Цена любви

Мыслительные процессы существуют отдельно от объективной реальности — это закон природы. Установленный факт. Мысли живут в твоей голове, среди твоих скользких извилин, ходят, как черви, током нейронов, мешая тебе спать по ночам. Ты представляешь себе чудесное море, его нежные и тёплые волны, его запах, который щиплет нос, его успокаивающий шум. И оно не выходит за пределы твоей дурной башки, с дурацкой стрижечкой и путаными, тёмными волосами, и со стрижкой под машинку, и даже с изящной чёлкой, которую ты сам выбрал. Этот пейзаж не увидит никто, кроме тебя: твоё личное море. Как приложить ракушку к уху и слушать шум крови. И топит оно тебя так, что никто не увидит. Мыслей становится слишком много, они переполняют голову, и, в конце концов, ты погружён в воду по пояс, а та всё подступает. В реальном мире ты просто сидишь и пялишься в стену своего барака. Или твой взгляд устремлён куда-то в месиво на тарелке, пока вокруг кипит жизнь, пока другие спешно набивают свои животы. А в то время ты уже захлебываешься, и никто не узнает, что тебя нужно спасать. Ты лишь любуешься реальным миром издалека, пока голову наводняют фантазии. Ты никогда не подружишься с тем парнем, он слишком хорош для тебя: красивый, как ангел, общительный и умный. С первых лет тебя научили стесняться своего внешнего вида, себя, происхождения. Тебя просто нагуляли, пока другие дети были подарком Бога. Ты идешь работать, пока другие дети учатся в школе и заводят друзей, и едят английский завтрак, заботливо приготовленный мамой. Они — из реального мира. Ты — просто плоская картинка. Ты не делаешь ничего, глазея исподтишка, прячась, пока желание внутри тебя только растёт, кормясь твоим страданием, словно зверь с бездонным желудком. Тогда грань между миром твоей черепной коробки и миром реальным постепенно стирается. В начале ты просто видишь сны. Слишком яркие: ты просыпаешься в холодном поту и с членом колом. Во сне возможно всё, что угодно; даже то, за что в реальности наказывают. Тебе снятся мёртвые люди, парни без сознания: удар по затылку. Ты знаешь, что это плохо, но это только в твоей голове, верно? Ты любишь спать со своим кузеном. Он спит — и его почти что нет. Есть его тело, а мозги хоть и работают, но находятся где-то в волшебном мире. Может, ему снится прекрасный мир, может быть, сладости, игры, что-то простое, но доброе. Может быть, ему снится море. Ты делаешь вещи с его телом, не трогая мозги. Тело не может отказать. В конце концов, с тобой делали так же. Ещё слишком маленький, чтобы что-то знать: чтобы взять и вмазать, сломать челюсть ублюдку, как поступил бы любой парень, как тебя учат в британской армии. Парни умеют постоять за себя — но ты просто мальчик. В этом возрасте не знают слова "любовь", даже косвенно; твои знания заканчиваются на твоём собственном, неразвитом тельце, на отражении в зеркале, примитивных игрушках. Нет своей комнаты, нет своего тела, ничего своего, куда нельзя залезть, чего нельзя отнять, потрогать. Потому, когда Он тебя трогает, ты понимаешь, что это, вероятно, и есть любовь. И так ты выражаешь свою. Шум твоего кровяного давления смешивается с шумом морских волн, когда ты сидишь на берегу. Насилие смешивается с любовью: пальцы в твоём заднем проходе и объятия, и конфеты-сладости после. Смерть смешивается с красотой: синяя кожа и яркие белки глаз утопленника в тёплом солнечном свете. Но ты ещё борешься с этим, барахтаешься. Вода норовит заполнить глотку, но ты цепляешься за обломки, за любой сучок. Ты узнаëшь, косвенно, от других людей и из книг, что есть другая жизнь. Есть другая любовь, почти что сказочная, безболезненная. Вы с товарищем ходите на ночные вылазки, дым стынет на морозном воздухе и клубится из ваших ртов, переплетаясь. Вы пьёте из одной фляжки на долгих караулах. Ты видишь в его глазах нечто больше панибратства: глаза никогда не обманывают. Он прекрасен. Он достоин быть на твоей плёнке: через объектив камеры что-то живое становится мёртвым, но навечно красивым. Его фигура застывает на фоне деревьев: ты стараешься поймать идеальный кадр. Он дурачится и падает, хватаясь за сердце, будто подбитый, и валится в траву. Руки с камерой дрожат, пока ты наводишь её, на его расслабленное лицо, пока ты ловишь момент. Щелк-щелк-щелк. Теперь он навсегда в мотках непроявленной пленки. Племена дикарей до смерти боятся вспышек фотокамер: они верят, что так белые люди забирают частичку души. Убивают, делая человека статичной картинкой. А вы любовно расклеиваете семейные фотки в альбомы, вставляете в сентиментальные рамочки и глазеете до тошноты. Ты даришь ему эту плёнку, с его милыми ужимками, на прощание. Всё заканчивается на переглядках и мимолетных касаниях. Порой, сидя в камере, ты думаешь, что люди, вроде тебя, рождаются, чтобы быть одинокими. С детства вас окружают мёртвые люди: Он, уложенный в открытый гроб, гримированный, совсем как живой; затем мать, которой никогда не было — её жизнь закончилась на роддоме, отца — уже в момент, когда он опустошил яички. Потом умер и кузен: женился, завёл детей. Умерли все те, на кого ты смотрел с обожанием, все мальчики-блондины, все, с кем ты мерился членами. Умерли любимые киногерои, бравые и смелые ковбои, которыми ты восхищался, сменяясь новыми кинолентами: Кубриком, ультранасилием, Глубокой Глоткой по телику, под выпивку из своего бара. Умерли коллеги-полисмены, забыв про тебя, как только ты снял форму с фуражкой. Умерла мечта о службе во имя порядка: если б ты помер, исполняя долг, твой портрет не повесили бы на стену гордости, среди благородных английских лиц. Умерли и те, кто не брезговал тобой пользоваться, кому ты грел постель. Кто-то грел твою постель, но умер, стоило набраться нужной сумме мятых бумажек, а с ними умерли сказки о любви. И ты один, посреди кучи трупов, как выживший на поле брани. И одно непонятно: для чего ты жив, пока остальные мертвы? Ты послужил своей семье, затем стране, затем обществу и его интересам — ты раздал все долги и обнаружил, что ничего своего у тебя не было. Нет ничего, чего нельзя было отнять. Ты просто тело, которым пользуются. Ты стоишь возле зеркала, трешь свои глаза до красноты, абсолютно нагой, ты ждёшь, пока от холода вены проступят на твоём теле, пока не "станешь" трупом. Смерть, покорность, недвижимость и молчание — единственные доступные тебе формы любви. Бах! И ты умираешь: камера медленно прокатывается вперёд, фокус на твоих бритых, "юных" ногах, проходится по рёбрам и останавливается на спокойном лице, на невидящим взгляде. Тебя выкопали, чтобы получить немного любви — незаметно, вдали от любопытных глаз. Это легче, чем встречаться со взглядом, полным взаимности, легче, чем признаться себе, что полюбил мужчину и что полюбил тебя. И ты умираешь: ты прощаешь все грехи, все взгляды, скользящие по другим, все измены и безразличие. Он валяется на диване, уперевшись в тупую телепередачу, забыв про щенков: глупые и слепые, они захлёбываются в садовом пруду. Когда ты прочитаешь в таблоиде о его смерти, ты обнаружишь ясную мысль, что жизнь даже одного, самого грязного дворового щенка стоила больше. Но ты всё равно становишься таким, каким тебя хотят видеть. Каким тебя хотят — лишь бы кто-то валялся на этом диване. Ты пуст и мёртв, но они всё равно уходят, рано или поздно: забирают скомканные вещи и исчезают из твоей квартиры, оставляя лишь запах, уходят к другим мертвецам, к своим жёнам, к богатым папикам, к своим никчёмным жизням, к рабочим обязанностям и к своим нагретым барным стульчикам в лондонских гей-барах. Если они задерживаются, то только до тех пор, пока не найдут жильё получше или не обнесут твою квартиру. Жители огромного города, среди сотен людей, друзей и родных, но навсегда одинокие. И ты убиваешь. Ты выпил, тебе до безумия одиноко этим Рождеством — чудесный праздник для единения всей семьи, для подарков, для сладостей в носке над камином, для пуддинга. Вы валяетесь пьяные на пружинистом матрасе, и ты не знаешь о нём ничего, кроме имени (которое забыл) и того, что он ирландец. Но отлично знаешь, что когда наступит утро, а первые лучи упадут на его красивую, широкую спину, наступит похмелье, и он смоется на первой же электричке, на автобусе или быстрым шагом — прочь от тебя. Некому будет кормить собаку, пока ты на своей бесполезной работе, зарабатываешь деньги, чтобы платить за этот матрас, за свой бар, за сигареты, за собачьи консервы. Тебе страшно. Рядом валяется твой голубой галстук клерка. То, что ты делаешь дальше, кажется абсолютно логичным: что-то живое должно быть неживым, если ты хочешь получить от него любовь. Мысли бегут, как на фаст-форварде. Щелк-щелк-щелк. Галстук ложится петлёй на его белую шею, ты придавливаешь тело своим. Он барахтается, но ты сильнее — это продолжается пару минут, его хрип застревает в горле и твоих ушах. Пульс ещё слабо слышится под мягкой кожей. Никто не хочет расставаться со своей бесполезной жизнью; даже если после этого ты проснёшься и пойдёшь продавать своё тело за жильё, выпивку и еду, безродный мигрант — ты хочешь жить, упорный, как вредное насекомое. Поэтому он проснётся; а если он проснётся — ты труп. Море — ты должен утопить его. Холодная вода привычно набирается в узкую ванну. Без сопротивления проникает в носоглотку; хватает пары долгих минут, чтобы пузырьки прекратили всплывать. Ты берёшь его под руки, ледяного и мокрого, покорного, и волочешь обратно на матрас. Тебе никогда в жизни не было так страшно, но эрекция предательски твёрдая — самая лучшая, самая долгая в жизни. Ты стал Им. Потому ты проявляешь свою любовь: целуешь ярко-синие губы, трогаешь розоватую кожу, одновременно оглядываясь в окно. Ты боишься сирены и красно-синего мерцания, но желание сильнее. Оно росло и росло в тебе, вечно полуголодное, всю жизнь. Море, наконец, победило. Ты заботишься о нём, о них, ещё о дюжине забытых парней, которых никто не будет искать; до тех пор, пока не придёт время достать тела из-под половиц — когда они совсем потеряют свою привлекательность и полезность. Всё происходит по одному сценарию, который ты прокручивал в своей голове за годы до этого, как любимую киноленту. Галстук, эрекция, опорожнение мочевого пузыря, голое тело в ванне, высушить, немного детской пудры и приятный, ненавязчивый одеколон. Вы смотрите телевизор, те фильмы, которые нравятся тебе, без страха критики. Немного алкоголя — и ты касаешься тела без неминуемого разочарования. Ты наводишь им марафет, мажешь их тальком и брызгаешь духами ещё и ещё, но гниение сильнее — тогда ты избавляешься от них, и они уплывают в канализацию по частям. Это неприятная процедура, которую необходимо пройти: так топят милых щенков, которых не смогут прокормить. Цена любви. В какой-то момент их становится слишком много: слишком много частей, которые можно распознать. Хорошо, что тебя поймали — иначе там оказалось бы ещё с сотню. У тебя забирают всё, что ты добывал годами труда; даже голубые и чёрные галстуки, которые подчёркивали белый воротничок, теперь хранятся в отделе — орудия убийства. Единственной, кого ты любил — собаки — больше нет. Новая реальность, до конца жизни: маленькая камера, туалет, койка и пару журналов, бумага и карандаш с мягким кончиком, если будешь хорошо себя вести. Ты — просто временное пристанище. Они — просто тела. Вы соприкасались, ваша разноцветная голая кожа и гениталии терлись десятки раз, но никто так и не узнал самое сокровенное — содержимое твоей головы. А ты не узнал чужое. Рождался ли на этой Богом забытой земле кто-то, кто захотел бы узнать? Одинаковый, внутри и снаружи, такой же, как ты? Кто остался бы навсегда? У тебя есть ещё целое пожизненное, чтобы подумать об этом и раскаяться. Но море уже никогда не отступит.