Сиреневое пламя

А когда я стану пищей для ночных мотыльков, В волосах моих попрячутся цветные огни, Я оставлю свою плоть на перекрестке веков И свободною душой пошляюсь вдоволь по ним. Серёжа стоит на балконе, курит, выпуская дым затейливыми кольцами, и смотрит в комнату каким-то странным, очень внимательным взглядом, от которого словно веет холодом. В растрёпанных волосах, овеваемых сигаретным дымом, словно что-то блестит — может быть, это блики вечерних фонарей так причудливо играют на русой шевелюре, что кажется, будто та в самом деле светится. Но бывает ли у фонарей такой яркий сиреневый цвет? Тихон распахивает балконную дверь, чувствуя тут же окативший тело холод, какой-то по-особому пронзительный — конечно, уже не зима, но ещё и не лето. А Серёжа знай себе стоит в своей чёрной кожаной куртке — почти не заметно, что тот мёрзнет, но отчего-то Тихон знает, что ему холодно. Скорей бы согреть его в объятиях, почувствовать привычный запах волос и уткнувшиеся в плечо губы, занести его в тепло комнаты и расцеловать… В морозный воздух от Тихона расходится в такт дыханию лёгкая дымка пара. От Серёжи — только сигаретный дым, пахнущий ладаном и увядшими цветами. Бледный Серёжа молча улыбается острой, как нож, улыбкой, и в чертах его лица словно кто-то прибавляет резкости — лицо делается совсем незнакомым и застывшим. Словно… Словно что? — Тиша, — голос знакомый и всё же будто бы нет. — Тиша… Хватит ли у тебя огня, чтобы гореть? — Серёжа… — Тихон медленно отступает в тепло комнаты, обхватывая себя руками. — Как же… Ведь ты же… — Ты вспомнил, — медленно, словно вырезанная во льду, на лице возникает грусть. — Жаль. Я хотел гореть, но мне не хватило огня… В глазах Серёжи, когда-то смотревших с теплом и любовью, теперь только боль, охваченная сиреневым пламенем. — Прости, — губы немеют, едва выпуская из себя слова. — Я хотел успеть… «Тиш, ты не мог бы сегодня съездить к Серёже? Он сам не свой из-за этих проблем с театром, мне не нравится его состояние…» Три пропущенных вызова. Шесть. Девять. Пятнадцать. Двадцать три. «К сожалению, абонент не может ответить на ваш звонок, оставьте сообщение после сигнала…» Ночное такси, пробки, сжатые кулаки и смерзающееся комом предчувствие в груди. Шорох ключа в скважине, распахнутая дверь, темнота дверного проёма. Тишина. Пустые блистеры от таблеток и свесившаяся с дивана неподвижная рука. Сияние просторного светлого зала, искренние и не очень слёзы, почти чужое бледное лицо среди цветов. Разрывающая грудь боль и гнев, гнев… — Я хотел гореть, — всё такой же бледный Серёжа горько прячет глаза и сжимает кулаки. — Я горел для них, как умел… — Я знаю, — горечь и гнев снова подступают к сердцу. — Прости… Я должен был тебя беречь… — Я горел для них, — словно не услышав, продолжает Серёжа. — Горел изо всех сил. Но если бы это могло что-то изменить… Он усмехнулся — резко, совсем нездешне, страшно. — Я горел для них, — ещё одна горькая усмешка. — Так пусть всё горит… — Серёжа! — Тихон пытается всё же пересечь порог балкона, обнять его, но что-то не даёт, не пускает. — Не зови меня по имени, — снова горькая усмешка и нездешние сиреневые огоньки в холодном взгляде. — У тебя ещё есть чему гореть. У меня больше нет. В лицо резко дует холодный ветер, бросая в глаза колкие снежинки. А когда Тихон открывает глаза, балкон закрыт, словно и не было на нём никого. Только всё пахнет ладаном и мёртвыми цветами. А Тихон знает, что где-то сейчас ревёт пламя. *** Он не знает, зачем едет к сгоревшему дотла зданию бывшего завода, где когда-то в другой жизни был Серёжин театр. Просто что-то тянет туда, странное, но непреодолимое. На снегу недалеко ещё виднеются цветы и свечи, которые сюда несли со всего Петербурга. Даже не успел ещё завянуть букет, который принёс сам Тихон — нежно-розовые розы, выглядевшие на грязно-белом ковре снега так беззащитно, словно в той самой песне молодости. А над увядающими, обречёнными на гибель цветами и погасшими свечами высится обгоревшее здание, чудом не рухнувшее. Белый снег и чёрные от копоти стены — завораживающее альбедо-нигредо, которое словно стискивает рыдающую душу в тисках. Наверное, так выглядела Серёжина душа с рухнувшими мечтами и надеждами. А Тихон, хотя обещал, ничем не смог ему помочь. «Так пусть всё горит…» Да, пусть, думает Тихон. Его жизни это не стоило. Над обгоревшим остовом здания витает знакомый запах ладана и цветов. *** А когда истает плоть моя теплом в декабре — В чье спеленутое тело дух мой в марте войдёт? Ты по смеху отличи меня в соседнем дворе, И к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдёт… Знакомая улыбка странно смотрится на бледном заострившемся лице, но всё же она та самая, и Тихон ей рад, как ничему другому в нынешней пустой жизни. — Серёжа, — еле слышно зовёт Тихон, чувствуя, как имя прокатывается холодом по горлу и режет душу, словно ножом. — Не зови меня по имени, — с горькой улыбкой напоминает Серёжа в ответ. — Тебе есть чем гореть… — Какой в этом смысл? — такая же горькая улыбка в ответ. — Ты был моим огоньком, Серёж. И нечему гореть без тебя. — Глупый, — теперь улыбка Серёжи почти напоминает прежнюю. — Зачем ты зовёшь? Я ведь и так всегда здесь. Он тянет руку к Тихону — та замирает прямо напротив его сердца. — Только, — он вновь горько кривит губы. — Я больше не тот, что прежде. — Мне неважно, — Тихон мотает головой. — Я хочу быть с тобой. — Я и так всегда с тобой, — его взгляд был бы нежен, не будь в нём столько холода. — Но мне не найти покоя. Ты хочешь так же? — Мне нет покоя без тебя. — решительно отвечает Тихон. — И не будет. — Тогда ты знаешь, куда прийти. — Серёжа тянет к нему руку в прощальном жесте, растворяясь в сумерках вечера. А Тихон, решительно сжав губы, вызывает такси. *** А когда я стану пищей для ночных мотыльков, А когда я стану пристанью болотных огней, Назови меня, приду на твой немолкнущий зов, Не отринь меня, поелику ты тех же кровей… На крыше Тихон стоит один, в ожидании глядя вниз, и вспоминает, как здесь развеяли выпорхнувший из урны прах, слившийся с идущим над Петербургом белым снегом. Сколько бы лет ни прошло, частичка Серёжи всегда будет здесь… — Серёжа, — вновь тихо зовёт он, ничего не боясь. — Серёжа, Серёженька, родной… — Я здесь, — всё то же бледное лицо, всё та же горькая улыбка. — Ты всё же готов… — Готов, — решительно отвечает Тихон. — Мы ведь теперь всегда будем вместе? — Всегда, — придвигаясь, отвечает Серёжа. — Но пока есть этот мир, нам не будет покоя. Тихон только кивает и берёт Серёжу за руку, холодную, но охваченную сиреневым пламенем. Шаг вниз. Полёт. И объятия пламени, так похожие на те, родные и тёплые… И не бойся, и не плачь, я ненадолго умру. Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть. Я — сиреневое пламя, я — струна на ветру. Я — Господень скоморох, и меня любит Господь!