Они сойдут где-то в Латинской Америке…

В нос ударяет больничный запах. — … всё, что мы могли?! Тогда мало же вы можете! Рейнхард жмурится как от острой боли. Слова режут. Слова отдаются эхом где-то в затылке, но, как ни странно, нет, он совершенно ничего не чувствует. Ни рук, пальцами пошевелить не может — ни ног, ни спины, ни головы даже, хотя как же тогда она так сильно болит? Schemerzt (*Болит)? Кажется, болит. Или нет? Рейнхард глаза пытается открыть, но не получается. Дышит? Да, он точно дышит — это у него, как раз таки, только это у него и получается, но как странно, каждый вдох хрипом выходит и режет горло. Точно. Вот горло у него болит. И в голове теперь гудит, он крики слышит, взрыв– Покушение. Бомба. Машину переворачивает, но Рейнхард точно помнит, что он выходит наружу… Тогда?.. Нет, тоже не похоже. Он пошевелиться не может, но дышать может — а значит, не умер. Правда?.. — … вы свободны, Карл, — продолжает тот самый грубый и такой недовольный голос намного ближе. И немного тише. — Оставьте меня. Последнее добавляет едва ли не шёпотом, потому что голос ломается. Знакомый голос. Гейдрих не помнит, чей именно, но голос совершенно точно ему знаком. Мужчина тем временем тяжело вздыхает. Лязг! — ножки стула по плиточному полу. Мужчина снова вздыхает и наклоняется ближе. Одно прикосновение. Рейнхард не чувствует телом, но кровать под ним как будто бы чуть прогнулась под новым весом. Около его руки. Потом и ощущения приходят: слабые, блёклые… Мужчина держит его за руку, а может, только касается, а может и ладонь сжимает — точнее Гейдрих не чувствует. Но мужчина держит его за руку и шумно выдыхает, — Рейнхард… Вот теперь Гейдрих голос узнаёт, но поверить не может. Он бредит? Он всё же умер? Нет, не похоже, но тогда бредит всё же? Начальник никогда не проявлял к нему ничего схожего симпатии. Сугубо деловые отношения, как он сам постоянно напоминал, когда Рейнхард подбирался к нему слишком близко. Возможно, иногда, так редко — позволял какие-то дружеские жесты. Возможно, иногда, так редко – Гиммлер считал его своим другом. Но… вот так? В голосе Генриха сейчас Рейнхард слышит столько боли и тоски, что- А, собственно говоря, что? Что он такого слышит в его голосе? Ладонь или сжимают сильнее, или это Гейдрих, наконец, приходит в себя. Медленно. Мучительно, судорожно. Где-то аппарат пикает, где-то брякает стекло, где-то ветер воет за окнами, а где-то… Нет, Гиммлер точно не плачет, он воет. Тихо, протяжно, едва слышимо и явно кусая губы. Сдерживается, но ругается себе под нос — а ладонь Рейнхарда не отпускает. — Держись… — вот единственное, что Гейдрих из слов шефа кое-как выхватывает. Странное чувство. Как будто даже… забота? Беспокойство? Рейнхард иногда ловил себя на мыслях, на разных мыслях, но их всегда удавалось запрятать подальше. Неподобающие связи, недостойные мысли — и всё бы меркло, если бы они хоть на толику взаимными оказались, но Рейнхарду везло. Генрих возможно и лишь иногда видел в нём верного друга. А вот этого всего не видел, как и мыслей Гейдриха знать не мог, ведь тот искусно их скрывал. Но сейчас Рейнхард вдруг снова задумывается. Генрих как назло хватается за его руку обеими своими и держится, как держатся за последнюю нить. Наклоняется и, кажется, похоже вроде? Лбом прижимается или щекой. Гейдрих дрожит, мечется, хочет глаза хотя бы открыть — но тело не слушается, и тело не двигается, и ничего у него не получается. Пока рассудок не помутняется. Пока боль не пронзает тело около ребра. Рейнхард сжимается, но дёрнуться не может. Кричит, скулит — но ни звука не слышит, судорожно глотает ртом воздух, но и его не хватает, лишь бы внимание Генриха к себе привлечь, пусть врача позовёт, каким бы бесполезным куском говна Гиммлер сейчас того врача не обозвал. И… ничего? В нос ударяет больничный запах. — … всё, что мы могли?! Тогда мало же вы можете! Что? Но- Но он же это уже слышал?! Рейнхард задерживает дыхание, но вот и шаги приближаются. — … вы свободны, Карл, — продолжает тот самый недовольный голос намного ближе. И немного тише. — Оставьте меня. И дверь снова закрывается. Врач уходит. Гиммлер остаётся. Was für ein Unsinn… (*какой же бред). Fieberwahn (*бред из-за повышенной температуры тела) — подсказывает голос в голове. Рейнхард бы хмыкнул. Хоть какая-то логика в нём осталась, ничего, значит, выкарабкается. Кажется. — Рейнхард… К тому же тону Гиммлера он не готов. Хотя отлично запомнил, хотя сейчас точь-в-точь такой же, но Гейдрих вздрагивает снова. Разве что мысли быстрее крутиться начинают, сталкиваться, ещё пытаются хоть что-то понять, как-то разложить по полочкам. Даже получается: Генрих видел в нём друга, друга перед его носом буквально чуть не убили, Генрих испугался. Сидит рядом с умирающим другом — всё вполне складывается. — Райни… А вот это уже нет. Не складывается. Как и почему Генрих вдруг прижимается щекой к его руке, Рейнхард теперь точно чувствует. Щекой к его руке. К тыльной стороне ладони, если точнее, уже и чувствительность ко всему телу возвращается, медленно, мучительно, чередуя волнами боль и тяжёлую негу. Генрих не уйдёт, но и Рейнхард не проснётся окончательно. Сказать ничего не сможет, а потом и вовсе уснёт, но таким спокойным и крепким сном… как давно не спал. И боль отступит. Действительно проснётся Гейдрих намного позже. И встать сможет, и ходить, и говорить, да и к своим обязанностям вскоре вернётся. Как будто бы и ничего не случилось: врачи его по спине похлопали, везунчик. Восстанавливался Рейнхард быстро. Подозрительно быстро, но сам жаловаться и не думал. Он разве что стал прислушиваться, присматриваться, заглядывать за каждый угол — впрочем, военное время вполне позволяло стать чуточку более подозрительным. Случай в больнице Гейдрих забыть не сможет, но спишет на больной бред. А потом начнётся странное. Просто «странное» — потому что имени этого Рейнхард называть не хочет. Его нечто внутри останавливает: назовёшь, и придётся принять — а вот «странное» можно было легко выкинуть из головы. Всё начинается с мелочи. Гиммлер роняет ручку. Что такого? Наверное, что Рейнхард наклоняется за ней до того, как ручка выскальзывает из пальцев Генриха. Поэтому, когда Гейдрих наклоняется, чтобы поднять её с пола для своего нерадивого и такого уставшего начальства — ручка на самом деле только выпадает. И Рейнхард ловит её у пола. Удивлённо моргает, когда видит в собственной ладони, но невозмутимо протягивает канцелярию её хозяину. — Рефлексы военного, — самодовольно хмыкает Рейнхард под удивлённым взглядом. Генрих поднимает брови и принимает злополучную ручку. И Генрих молчит. Потом Рейнхард подходит к дверям, за секунду до того, как в них стучат. Отходит, когда машины за углом ещё не видно, и она окатит из лужи другого незадачливого прохожего. Ищет в кармане пачку сигарет, пока Генрих ещё не спросил — но отдаёт как раз после просьбы, просто долго шарить приходится. Прихватывает футляр очков Гиммлера, до того как тот оставит их на столе и забудет — разные мелочи, которые легко можно списать на дело привычки. Например, Рейнхард привык, что начальство теряет очки повсюду — и устал постоянно их искать, вот и забирает сам. Или Рейнхард привык, что Генрих просит сигареты именно в такие моменты, угадывает по времени, когда кто-то чаще заглядывает и постучит. Чистые случайности. Разве что пока на него снова не покушаются, но Гейдрих сам не верит, всего лишь совпадения… Nein (*Нет). Машину ведёт не он, перед ними на дороге никого, но Рейнхард вдруг очень хочет — а поэтому и не успевает остановить себя. — Сверните налево, — кричит он и грубо дёргает водителя за плечо, — сейчас же! Тот пугается и резко выкручивает руль, машина на бок заваливается, с дороги едва не слетает прямо на тротуар, где пусто, но из дома напротив вскрикивает какая-то девушка. Рейнхард тянется вперёд и глушит двигатель — а вернее — его пальцы почти дотянулись- Взрыв. Взрыв гремит, и брусчатка разлетается сотней осколков. Ровно там, где они бы проезжали в эту секунду, ровно там, где они не оказались только потому, что две секунды назад Рейнхарду приспичило накричать на водителя. А дальше как в тумане. Врачи назовут это всего лишь шоком, воспоминания о другом покушении, и всё такое. Но Рейнхард не помнит, как выходит из машины. Крики помнит. Полицейских помнит. Как забил на них всех и пешком добрался до канцелярии? Nein, er erinnert sich daran überhaupt nicht (*нет, совершенно не помнит). — Что с тобой случилось?! — разве что крик Генриха его к реальности и вернёт. Рейнхард задумчиво прослеживает за взглядом Гиммлера. Тот же вскакивает с места, уже бросается к нему и цепляется за ворот формы. Крутит, осматривает. Гейдрих себя с тем же интересом осматривает. У него на рукаве маленькое пятнышко крови, сам в пыли и немного грязи, но ботинки точно оставляют мокрые следы. Точно. В окне Рейнхард видит, что на улице шёл дождь. Зато становится понятно, почему на него по коридорам все оборачивались. Рейнхард мелко дрожит, но пожимает плечами и рассеяно бросает, — Кажется, на меня снова покушение устроили. Повезло. И Генрих молчит, но странно поглядывает. Отпускает не сразу, взглядом на лице задерживается — что Рейнхарду начинает казаться, что и щёки чем-то и как-то испачкал. Генрих выдыхает и странно качает головой, но на лице, сколько не приглядывайся — выражение прочитать просто невозможно. Но вдруг его обнимают, и Рейнхард совершенно не понимает, что ему делать. Или почему. Или почему Генрих мелко дрожит, хотя напали ведь не на него. — Я весь промок… — только и рассеяно замечает Рейнхард. А Генрих отстраняется и резко поворачивается к нему спиной. Жестом отправляет не то прочь, не то в сухое переодеваться. Молчит и снова молчит. Пока Рейнхард не сбивает уже Гиммлера с ног. Он наваливается всем своим весом и придавливает к полу, а в них стреляют только через мучительные пять секунд. — Что- Генрих вырывается и пока не понимает, но Рейнхард крепко его держит. Он точно слышал выстрел. Заметил откуда, но- И выстрел звучит. Ровно оттуда же. Ровно так же, как слышал его Гейдрих. Просто, ну… он услышал его раньше. Раньше, чем выстрелили на самом деле, раньше, чем услышали его остальные. Раньше, чем по всему зданию не разнеслись крики. Просто раньше. Всего-то. И Генрих в тот день тоже молчит, но странно поглядывает всё чаще. Рейнхарду вполне удаётся о том случае не думать. Почти. Называть вещи своими именами всё равно не хочет, но работать ему становится легче. Он для Генриха по лагерям иногда собирал разных шарлатанов. Нет, в мистику сам Гейдрих не верил, но как предсказаниями тешилось его начальство… да и многие в руководстве Рейха, только вот сам Рейнхард хоть и глазами видел — но не верил. Не хотел. В том был его выбор. Так что с работой? Просто. Заходит, спрашивает — если сам видел, значит, дельный проходимец — берём. Если нет — значит, не ясновидящий — не берём. Быстро и просто. А главное эффективно, и Генрих ну очень доволен. Он последнее время почти всегда уставший, как и все они, впрочем — но в компании только Рейнхарда какой-то… eh… особенно довольный. Расслабленный даже, или дело в том, что он, наконец, доверяет? Потому что Гиммлер теперь легко засыпает в кресле, если Рейнхард рядом и смотрит, что такой слабостью никто не воспользуется. Присмотрит. Занятно. И доверяет теперь уж абсолютно точно, уверен, что Рейнхард всегда прикроет его спину… Занятно. Многое становится занятым, и Рейнхард про всё не думает. Потому что времени нет, потому что слишком устал, или потому что его всё устраивает. Генрих наедине теперь всегда зовёт его по имени. Генрих часто смотрит в его сторону и удерживает взгляд, стоит Рейнхарду обернуться. Генрих передаёт документы и не отпускает, что их пальцы всегда касаются друг друга дольше, чем необходимо. И доходит до того, что Генрих раз за разом садится рядом с ним на диване и может легко уснуть. От усталости, конечно же, но на плече Гейдриха. Впрочем. Рейнхард не думает на тот счёт ничего, потому что ничего из этого его не беспокоит. Ему всё, ну, нравится? А вот свои «странные происшествия» и «внезапную везучесть» отрицает и принимать не собирается. Он видел. До того как оно случается, за пару секунд сначала, а с каждым месяцем после того покушения всё дальше… Видит будущее… Да кто ему поверит?.. Хотя. Даже вопросом не стоит. Генрих ему поверит. Точка. Просто Рейнхард абсолютно не собирается становиться его очередным чокнутым прорицателем. Наверное, тогда стоило держать язык за зубами. 1944-й. Генрих бурчит себе под нос, но говорит намного громче, стоит им оказаться в безопасности кабинета, подальше от всех ушей канцелярии. А дело в том, что он сейчас критикует военную стратегию, и вот если бы- Рейнхард не выдерживает, он не спит уже пятую ночь подряд. Нет, он давно мало спит, но теперь же, стоит глаза закрыть, как снова и снова видит этот проклятый город, оборону которого так красочно расписывает Генрих. Рейнхард у него из рук карту выхватывает и бросает на пол. — Это бесполезно, город возьмут через три дня, вопрос только какой кровью! – не выдерживает и кричит Рейнхард. Генрих замолкает. Только смотрит на него, широко распахнув глаза. И молчит. Scheiße (*дерьмо), да сколько он может на этот счёт молчать, ведь тоже заметил, не дурак, понял ведь, понял?! Но Генрих молчит — а у Рейнхарда нет сил, чтобы сказать и слово. Он говорить это вслух всё ещё не хочет. Но спит в ту ночь он крепко, а город, и правда, советские войска берут. — Что ты сделаешь, если Германия проиграет? Генрих вздрагивает от внезапного вопроса. Он у окна кабинета стоит, но оборачивается на тихий шёпот только что вошедшего Рейнхарда. — Одна капсула облегчит мои переживания по этому поводу, — шёпотом отвечает Гиммлер и пожимает плечами. — А если я спрошу, — продолжает Гейдрих и шагает ближе. Раз. Два. Как же громко раздаются сейчас его шаги, когда до ночи в канцелярии почти никого не осталось. — Когда Германия проиграет? — Тогда я переложу яд поближе. Рейнхард останавливается ровно за его спиной и опускает руку на плечо. — Не бежишь? Генрих молчит, а Рейнхард обнимает его со спины и укладывает подбородок на плечо. — А… со мной? Генрих тоже ничего не ответит, только тихо вздохнет. Рейнхард осторожно цепляет пальцами его подбородок и чуть поворачивает к себе. Целует впервые. Но целует так нежно и мягко, что момент останется в памяти обоих навсегда. *** Через пару недель на пароход из Португалии будет садиться странная пара. Высокая дама в огромной шляпе и её муж, больше чем на голову ниже. Кто-то из матросов пошутит, когда дама откажется приподнять полы шляпы и показать лицо, чтобы они с документами сравнили. Мол, страшная наверное. Её муж разорётся на языке, который никто в порту не поймет: что-то шипящее, по настоящему жуткое в нём — мимика и резкие жесты, а не грубые интонации. Матросы и забудут, откуда эта пара: что-то с Балкан, кажется. Но слух на корабле пройдёт, что дама невозможно страшная, но муж её очень любит. И больше шляпку никто не прокомментирует, как и вовсе будут стараться держать от этой парочки подальше. Они сойдут где-то в Латинской Америке…