Вечность и еще пара дней

Тарталье двадцать, и он мальчик-шторм, мальчик-бедствие. Когда Чжун Ли встречает его впервые, ему кажется, что он попал в бурю, в ярость стихии, которая сбивает с ног и крушит в щепки. Но нет — всего лишь человек с глазами, за которыми — неуемное пламя, рвущееся наружу. У Тартальи незаживающей раной поперёк жизни — Бездна, у Тартальи преданность ледяной богине и верность семье, у Тартальи все тело в шрамах, а руки в мозолях, у него ямочки на щеках и нос в веснушках, и глаза отливают серебром на солнце, и дурацкий красный шарф тянется шлейфом. А ещё у Тартальи в руках клинок рвётся в бой, и улыбка полубезумная от уха до уха, когда все карты раскрыты, и они с Чжун Ли сходятся на арене, чтобы расставить все точки над «i». Тарталья смеётся заливисто, раскрасневшийся и взбудораженный, дразнится и зазывает бога напасть первым, и он такой уверенный в своей силе, что у Чжун Ли внутри все трепещет от предвкушения. — Ну же, старик, покажи, на что способен, — скалится мальчишка, поигрывая водяными лезвиями. — Обещаю, я буду с тобой нежен. — Учти, Чайльд, я не планирую сдерживаться, — предупреждает Чжун Ли, принимая стойку. Тарталья на это лыбится лишь сильнее — ему и не нужна пощада, ему нужны мощь и неистовство битвы с богом войны. Клинки скрещиваются, звенят и вибрируют, их владельцы заходятся в бешеном танце, и глазу уже не уследить за молниеносными выпадами, блоками и парированиями, и Тарталья задыхается от восторга, а вместе с ним ликует и Чжун Ли, поглощённый чужим азартом. Тарталья совершает выпад за выпадом, напоминая крутящийся вихрь водяных брызг, и звук рассекаемого клинком воздуха не поспевает за движениями этого самого клинка. Чжун Ли не без труда отражает чужие атаки, предпочитая держать оборону и выжидать — в отличие от Чайльда, накатывающегося на противника приливной волной. Они кружат по арене, сосредоточенные до предела — силы почти равны теперь, когда у Чжун Ли тело человеческое и человеческие же пределы способностей; Чжун Ли берет навыками и опытом, Тарталья — яростным неиссякаемым напором. Наконец Чжун Ли уличает момент и делает вид, что открылся — Тарталья тут же ловит эту брешь и устремляет в нее острие меча. Лезвие скользит по щеке Чжун Ли, оставляя глубокий порез, но тот этого даже не замечает — подныривает под клинок, заставляя Тарталью оступиться, и сбивает того с ног окончательно, нависая сверху — копье вонзается в пол в сантиметре от его головы, и часть срезанных лезвием рыжих прядей рассыпается по камням. — …Неплохо для пенсионера, — выдыхает Тарталья горячим шепотом и облизывает пересохшие губы. Глаза — тёмные провалы, в которых что-то горячее и тягучее разливается, обдает жаром обоих. — Неплохо для человека, — отвечает той же насмешкой Чжун Ли и не спешит подниматься — завороженный тем, как что-то плавится и вскипает в венах, превращая мысли в жалкие ошметки здравого смысла. Тарталья смеётся без ноток досады — победа была бы приятна, но ведь вся прелесть в самом вдохновении хорошей драки. И все же позволяет себе маленькую месть — рывком приподнимается на локтях и впивается зубами в чужую шею, прямо над воротом сбившейся в пылу битвы рубашки. Чжун Ли тихонько шипит — больше от неожиданности, чем от боли, хотя укус сильный — чуть ли не до крови. Тарталья отстраняется нарочито медленно, смотрит прямо в глаза с нахальным вызовом. Взгляд Чжун Ли тяжелеет, когда тот снова проводит кончиком языка по губам. — Два — один, — ухмыляется Тарталья, довольный до чертиков, расслабленно откинувшись обратно на каменный пол. И глупо отрицать, что Чжун Ли уже полностью очарован. *** Тарталье двадцать три, и мир вокруг немножечко рушится в войне за Тейват. Когда Тарталья в очередной раз возвращается из Бездны, покрытый слоем запекшейся крови, с пустым блуждающим взглядом и застывшим на лице оскалом-улыбкой, похожим на страшную маску, Чжун Ли ничего не говорит. Ни когда Тарталья на ходу стягивает с себя разодранную грязную одежду по дороге в душ, ни когда разваливается в кресле, обманчиво расслабленный, но на деле — один сплошной оголенный нерв, ни когда рассеянно кивает в ответ на протянутую ему кружку с чаем. Чжун Ли понимает, что Тарталье сейчас не нужны слова, и не мешает Тарталье возвращаться к самому себе, домашнему и жизнерадостному, тому себе, которого не взять с собой на войну. Уже глубокой ночью, когда тени от луны причудливо расползаются по стенам, Чжун Ли сквозь полусон слышит, как Тарталья пристраивается позади него на кровати и придвигается ближе, щекочет дыханием затылок. — Чжун? — шепчет он, беря в руки кончик хвоста Чжун Ли и перебирая пряди волос, осторожно, чтобы, если что, ненароком не разбудить. Просто чтобы занять руки чем-то, кроме оружия. — Спишь? — Нет. — Чжун Ли тут же переворачивается на другой бок, чтобы поймать взгляд Тартальи. Глаза бога приглушенно горят теплым золотом в темноте. — Что такое, Аякс? Тарталья замолкает на какое-то время, и взгляд его стекленеет — думает о чем-то своем, оформляет мысли в предложения. Со словами у него ладится куда хуже, чем с действиями. — Когда это все закончится, давай поедем вместе в Снежную? — Тарталья не говорит: «я устал» или «я на пределе», не говорит: «я хочу, чтобы эта война наконец закончилась», но Чжун Ли чудится эхо этих фраз в тихом изломе голоса. Когда самые страшные ночные кошмары становятся явью, тяжело оставаться сильным. — Там такое море потрясающее, совсем не как в Ли Юэ. Хочу показать его тебе. Чжун Ли весь обращается в слух. Ему хочется слышать, как Тарталья говорит — это лучше пугающей мрачности машины для убийства, которой Чайльд кажется после каждой новой бойни в Бездне. Видеть Тарталью надломленным и потерянным невыносимо — но что-то предательски греет душу осознанием, что Аякс не боится показать ему себя и таким. — Обязательно, Аякс. — Чжун Ли прижимает его ближе к себе и невесомо целует в лоб. — Что еще ты мне покажешь? И Тарталья рассказывает — про высокие вечнозеленые сосны и усыпанное галькой побережье, про белоснежную столицу, как будто вылепленную изо льда и снега, про чай с чабрецом и долгие зимние вечера под пледом, про то, как хочет завести однажды огород возле дома и кормить Чжун Ли помидорами с грядки. Чжун Ли слушает, ласково улыбается и кивает. Обязательно сходим посмотреть на северное сияние, Аякс. Обязательно нарядим елку и отпразднуем Новый Год. Обязательно попробую этот твой «борщ». И думает про себя: мы обязательно выживем. Переживем войну всем назло и станем самыми счастливыми на свете, и счастье это будет длиться вечность и еще пару дней. Бог контрактов всегда соблюдает данное обещание. *** Тарталье двадцать пять, и война с Бездной оставила ему своё наследие. Оно — белые росчерки свежих шрамов, паутинки по всему телу. Оно — проседь в рыжих волосах, напоминание о том, что на войне год идёт за десять. Оно — осознание, что можно быть чем-то большим, чем заточенным для сражения клинком. Тарталья принимает это без злобы и без благодарности — сборник фактов о его жизни, пара строк в чужом сочинении. Он знает главное — война закончилась, и можно спать без кошмаров о черных монстрах под беззвездным небом. Война присмиряет его немного. Больше нет того яростного и бушующего, которое выворачивало легкие и рвалось наружу с каждым резким движением. Тарталья все ещё яркий и пламенный, но без болезненной, нездоровой готовности прыгнуть в любое пекло, лишь бы изнутри так сильно не жгло. — Ты и сам изменился, Аякс, — говорит однажды Чжун Ли, когда они с Чайльдом пьют чай на террасе и обсуждают, как по свету разбросало старых знакомых. Говорит спокойно, без радости или осуждения — просто констатирует факт. — Правда? — с ленивым интересом тянет Тарталья. Он расслаблен, в его теле нет больше того напряжения сжатой пружины, которое было его неизменным спутником раньше. — Твои глаза. Они куда больше теперь подходят живому человеку, а не дохлой рыбине. Лицо Тартальи от такого объяснения приобретает непередаваемое выражение смеси удивления, ужаса и восхищения. Чжун Ли не может сдержать улыбки при виде этого. — Да, сяншэн, таких комплиментов мне еще не делали. Но, что ж, могу понять твою зацикленность на морепродуктах — думаю, с такими бывшими, как Осиал, мне бы тоже не один десяток лет во всем рыба мерещилась, — беззлобно фыркает Тарталья, но от дурацкого вопроса удержаться не может: — Что, более человеческим я нравлюсь тебе меньше? И улыбается почему-то — шутливость во взгляде, искорки в глубине глаз. Чжун Ли берет его за руку и целует костяшки пальцев. — Ты нравишься мне любым, Аякс. — И это тоже — констатация факта, нерушимого, как скалы Ли Юэ. Тарталья смеётся, и этот звук чище и звонче любых мелодий. — Кошмар, сяншэн, пять лет вместе, а ты все такой же романтик. Вот кто совсем не меняется. А потом они идут гулять по вечернему Ли Юэ. Чжун Ли надолго застревает у прилавка с самоцветами, и Тарталья обречен выслушать про свойства и происхождение каждого. Они останавливаются послушать концерт Синь Янь и помахать ей из толпы, и рок-звезда отвечает им самой жаркой из своих улыбок. Съедают по лепешке-море, и Тарталья ехидничает — архонт моры, у которого из моры теперь только лепешка. По старой привычке Тарталья заворачивает к ларьку с игрушками, хотя братья и сестра давно из них выросли. А потом они идут на причал и слушают волны, и у Тартальи такая мягкость на лице и спокойствие на душе, что и сам Чжун Ли невольно расплывается в улыбке. Море ласково урчит и льнет к их ногам солёным обещанием вечности. И все у них хорошо. *** Тарталье немного за тридцать, и он ловит рыбу в проруби возле Морепеска. Чжун Ли сидит рядом с ним и перебирает рыже-седые пряди его волос. Они смотрят на занимающуюся розовую зарю — на рыбалку ходить обязательно до рассвета. Холодно до ужаса, и у Тартальи забавно покраснели щеки и кончик носа, он выдыхает пар изо рта и смешливо шепчет — чтобы не спугнуть рыбу — «смотри, Чжун Ли, я теперь тоже, как и ты, дракон». И у Чжун Ли нежность в грудной клетке не умещается, того и гляди затопит их обоих. Тарталья тихо рассказывает Чжун Ли сказки Снежной — про шар из теста, отправившийся путешествовать по миру, про рябую курочку с золотыми яйцами, про то, как варить кашу из хозяйственных инструментов. Чжун Ли много тысяч лет, и он знает каждую из этих историй, но слушает как в первый раз, жадно ловя каждое слово — потому что из уст Аякса слышит их впервые. Некоторые сказки совсем дурацкие, и тогда в уголке глаз появляются весёлые морщинки, теперь уже куда более заметные, чем раньше, — и Чжун Ли выцеловывает их, любуясь чужой улыбкой. Тарталья фыркает и закатывает глаза, и во взгляде у него что-то такое же озорное, как и десять лет назад. И Чжун Ли с трепетом осознаёт, что за эти десять лет любил с каждым днём лишь сильнее. *** Тарталье около пятидесяти, и его обветренное лицо испещрено морщинками. Он учит соседских детей искусству боя, и его движения выверены годами практики до механической точности. Начнись сейчас новая война — и он вышел бы из неё без единой царапины. Упругие мышцы перекатываются под кожей, и Чжун Ли не может отвести взгляд от этого тела, крепкого и полного скрытой мощи. Тарталья замечает и довольно щурится, красуется немножко — детвора смотрит щенячьими глазами, полными обожания — и у Чжун Ли любовь тёплой негой по телу растекается. Ещё Тарталья много гуляет по лесу и возвращается с полными карманами голубики для Чжун Ли. Пишет письма братьям и сестре, разлетевшимся по миру, как семена одуванчиков — рассказывает о погоде в Морепеске, о голодных чайках на побережье, о том, как уютно по вечерам трещит огонь в камине. Иногда он приходит на могилу родителей, рано состарившихся и уже ушедших, приводит ее в порядок и непременно рассказывает, что все у них с Чжун Ли хорошо. А ко всему прочему Тарталья заводит долгожданный огород. Грядки зеленеют порослью лука и гороха, в теплице зреют сочные мясистые помидоры, картофельное поле радует глаз густой ботвой. Тарталья медитирует, пропалывая клубнику и подрезая ветви малины — говорит, это занятие помогает успокоить разум не хуже рыбалки. — Это ты здесь пенсионер, а старым почему-то выгляжу я, — сетует Тарталья, ставя перед Чжун Ли миску со свежими овощами. — Сегодня огород… а завтра кресло-качалка, зубной протез и пояс из собачьей шерсти. И что ты со мной, дряхлым дедулей, будешь делать? — А что еще мне с тобой, горе луковое, делать? Только любить и остаётся, — просто и незатейливо отвечает Чжун Ли, мимоходом оглаживая кончиками пальцев чужую руку. — Ты все такой же романтик, сяншэн, — хохочет Тарталья и с притворным негодованием тычет Чжун Ли в бок, а в глазах огоньки тихого веселья пляшут. — И правда, совсем не меняешься. А Тарталья меняется с каждой секундой, что Чжун Ли смотрит на него. И за это Чжун Ли тоже любит его до луны и обратно. Помимо овощей Тарталья высаживает на клумбе глазурные лилии — хрупкие и бледные, с трудом выживающие в суровом климате Снежной. — Это так проявляется твоя ностальгия по Ли Юэ? — удивленно выгибает бровь Чжун Ли, когда Тарталья за руку подводит его к поляне лазурных цветов. — Фу, Чжун, я еще не настолько стар, чтобы предаваться воспоминаниям, — фыркает Тарталья и легонько толкает его в плечо, а после на это же плечо и облокачивается — хочет чувствовать чужое тепло через ткань рубашки. — Это для тебя. Подарок, — поясняет он, будто это разом все объясняет. — Подарок, — повторяет Чжун Ли, задумчиво пробуя это слово. Он склоняется к клумбе, легко проводит ладонью по головкам цветов, пропускает лепесток меж пальцев. Нежная, будто припорошенная пылью небесная голубизна. — Ага. — Тарталья улыбается, но улыбкой немного бледной — будто сама улыбка ушла куда-то далеко, а след от нее остался. — Для тебя же важно все помнить. А они будут напоминать. У Чжун Ли что-то тоненько екает и обрывается в грудной клетке. Небесная голубизна — цвет глаз его первой любви, пыль и нежность Гуй Чжун. Эти цветы клали люди на его собственную могилу, пока он стоял рядом и глядел через всю площадь на хитрый — явно знающий больше, чем все остальные — прищур веснушчатого лица поверх голубых лепестков. Эти цветы он потом вдевал в чужие рыжие волосы и улыбался — топленое золото — тому, как подходят они этим пылающим жаром кудрям, пока обладатель их смешно морщил нос и говорил, что цветы — «это так старомодно, Чжун Ли, очень в твоем духе». Чжун Ли в слова не может уместить все то, что чувствует в этот момент, поэтому только обнимает сзади Тарталью и зарывается лицом в выбеленные сединой волосы. — Спасибо, — шепчет он, и в голосе не боль, но ласковая тоска. — Я буду помнить. У его последней любви глаза цвета бушующего моря, и Чжун Ли думает о них каждый раз, когда смотрит за горизонт. Я буду помнить, повторяет он, и где-то далеко ему вторит рокочущий океан. *** Иногда, долгими и темными зимними ночами, Чжун Ли не может уснуть от горького кома тревоги, встающего посреди горла. Тарталья лежит рядом — неподвижная тень на кровати, тихий, далекий — бродящий где-то в мире грёз, где Чжун Ли до него не добраться — и Чжун Ли холод прошибает вдоль хребта. — Аякс, — тихо, на выдохе зовёт его Чжун Ли. — Мгм, — мычит в полусне Тарталья и придвигается ближе, под самый бок. Он тёплый и разнеженный, тихонько сопит, и грудь его мерно вздымается в такт дыханию. Чжун Ли облегченно выдыхает и повторяет себе в десятитысячный раз: у них впереди ещё целая вечность, и даже времени ее не отнять. *** Тарталья перешагнул порог семидесятилетия, и он все ещё кажется моложе своих лет, но старость неизбежно отвоевывает его. Колени ноют при приближении дождя, и настойки от давления не всегда помогают унять головную боль. Тарталья, ребёнок морозов и снежных бурь, теперь часто мёрзнет и носит шерстяные носки, и спит он теперь ночью мало, а днём — много, и вода в его ладонях бежит уже не безудержным потоком, а неглубоким лесным ручьём. Во время одной из множества их тренировочных схваток меч выпадает из рук Тартальи. Он нагибается поднять его — и не может разогнуться. Прихватило спину. Чжун Ли приходится уводить его в дом, укладывать в кровать и мазать поясницу пахучими мазями. Тарталья отшучивается в перерывах между кряхтением — «надо же, радикулит одолел меня так, как пятьдесят лет не мог бог войны», и Чжун Ли хочет то ли рассмеяться, то ли расплакаться. Этот спарринг становится их последним. — Я теперь уже совсем почтенный старец, — смеётся Тарталья, грея ноги в тазике с горчицей. Чжун Ли сидит рядом с приготовленным для него полотенцем на коленях. — А ты такой мальчишка рядом со мной. Может, это тебе пора называть меня сяншэн? Чжун Ли шутливо щёлкает его по носу, чтобы тот не забывался. Тарталья ловит его руку и подносит к губам. Они сухие и потрескавшиеся, но глаза горят озорством, как и полвека назад. Чжун Ли весело и будто бы совсем не страшно. Он знает, какой Тарталья на деле ещё ребёнок, как много ещё в нем жизни и яркого пламени. Будто объявил старости бойкот и планирует дожить до тысячи лет. Это — ещё одна из бесконечного списка вещей, которые Чжун Ли любит в нем. *** Тарталье восемьдесят три, и он с трудом встаёт с кровати. Чжун Ли подолгу сидит возле их постели и сжимает в руке сухую ладонь с набухшей сеточкой вен. Тарталья исхудал страшно, и суставы болят, и с желудком проблемы. Он пытается ещё хохмить и смеяться, но жизнь вытекает через трещины морщин, и веселье получается хрупким и натянутым, как ломкий лист белой бумаги. — Какой «отдохни», Чжун, — ворчит Тарталья и пытается встать с кровати. Чжун Ли спешит поддержать его под локоть, и тот недовольно фыркает. — Я полон сил, могу и горы свернуть, и бога свергнуть. А потом он забывает, куда положил очки — они надеты на кончик его носа — и путает вилку с ложкой, и зовёт малыша Тевкра, не понимая, где тот и почему не бежит с восторженными воплями встречать вернувшегося из очередной экспедиции брата. Чжун Ли приносит ему в постель травяной лечебный чай, и напоминает пить горькие порошки утром и вечером, и помогает доковылять до кресла на веранде. За заботами о возлюбленном проходят дни, и это радует — не остаётся места для печальных мыслей. Чжун Ли думал, что он готов к прощанию. Был готов с самой первой встречи, с первого осознания чужой смертности и своего бессмертия. Но каждый проходящий день, каждая новая морщина и проплешина в чужих волосах приближают его к простому и страшному откровению — к этому невозможно быть готовым. *** Тарталье восемьдесят семь, и он уходит совсем незаметно. Чжун Ли никогда не верилось, что это будет так — сквозняком в распахнутое окно. Это ведь Тарталья — это лязг стали, и надменная насмешка над самой старухой с косой, и фанфары, и долгая драматичная речь, к концу которой хочется уже придушить его самостоятельно… А оказалось — достаточно просто отвернуться, отвлечься на какое-то мгновение — и повернуться обратно уже к остывающему на кровати телу. Комната, в которой они проводили многие десятилетия, разом становится слишком большой и какой-то безликой. Чжун Ли тихо опускается на колени возле кровати, берет иссохшую старческую руку в свою, приглядывает ухо к груди, туда, где еще пару минут назад билось сердце. Следующие несколько секунд ожидания кажутся пыткой: вот-вот, еще мгновение — и в глубине грудной клетки раздастся такой привычный ритмичный стук, уже сейчас, уже почти… Чжун Ли никогда не думалось, что тишина может так оглушать. Он выпускает начинающие неметь пальцы из своей ладони и поднимается, медленно, неуверенно, как будто разом ощутив на своих плечах тяжесть всех прожитых тысячелетий — тысячелетий, полных встреч и неизбежных потерь. Осознание все никак не приходит, и кровью в висках пульсирует желание потормошить, встряхнуть, позвать — и тупая, беспочвенная уверенность, что Тарталья сейчас ответит, может, рассмеется своей невыносимо дурацкой шутке, за которую непременно получит по носу, и улыбнется как раньше, и все снова станет неизменным и нерушимым… Чжун Ли слишком хорошо знает, что такое смерть, чтобы не чувствовать ее сейчас в этой комнате. Чжун Ли тяжело опускается в кресло и поднимает голову к потолку. И непонятно чего готовится ждать. Без звуков чужого дыхания особенно остро слышно, как шумит за окном океан. *** Похороны проходят как в тумане — вереница лиц, знакомых и не очень, неловкие соболезнования, которые Чжун Ли принимает с каменно-холодной вежливостью, слёзы и черные костюмы. Кто-то кладет на могилу розы — Тарталья ненавидел розы, — играет печальная музыка — у Тартальи бы уши завяли от этих завываний, — звучат проникновенные речи — вот это Тарталье понравилось бы: он бы от души посмеялся над этой льстивой ересью. И все здесь какое-то не такое, и Чжун Ли готов взреветь от досады — здесь нет ничего от его солнечно-рыжего мальчика с хитрыми морскими глазами, приносившего ему ракушки с пляжа и гладившего каждую встреченную собаку, такому яркому, такому живому. Чжун Ли ускользает с похорон при первой же возможности — он знает, что Тарталья бы не обиделся; будь он здесь, то уговорил бы Чжун Ли улизнуть еще раньше. И идет к морю. Не к тому, на холодном северном побережье которого все закончилось — к тому, у тёплых берегов которого все началось. Бирюзовые волны накатывают к ногам, льнут и ластятся, как к сердечному другу — может, и правда помнят, как на этом самом месте древний бог давал смертному обещание быть рядом до самого конца — конца, который никогда для них не наступит. А может, это помнит Чжун Ли сама стихия — его стихия, плескавшаяся в глубине озорных синих глаз. И она помнит, как ее любимый мальчишка любил этого невозможно старого бога, и поэтому любит его тоже. Соленые брызги искрятся отголосками счастливых дней, и Чжун Ли вторит им сотрясающим горы драконьим ревом — ревом, полным отчаяния и потаенной нежности, благодарности за шестьдесят семь лет счастья и горя за день, когда этот срок подошел к концу. И внутри все дрожит, и разбивается на режущие внутренности осколки, и с трудом склеивается обратно мыслями о том, как счастливы они были, и как все это было не зря. Море не отвечает, но становится на несколько соленых капель глубже. Море нашептывает чужим голосом: ты обещал помнить. Для тебя важно помнить, а я буду напоминать. Я буду помнить, думает Чжун Ли. И их вечность продолжает жить в изгибах лазурных волн.