий. Родион пару раз выдохнул, пытаясь взять себя в руки, пока Разумихин подкладывал под его спину подушку, чтобы проще было кормить. — Не против? — забирая из рук Настасьи тарелку, он вновь обратился к Раскольникову. Только в этот раз ответа и не ждал. Что бы не сказал ему в ответ Родион, тот, пожалуй, всё равно бы начал кормить его с ложки, дабы убедиться в том, что тот действительно кушает. — Так, Родя, давай… и ещё одну… «Вот ну и что такого он нашёл во мне? Я всегда… всегда был слишком груб и холоден к нему… Но, несмотря на это, он всегда был рядом, даже сейчас… Ах! Как же мне в глаза ему глядеть! Как же… если узнает он! Точно руки на себя наложу, не вынесу его осуждения… кого угодно, но только не его…» — Всё, не хочу больше… — устало опракидываясь на подушки, пробормотал Раскольников. — Ты что, Родька! Всего же ничего съел, нельзя ж так… — вглядевшись в угрюмое лицо Родиона, Разумихин вдруг замолчал, — Ну, будь по твоему… Настасья! В эту же секунду, будто только и выжидая момента, в дверном проёме появилась женщина. — Унеси, будь добра. Слава Богу, что обошлась она без слов и комментариев. Ещё бы хоть какой-нибудь звук… и Раскольников, кажется, умер бы, от преисполняющего его раздражения. — Что злишься то, Родя? — стоило Настасье скрыться, как Разумихин ещё более озабочено обратился к нему, — Не уж то на меня? Может, что не так я сделал? Так ты мне скажи! Главное не молчи… не молчи, Родька…       Вечерело, а значит начинало темнеть. Дмитрий метнул взгляд за окно и разочарованно выдохнул, вновь недождавшись ответа от Раскольникова. — Ладно… Пойду я, наверное, к себе. Поздно уже, — поправляя верхнюю одежду проговорил Разумихин, встав с кровати. «Уходит… куда пойдёт он? Да, точно… есть ему куда податься, где укрыться… домой поспешит… Уйдёт сейчас Дмитрий, а мне как же быть? Боюсь с ума сойти могу… Право, погибну, если он в эту ночь оставит меня наедине с этими мыслями…» — Постой… — стоявший уже в дверях Разумихин тут же обернулся, — останься… Не сказав ни слова в ответ, Дмитрий тут же снял с себя верхнее платье и повесил на крючок. Достав из кармана жилетки коробок со спичками Разумихин чиркнув, зажёг уже порядком оплавленную одинокую свечу. Огонь её был слабым, но достаточным, чтобы мирно лечь тенью, на лица мужчин. Раскольников вдруг подвинулся ближе к стенке, освобождая место другу. Коротко улыбнувшись Дмитрий прилёг на край кровати, устремляя взор, как и Родион, куда-то в пошарпонную шпаклёвку потолка. «Сколько времени уже прошло? Разумихин? Спит уже, наверное… не могу… тихо так.» — Прав был Зосимов, — начал вдруг Раскольников, — сам я себя довёл до этого, сам… Устал я, так устал за эту неделю… за месяц этот последний. — Отчего же прав…? — шёпотом, но не оборачиваясь к нему, спросил Разумихин. — Отчего же? И право… отчего? На страшное дело покусился я… а главное… главное, что не считаю себя неправым, — сглотнув ком в горле, он продолжил, — Какое преступление я совершил, Дмитрий… Власть… Господство над всей этой тварью дрожащей, над всем муравейником! — Родион, подрываясь с места, но тут же падая без сил обратно, закатывает глаза, сжимая до треска в кулаке простынь, — не посилам оказались мне… Я ведь думал, думал что способен удержать в руках, что выше я их, что право имею… понимаешь? Раскольников оборачивается к Разумихину и только сейчас замечает, что тот не отрываясь смотрит на него. И во взгляде его так много… так много всего, чего не должно быть, чего он не заслуживает. Дмитрий молчит, потому что знает, что не ждёт от него друг сейчас согласия или опровержения, понимает, что душа его требует исповеди. Раскаяния просит, просит облегчить этот неподъёмный камень. Закрывая от головной боли глаза Родион продолжает: — Думал не коснётся то меня… Думал болезнь эта отступит… должна была отступить… Но настолько слаб и жалок я, что погряз в ней, не смог противостоять и… Сам себя я мучаю, Дима, — горько усмехаясь, Раскольников вновь упирается взглядом в потолок. Свеча затухла, оставляя после себя щекочущий нос запах гари. — Я ведь тогда, чтоб стыда этого избежать и правда утопиться хотел… не смог. Уже стоя над водой подумал, что если до сей поры я считал себя сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь… Это гордость, а Дим? В комнате воцарилась тишина. Тишина почти звеняшая, режущая слух. Сердце отчего-то у Дмитрия застучало с пущей силой. «Не хочет ли он сказать, что…» — Родька… — прошептал Разумихин. — А что, если я это убил старуху-процентщицу и сестру её Лизавету Ивановну топором? — Раскольников вдруг замолчал, словно осознав, что сболтнул лишнего. Дмитрий, будто облитый кипятком, подскочил с кровати, смотря куда-то в пустоту и боясь при том обернуться в сторону друга. — Что если кажется мне это? Что если и не было вовсе никакого убийства? — задаёт сам себе вопрос Родион, — Да как же ж не было… Помню… точно помню, как долго решиться на это не мог, как мучался в бреду… сна и разума лишился в какой-то момент…       Голос его был тихим, словно и вовсе безжизненым. Хорошо, что темнота скрывала их лица, не смог бы сейчас Раскольников даже краем глаза увидеть Разумихина. Не смог, сердце бы окончательно разорвалось. Так и Дмитрий, затаив дыхание, словно забыв — какого это вообще дышать, боялся прервать откровения друга и оттого молчал. И молчание его не было осуждением, наоборот, хорошо… хорошо, что он молчит сейчас. Пусть лучше после воскликнет, что ненавидит его, что противен ему он, что… жалеет он, что другом его лучшим был… Пусть возненавидит! От этого даже легче будет. — Точно помню… Нет! Знаю… знаю, что спланировать тот день заранее, что до мельчайшей детальки продумал всё. Отчего же находят преступников, Дима? Глупость сбалтывают, находясь под этим временным помутнением… Родион вдруг подползает к краю кровати и кладёт руку свою на плечо к Разумихину, отчего тот вздрагивает, но не оборачивается. — Помочь я хотел, Дима… Матушке, да Дунечке… На что бы она пошла, если бы эти несчастные деньги! А деньги? Не смог я взять их… И их подвёл, и себя в могилу зарыл, — сжимая крепче в ладони ткань рубахи Разумихина, словно держась за уходящую надежду, продолжил Раскольников, — может не было убийства? Не было… придумал может я его себе? Отчего тогда на руках до сих пор ощущаю эту липкую и тёплую кровь…? Голос Родиона с каждым словом становится всё менее уловимым, почти не слышным вовсе. Только сейчас Разумихин оборачивается к нему, знает, что хоть и не видно того, но взор его сейчас к нему устремлён, чувствует он то. — Я ведь, Дим, не старушонку тогда убил… я себя убил, Дима, не старушонку… «Себя…» На душе вдруг действительно стало легче, отчего Раскольников облегчённо выдохнул. Как будто сейчас впервые за долгое время он смог это сделать. — Родька… — голос Разумихина был непривычно тих и неуверен, — как же так… как быть такое может? Право на преступление, Родя…? Всё казалось таким глупым и нереальным, отчего Родион тихо рассмеялся. — Да… получается и на преступление тоже… — он вдруг схватился за голову, — на преступление… Виноват я во всём! Сам я себя закопал… — Тише! Тише, что ж ты разшумелся, Родька… — Дмитрий, замешкавшись, сел на кровать к Раскольникову и обнял того за плечи.       В этот момент Родион ощутил почему-то такое отвращение к себе, такую ненависть за то, что Дмитрий — такой светлый и искренний человек, после всех его ужасающих, даже омерзительных откровений, не посмел даже голоса на него повысить, даже упрекнуть его не подумал. В порыве он было хотел оттолкнуть его от себя, как тот вдруг обнял его сильнее. — Что ж ты наделал, Родька… Что наделал… — Разумихин рассмеявшись уткнулся носом ему в шею, — совсем запутался ты, брат, потерялся совсем…       Раскольников уже пожалел о том, что попросил остаться того с ним и о том, что ночь, так не к стати, вывела его на откровения. Хотелось разучиться дышать, просто исчезнуть, провалиться сквозь землю, раствориться — да хоть что-нибудь! Лишь бы скрыться от этой жалости и ненависти к самому же себе. — Ты… ненавидишь меня? Скажи, что да… — всё ещё пытаясь оттолкнуть от себя Разумихина прошептал Родион. — Глупый, глупый ты, Родя! Нет, никогда я тебя не возненавижу, что же такое ты говоришь… С тобой пойду до конца. Хоть в Сибирь, да хоть в каторгу за тобой! Собравшись с силами Раскольников отпихнул от себя Разумихина и вскочил с кровати. — Это ты сейчас бред несвязный несёшь! Хочешь из-за меня крест и на своей жизни поставить?! Не достоин я тебя, Дим, не заслуживаю, понимаешь? Вообще вас всех не достоин! Ни Дунечку с матушкой, ни Сонечку… как же… как же в глаза им я взгляну? — Главное, что раскаиваешься ты, Родя… Знаю же я, добрытый ты человек, искренний… Запутался ты, Родька, — с тоской в голосе заговорил Дмитрий, — Отчего же раньше не сказал ты мне? — Не знаю… право, не знаю! Лично хотел убедиться я… — расхаживая из угла в угол, пречитал Раскольников, нервно хватаясь то за голову, то за лицо. — В чём же, Родька? Нет среди нас простых, все мы особенные. И я, и ты, и даже Настасья, — кидая взгляд на дверь, про себя усмехнулся Дмитрий, — И чтобы быть особенным не нужно это доказывать… ни себе, ни другим…       Родион оседая на пол вдруг замолчал. До того пыщащий яростью Раскольников сейчас молча сидел у стены и о чём-то размышлял. Нервно, спутано и потеряно. Казалось, что никакого решения и быть не может. Как вообще думать можно о том, что может быть хоть какой-то просвет в конце этого нескончаемого чернеющего тоннеля? — Сам я во всём виноват… — закрывая дрожащими руками лицо, прошептал Раскольников, — сам я себя довёл до того, значится и наказание сам понести должен… Он горько рассмеялся упираясь лбом в колени и мотая головой. — Боже! Какой ты дурак, Дмитрий! Как ты думать можешь, что достоин я чего-то? — Каждый человек, Родька, чего-то достоин, — доставая их кармана брюк пачку сигарет, Разумихин подошёл к нему и протянул ладонь, — в особенности второго шанса… Прощения достоин человек, который расскаивается. — Расскаиваюсь ли я? — темнота помещия не дала Дмитрию разглядеть безумно улыбку на лице Родиона, — Расскаиваюсь ли… сам не знаю я. Уж больно запутался… Не дождавшись руки в ответ, Разумихин опустился на пол к Раскольникову и, чиркнув спичкой, закурил сигарету. — Расскаиваешься, — уверено вдруг произнёс он, — знаю я тебя, Родька, знаю… Он протянул ему сигарету и коробок спичек. Помешкавшись, Раскольников всё же взял из рук свёрток и закурил, опрокинув голову на стенку за спиной. — Думаешь… смогу я…? — Родион посмотрел на Разумихина так, словно тот был для него, как для заблудшего странника, спасительный свет, надежда, которою в жизни он ещё не разу не испытывал. — Сможешь, — Разумихин накрыл его руку своей и как прежде по-доброму, с любовью сжал её, — сможем.