Падме молчала, но когда раздались его шаги, окликнула: — Оби-Ван! И услышала, как он остановился. — Ты тоже любишь его, верно? Когда он не ответил, Падме повернулась. Джедай стоял неподвижно посреди пушистого большого ковра и хмурился. — Все так. Ты любишь его. Кеноби опустил голову. Выглядел он потерянным и очень одиноким. — Пожалуйста, сделай для него все, что можешь, — сказал он и ушел. Мэтью Стовер "Месть Ситхов"
Оба солнца Татуина висели в зените, и, казалось, они иссушают все здесь – скалы, песок, плоть до костей. Казалось, солнце выпило цвета из планеты – остался лишь цвет... песка. Блекло-желтый. Глядя на этот песок, Оби-Ван чувствовал, как у него начинает пересыхать во рту. Казалось, из песка этого и этих скал ушла не только вода, но и все соки, все ритмы жизни. Все здесь было... сухим. Песок скрипел на зубах. В прошлый свой визит на Татуин Оби-Ван, по большей части, сидел на сломанном корабле, общаясь с техниками, и не проникся «прелестью» планеты. Теперь он понимал, почему Энакин ненавидел... Впрочем, он не мог об этом думать. Да и какая разница? Эта пустыня, эти голые скалы без признаков жизни, этот тусклый грязно-песочный цвет – было всем, что он заслужил. Генерал Кеноби, освобождавший планеты во главе армий. Ему оставались лишь песок, скорбь и воспоминания. Ветер сорвал песчаный вихрь, занося его под своды пещеры, и Оби-Ван, не успев прикрыться капюшоном просторного плаща, лишь смежил веки, ощущая, как песок бьет в лицо, чувствуя на зубах уже привычный его скрип. Как ни странно, окажись Кеноби на какой-нибудь цветущей зеленой планете в том душевном смятении, в котором пребывал сейчас, – он бы чувствовал себя еще отвратней. Он действительно считал, что не заслуживает созерцать цветение и умиротворение. Ночами ему снился жар Мустафара – и гораздо легче было смотреть на песок, чем на пузырящуюся лаву, гораздо легче было слышать шелест песка, заносимого ветром в пещеру – песок шуршал здесь везде, как белый шум – но Оби-Вану было легче слышать этот сухой звук, чем крик «Ненавижу!» в своих кошмарах. Наверное, сколько бы лет ни прошло, сколько бы ни заносил ошибки прошлого песок Татуина – Оби-Ван всегда, смеживая веки, будет видеть раскаленную лаву, землю, исходящую паром, видеть, как легко вспыхнуло от жара человеческое тело, и видеть глаза мальчишки, которого он любил больше всего на свете, но подвел. Энакин ведь правду тогда кричал, хоть Оби-Ван не мог бы в нее поверить – неистовый крик, рожденный в запредельной муке. Почему-то казалось, что даже если галактика треснет пополам, они не станут ненавидеть друг друга. Впрочем, так же Оби-Ван не мог поверить, что он совершил тот взмах мечом, единым жестом отсекая бывшему ученику оставшиеся конечности. Он вообще мало что понимал, теперь, когда, спустя много дней одиночества, пытался вспомнить, словно расковыривая свежую рану: как все произошло? Не «как Палпатин оказался Лордом Ситхов?», хотя вся их слепота удручала – долго мудрецы Ордена распутывали эту ниточку, ходили в шаге от разгадки, но так и не смогли распутать. Нет, гораздо больше Оби-Ван не понимал, «Что заставило Энакина Скайуокера встать на колени перед Лордом Ситхов и поклясться ему в верности? Что заставило убить детей?» Оби-Ван знал, что Энакин порой находился в шаге от того, чтоб послать Орден к черту – но, право же, из-за Падме. Возможно, в какой-то мере из-за своего природного непослушания и нетерпимости к тому, когда его пытаются обуздать и заковать постулатами правил. Но как Энакин мог стать Ситхом, для которых жестокость и вечная ненависть – постоянные спутники, Оби-Ван не понимал. Возможно, он упускал что-то важное. Он уже никогда не узнает. А он хотел бы узнать это. Как ни странно, возможно, потому, что хотел хоть как-то оправдать Энакина. Палпатин наверняка обманул его, затуманил разум, как годами он обманывал всю Галактику, хотя сложно представить такую ложь, которая заставила бы убить невинных детей, бывших всему Ордену любимыми младшими воспитанниками. Глупо было думать об этом день за днем, но он не мог не думать. И ужасался, понимая, что это все, что остается ему на долгие-долгие годы: вспоминать. И когда солнца Татуина клонились к закату, окрашивая пустыню алым, нагоняя одно другое, Оби-Ван, сидя на пороге своей пещеры, поежился, предвидя, как снова будет всю ночь метаться на жесткой лежанке, выдолбленной в скале. Он ненавидел свои кошмары и свою память. И познал, наверное, самую страшную форму отчаяния – отчаяние человека, который уже не может ничего изменить. Энакин Скайуокер сгорел у его ног, и никогда, никогда больше Оби-Вану не увидеть его лица. Никогда – как оказалось, самое страшное в Галактике слово. Потом, засыпая, чутко ворочаясь, он ожидал снова провалиться в тяжкое марево заезженным голофильмом прокручиваемых минувших событий. Ему просто раз за разом снилось то, что было. Слезы Падме, Энакин на коленях перед Палпатином, огонь, фонтаны лавы, отблески синего меча, механическая рука на его горле, ярость и ненависть в глазах напротив, и то, как Энакин, такой молодой, казалось, созданный для движения и жизни, начинает гореть, превращаясь в обугленный обрубок человека. Оби-Ван даже не представлял, какую ученик при этом должен был испытывать боль, но видеть каждую ночь эту сцену ему самому было достаточно больно. Эта часть дня была наиболее ненавистной для него – необходимость засыпать. Он пытался погрузиться в сон, как в медитацию, «отпустить чувства», оставив только пустоту и спокойствие в сознании, однако кошмары возвращались снова, и снова, и снова... В конце концов, после частых вздрагиваний и метаний, Кеноби провалился за кромку сна. И обнаружил себя совсем не в привычном кошмаре. Все было не так – вовсе не заезженное повторение уже произошедшего. Энакин часто, рассказывая о своих кошмарах, говорил, что они «слишком реальные», «будто наяву»; «не сны, а то, что происходит на самом деле». Оби-Ван четко ощутил сейчас, что ученик имел в виду. Кеноби стоял на скалистом плато, обвеваемом ветром – возможно даже, на Татуине, – и ему казалось, что это не сон – настолько все было реальным. Нормальным. Он чувствовал себя человеком, стоящим на плато, в лицо его бил ветер с мелким песком, и все чувства и ощущения ничем не отличались от реальных. На краю плато, спиной к нему, стоял Энакин. О, Оби-Ван узнал бы его из тысячи, со спины или любых других ракурсов. Это определенно не было воспоминанием – Оби-Ван не помнил, чтоб они со Скайуокером оказывались на подобном возвышении. Два солнца стремились к зениту – и да, определенно, он ведь никогда не был на Татуине с Энакином. Асока была. Значит, это не зацикленный круг воспоминаний. Просто сон, порождение его подсознания. Но какой же реальный сон. Оби-Ван мог различить сладки на темном табарде Энакина, каждый волосок в его струящихся по плечам кудрях. Сон, это был всего лишь сон, даже не кошмар. Но Оби-Ван не мог себя заставить окликнуть ученика, боясь увидеть обгоревшее лицо и желтые глаза. – Ну почему опять чертов Татуин? – пробормотал Энакин своим привычным, не низким, измененным тьмой голосом, и обернулся. У Оби-Вана перехватило дыхание. Энакин был... просто Энакином. И весь ужас заключался в том, что он мог бы его увидеть таким только во сне – потому что в реальности, в реальности это лицо сгорело, этого лица больше не существовало, в реальности Оби-Ван не сможет увидеть Энакина, чуть недовольно хмурящего брови из-за созерцания немилого ему Татуина – ни-ког-да. Это только сон. Он может увидеть нечто подобное только во сне, потому что оставил гореть Энакина Скайуокера на исходящей жаром земле Мустафара. Потому что смог поднять руку и лишить юношу руки и ног. Как он мог это сделать? Едва ли он сам понял, что тогда натворил. Поэтому видеть во сне живого Энакина, не из воспоминаний, а в какой-то новой обстановке, в событиях, которых не произойдет никогда (а никогда – самое страшное в Галактике слово), оказалось невероятно больно. И в то же время возможность созерцать его лицо (которое сгорело, которого больше нет, и не будет никогда) подарила невыносимое счастье. И так как это был всего лишь сон, а ни одна из граней реальности, потому что в реальности Энакина Скайуокера больше не существовало по его, Оби-Вана, вине, и так как, если подобный сон не повторится, он никогда больше не увидит Энакина вот таким – Оби-Ван шагнул к нему, взял за отвороты табарда, притянул ближе и сделал то, что всегда мечтал сделать. (Но, конечно, никогда бы не сделал, потому что Падме, Кодекс, братские чувства Энакина, в конце концов, он же его воспитывал, и еще тысячу «потому что») Но это был его, Оби-Вана, сон. Мечта о несбыточном. И он Энакина поцеловал. Сложно сказать, когда это все началось: Оби-Ван ведь был научен жить только для других, творить добро во имя помощи всем в Галактике, а не делать что-либо для себя. Поэтому, когда он впервые заметил, что ученик вырос невозможно красивым юношей, что его дерзость и кураж, упрямство и свободолюбие заставляет Оби-Вана не только часто вздыхать от чужого непослушания, но вызывают восхищение – Энакин горел (как бы ужасно ни звучало теперь это слово в свете последних событий), горел жизнью, порывистостью, чувствами, был таким, каким сам Оби-Ван никогда не был, и Оби-Ван давно уже испытывал от этих черт его характера не раздражение, а восторг. Но, разумеется, Оби-Ван не умел брать что-то для себя, и, когда увидел, что любовь Энакина к Падме, вспыхнувшая давным-давно в грязной лавке Татуина, расцвела после встречи молодых людей с десятикратной силой, то только смиренно пожал плечами – легче ведь сопротивляться своим желаниям, когда они несбыточны. В конечном итоге, могло ли его радовать что-то больше, чем осознание, что Энакин счастлив? Но сейчас Энакина больше не было, как не было Ордена, и, казалось, в Галактике не было света, и Оби-Ван поцеловал Энакина, потому что был лишь его сон. Энакин вздрогнул всем телом удивленно, и все оказалось таким реальным – мягкость чужих губ, растерянность в голубых глазах, а потом то, как на лбу Энакина залегла морщинка. Юноша отстранился от Оби-Вана, посмотрел с таким шоком, как будто это не Скайуокер был грезой измученного кошмарами Оби-Вана, а будто Оби-Ван Энакину привиделся. Странно, что в его же собственном сне Энакин отстранялся от поцелуя. Наверное, даже в подсознании Кеноби понимал, что подобному никогда не произойти. Впрочем, с тем же выражением недоумения, с каким он только что сетовал на то, что оказался на Татуине, Энакин посмотрел на Оби-Вана, произнес, будто обращаясь к самому себе «Это что, путешествие по подростковым мечтам?», пожал плечами, подался навстречу и поцеловал Оби-Вана в ответ. Оби-Ван задохнулся, отвечая на прикосновения чужих губ, и удивился мгновенно вспыхнувшей во всем теле страсти – он, в общем-то, считал себя человеком сдержанным и не склонным к внезапным порывам. Он считал, что акт любви должен быть скорее нежным и чувственным, чем... Однако они целовались вовсе не нежно. Энакин поцеловал его жадно и порывисто, как он все в жизни делал, и Оби-Ван ответил со всем сдерживаемым долгое время голодом. Он, наверное, был еще и зол... Он, наверное, не мог до конца простить ни Энакина, ни себя, поэтому целовался отчаянно, поцелуями, что сродни укусам. А еще все было так, так реально. Как будто вовсе не сон. Как будто Энакин не сгорел, и они стояли на продуваемом ветром плато Татуина и целовались. Каждое прикосновение – не смазанный сном отголосок настоящего касания, а, действительно, прикосновение. Оби-Ван запустил пальцы в волосы Энакина, и чувствовал, как струятся его кудри по ладони, чувствовал даже привычный запах Энакина – пот, копоть битв и разогретый металл, открывал глаза во время поцелуя, видел чужую загорелую кожу, и как трепещут у Энакина ресницы. Он будто вовсе не спал, просто перенесся в другое место. «Мои сны так реальны, учитель. Как будто все происходит, только в другом месте и не со мной», – часто пытался объяснить Скайуокер, почему его так изводят собственные кошмары. И, по ощущениям Оби-Вана, это был не сон, просто реальность в каком-то другом, несуществующем месте. Он шагнул назад, дальше от края плато, и, снова вцепившись в отвороты табарда ученика, потянул его за собой. Сел просто на землю и порывисто дернул Энакина вниз, к себе, заставляя оседлать свои колени. Кудри Энакина падали на лицо, Оби-Ван путал в них пальцы, пока жадно и глубоко проникал языком в его рот, шаря руками по телу, раздражаясь на многослойные одежды джедая как никогда раньше, пытаясь сдергивать слои ткани, и прикасаться, и снова заглядывать юноше в лицо, которого он больше никогда не увидит – ему так, так нравились его волосы, и когда во время войны падаванская стрижка Энакина постепенно отрастала вьющимися локонами, Оби-Ван часто думал, как сильно ему это идет. А потом Оби-Ван стащил просторный широкий плащ с себя, спешно сбросил на пыльную рыжую землю плато и опрокинул Энакина со своих коленей на этот плащ, навис над ним, болезненно-жадно рассматривая, наклонился, притираясь всем телом, припал губами к шее Энакина, целуя так, что должен был остаться синяк. Энакин вскрикнул, скорее от удивления. – Совсем нереальный сон, ты ведь самый сдержанный человек из всех, кого я знаю, – прошептал юноша, и голос его от поцелуев стал низким. Впрочем, когда Энакин предстал с желтыми глазами ситха – голос его тоже стал низким и властным – как ножом резануло Оби-Вана воспоминание. О, Оби-Ван был сдержанным, но ему казалось, что если бы он когда-нибудь дал себе волю, то сожрал бы Энакина живьем. Однако джедаи не делали то, что хотелось им – джедаи делали то, что принесет пользу миру, направляя на это все стремления своей жизни – данный факт Оби-Ван позволил вложить в свою голову еще в далекой юности. Ну, может быть, он еще был склонен к опрометчивым поступкам во время знакомства с Сатин, но не гораздо позже, когда ему в ученики попал Энакин, и уж тем более не тогда, когда Энакин взрослел, а Оби-Ван старался быть достойным и ответственным. Он всегда помнил первое мнение совета, не посчитавшего, что Оби-Ван готов обучать мальчишку. Помнил, что сам Энакин желал видеть своим учителем Квай-Гона. Оби-Ван просто не мог... позволить себе не быть образцовым джедаем. Впрочем, даже сейчас, когда он склонялся над Энакином, видел свой вымечтанный сон, в памяти мелькнули кроваво-лавовые реки Мустафара и осознание, что хорошим учителем он так и не стал. Что провалил все, что мог. Подвел ученика. Оби-Вана просто не оказалось рядом – он до сих пор не мог с уверенностью сказать, что произошло, почему Энакин Скайуокер пал во тьму. Так что, какое теперь имело значение его стремление быть джедаем, если не было больше никаких джедаев... Оби-Ван горько усмехнулся оттого, что, как он знал, Энакин считал его сдержанным, а еще и вправду верил, будто Оби-Ван избежал привязанностей и любви. Он поцеловал плечо Энакина еще более жадно и с силой рванул рубашку под табардом, в реальном мире наверняка бы ее порвав. Возможно, ему стоило бы вообразить какую-то роскошную просторную кровать, однако сон казался настолько реальным, что Оби-Ван не мог управлять им, как размытой грезой. Да он и привык спать на полу своей пещеры. И видел он сейчас только Энакина. Энакин ерзал под ним, выгибался, кусал губы, позволял себя целовать, и комкал плащ, расстеленный на полу, дюрасталевой рукой. Странно, но в этом сне, где Энакин Оби-Вану явился без увечий и ожогов Мустафара, правая рука его все равно была протезом, как на протяжении всей Войны Клонов. Возможно, так пожелало подсознание Оби-Вана... Возможно, несколько раз он имел не слишком пристойные фантазии об искусственной руке ученика, возможно, он гадал, какими будут на вкус дюрасталевые пальцы, если провести по ним языком... Оставив верхнюю часть одежды Энакина, Оби-Ван потянул с него штаны, оголяя полоску кожи на животе и ниже... Член, освобожденный от ткани белья, тяжело шлепнул Энакина по животу. Оби-Ван сглотнул, рассматривая крупный, стоящий, увитый венами член с капелькой предэкулянта на головке, пробегая взглядом по дорожке волос, идущей к пупку, по поджарому животу, по красивому прессу. Он, конечно, не раз видел Энакина обнаженным, заставляя себя отводить взгляд – но не в таком состоянии. Возможно, когда-то, в подростковом возрасте ученика, он чувствовал его напряжение и метания во сне из-за ночных эрекций, но заставлял себя, разумеется, лишь усилить щиты. Ментально возбуждение Энакина ощущалось как огонь, полыхающий по кромке ощущений Оби-Вана. Он не мог думать об этом и не смел думать об этом. Сейчас же Энакин, опираясь на локти, лежал перед ним на плаще, полуобнаженный, и ловил взгляд Оби-Вана темным мутным взглядом. И Оби-Ван опять чувствовал его возбуждение – их связь словно обжигало огнем. Он спешно стянул с ног Энакина высокие сапоги и сдернул окончательно штаны, откинув вещи куда-то за пределы видимости, а затем навалился сверху, целуя – он не мог его не поцеловать сейчас же, когда у Энакина было такое выражение лица. И, охотно отвечая на поцелуй, Энакин обхватил его ногами за поясницу, ерзая и притираясь членом к его члену сквозь ткань одежд Оби-Вана. Прикосновения были такими яркими, такими жаркими, что Оби-Вана продирало ознобом. В его жизни не случалось ничего чувственнее и реальнее этого сна. Ему было так хорошо, и в то же время так плохо. Потому что каждую секунду он помнил, что Энакина Скайуокера, его лица, его тела, его кудрей – больше не существует на свете. А Энакин отвечал на прикосновения, горячо дышал в губы, жадно проникал в рот языком – только теперь, когда ничего было не вернуть, когда сам Оби-Ван позволил Энакину сгореть. – Почему? – прошептал Оби-Ван, отстраняясь и заглядывая Скайуокеру в глаза – а глаза у того были голубые, веселые и дерзкие как... до Мустафара. – Потому что это только сон, – севшим голосом ответил Энакин. – Так, давние подростковые мечты. А в реальности легче было добиться Падме, и любить ее, и знать, что она всем сердцем любит меня, чем выбить из тебя хоть какие-то эмоции... Это, конечно же, было неправдой, и Оби-Ван больше не желал этого слышать, он просто поцеловал Энакина снова, потому что любые слова между ними сейчас были лишь плодом измученного подсознания Кеноби. Энакин пробормотал «Почему ты все еще одет?», и Оби-Ван принялся стаскивать с себя штаны. Энакин лежал на своем плаще, опираясь на локти, и то, что он обнажен ниже пояса, волновало Оби-Вана до дрожи. Откинув свою одежду тоже куда-то вне зоны видимости, Оби-Ван положил ладони Энакину на колени, заставляя его шире раздвинуть ноги, дурея от открывающегося вида. Он не смел даже мечтать, что увидит когда-нибудь Энакина перед собой в такой позе. Отняв руку от его коленей и смочив слюной ладонь, Оби-Ван потянулся и коснулся ладонью внутренней стороны бедра, а затем скользнул пальцами между ягодиц. Он сходил с ума от одного только вида, блуждая взглядом по сильным стройным ногам Энакина, его подтянутым ягодицам и бесстыдно открытой промежности, но, едва с губ Энакина сорвался первый чувственный глубокий стон – этот звук довел Оби-Вана до исступления. Стиснув ладонь на колене юноши почти болезненно, заставляя раздвинуть ноги еще шире, Оби-Ван зачарованно смотрел, как проникает в кольцо ануса его палец. Энакин не лежал спокойно. Энакин откинул голову и задохнулся, покусывая губу. Оби-Ван видел, как его бедра мелко задрожали, когда палец проник глубже. Это был, все же, сон, хоть и невероятный в своей реалистичности, поэтому выдержка Оби-Вана лопнула весьма скоро – едва только Энакин вскинул таз, сам насаживаясь на его палец. Слишком возбуждающая картина. Оби-Ван запрещал себе о таком даже фантазировать, считая подобные мысли недостойными джедая. Поэтому сейчас он схватил Энакина за щиколотку излишне резко, притягивая к себе, вынимая палец, и навалился на него всем телом. Во сне, ведь, можно было сделать подобное без должной подготовки. Он хотел Энакина, хотел ворваться в его тело, пристроить свой член меж его ног, не в силах больше ждать. И когда он медленно, толчками, начал проникать внутрь, нависая над бывшим падаваном, ощущения его потрясли. Пробиваться в упругую плоть было так хорошо, что почти отключался рассудок. Так туго и так идеально. У Кеноби всегда здравый ум господствовал над слабостями тела, потому он и мог, пересилив себя, спокойно принять, что Энакин Скайуокер счастлив с другой. Но сейчас он впервые испытал нечто настолько приятное физически, что это оказалось сильнее даже его самоконтроля – не хотелось сопротивляться, не хотелось держать себя в руках, хотелось отдаться этим поступательным движениям, потому что потрясающее чувство жара чужой плоти вокруг члена стоило всего на свете. Зачем думать, зачем бороться, зачем сдерживаться – если можно вбиваться и вбиваться в Энакина, дурея на волнах удовольствия, позабыв обо всем: свет, мир в Галактике, идеалы, утраченные надежды – все стало неважным сейчас, уступая блаженству тела. Когда Кеноби кое-как в дурмане удовольствия вернул способность осознавать себя – он взглянул в лицо Энакину, раскачиваясь над ним. Энакин приоткрывал губы и тихо выразительно стонал на каждом толчке, обхватывая Оби-Вана ногами за поясницу и подаваясь навстречу бедрами. Губы Энакина и его кудри были, пожалуй, тем, на что Оби-Ван не мог смотреть без внутреннего трепета и желания прикоснуться. Он потянулся, накрыл губы юноши своими, смазано целуя – Энакин мычал в поцелуй, задыхаясь и теряясь, Оби-Ван тоже не в полной мере владел собой, чтоб сосредоточиться на поцелуе. То, что от очередного толчка соприкосновение их губ разрывается, и Энакин горячо дышит ему в лицо, выдыхает в рот – только добавляло остроты ощущениям. Волосы юноши разметались по плащу, липли к шее и скулам взмокшими завитками. Оби-Ван, не останавливаясь, протянул руку и протолкнул два пальца Энакину в рот, прижимая его голову и фиксируя. Теперь он мог разглядывать его покрытое испариной лицо в ореоле волос и жадно следить, как Энакин обхватывает губами пальцы, подаваясь назад, пытаясь избежать слишком глубокого проникновения – потому что Оби-Ван едва не давил ему на корень языка. Он открыл в себе такую жадность, о существовании которой не подозревал. Он хотел трахать Энакина, смотреть на него, он чувствовал, как Энакин сцепляет ноги на его пояснице от каждого толчка сильней, как горячо пульсирует вокруг его члена, видел, как он судорожно сосет пальцы, не в состоянии уйти от прикосновения, а из уголка его рта вытекает тонкая ниточка слюны, и от слюны блестят у Оби-Вана пальцы, когда выскальзывают из захвата губ. – Эни... – сорвалось с губ Оби-Вана мучительным стоном. От подобного удовольствия он сам отказался. Этой красоте он позволил сгореть... Ноги, которые Энакин так отчаянно скрещивает у Оби-Вана на пояснице... Оби-Ван отрубил ему ноги. На пике невыносимого удовольствия Оби-Вану отчаянно захотелось заплакать. – Ты никогда... – выдохнул Энакин сквозь стоны, – никогда не называл меня так... Да, и правда – «Эни» Скайуокера называли лишь самые близкие люди. Оби-Ван слышал, что так называл его Квай-Гон, знал, что так называла его Падме. Почему-то он никогда... не считал, что сам может так назвать падавана – слишком... лично. Более лично, чем обращение учителя к ученику. – Но всегда хотел... Я всегда хотел... – пробормотал Оби-Ван, пряча лицо у Энакина на плече, зарываясь во взмокшие вьющиеся волосы. Он действительно всегда хотел, но считал, что ученик не позволит, лишь фыркнет возмущенно, что он – «уже не маленький». – Всегда хотел... – повторил Оби-Ван, отчаянно толкаясь в Энакина все более набирающими темп несдержанными движениями, и, конечно же, он уже имел в виду вовсе не «хотел сокращать имя». В какой-то момент Энакин длинно вскрикнул, выгнулся, сцепив ноги у Оби-Вана на пояснице так, что мог бы ему поясницу сломать, и Оби-Ван почувствовал, как на живот ему выплеснулась сперма Энакина, и Энакин сжал внутри себя его член, у Оби-Вана потемнело в глазах от острого, болезненного удовольствия. Оргазм настиг его взрывом, ударом, толчком... Вышвырнувшим Оби-Вана из сна. Джедай вскочил на жестком ложе в пещере, ловя ртом воздух, ошарашенно оглядываясь и путаясь в тонком пледе, которым был укрыт. К стыду своему, Кеноби осознал, что кончил вполне по-настоящему, и в штанах у него растекается теплая вязкая влага. Кеноби сидел, дожал, задыхался и смотрел на лучи зарождающегося рассвета, проникшие сквозь занавес в пещере. Ничего похожего, настолько сильного, яркого и пронзительного, как то, что случилось с ним во сне, повидавший многое в жизни магистр и генерал Кеноби не испытывал никогда.***
Дарт Вейдер распахнул глаза в медитационной камере замка на Мустафаре, сделав резкий вдох через респиратор. В сознании у Темного владыки помутилось, и он зарычал, стремясь вернуть себе должную ненависть и злость. Постоянная боль, которую он чувствовал, лишь делала его сильней, укрепляя во владении Темной Стороной – Император доступно объяснил это своему ученику. Вейдер приветствовал боль и сжился с ней в единое целое. И все же только что Дарту Вейдеру приснился сон – странный, неправильный, невозможный – и в этом сне он не ощущал боли; в этом сне ему было так хорошо и приятно, как никогда уже не станет в его изувеченном, лишенном человеческих функций теле. И, как бы раздосадованный Вейдер ни пытался, он не мог себя убедить, что не должен желать вновь испытывать когда-нибудь такое простое отчаянно-яркое человеческое удовольствие.