Звезды в его глазах

Пугачев был, пожалуй, самым неоднозначным человеком, которого Гриневу доводилось встречать. Ведь не может, совершенно точно не может враг смотреть прямо в глаза с такой пронзительной добротой. Не может голос врага быть столь успокаивающим и приятным. Не может враг спасать от смерти. А что Гринев? А Гринев подчиняется, раз за разом борется сам с собой, но дарит ответные улыбки. Смотрит на Пугачева и видит чужую кровь, покрывшую руки до самых локтей, сколько ни тереть мочалкой. Видит, но не уходит. Думает о том, что Шварбин, по сути своей являющийся обыкновенным высокомерным идиотом, оставил на Гриневе больше ран, чем Пугачев, способный повесить с десяток человек за раз. Гриневу странно-приятно чувствовать себя особенным. Видеть Пугачева, настоящего Пугачева, а не того, кого тот разыгрывает перед публикой, будто приоткрывать завесу театральной постановки. Об этом думает Гринев, лёжа на холодной траве ночью после странного ужина с Пугачевым и его наперстниками. Вокруг тишина, лишь растрёпанные волосы тихо шуршат, перебираемые ветром. Трава рядом проминается под тяжестью чужого тела, и Гринев чувствует на себе внимательный взгляд. — Не спится? — с привычной усмешкой. — Тебе, я вижу, тоже. Тишина на несколько минут восстанавливается, пока сидящие молча смотрят на усыпанное особенно яркими сейчас звёздами. — Неужели ты не боишься? — Гринев не сдерживается и задаёт по-детски наивный вопрос, который тем не менее все крутился у него на языке. — Чего же мне бояться? — Пугачев смотрит на него с удивлением. — Судьба моя мне ясна, и нечего от неё бежать. — Но зачем? — с жаром восклицает Гринев. — Зачем намеренно обрекать себя на трагичный конец? — Удивительна природа человеческая. Логика и здравый смысл зачастую неспособны победить простое желание, порыв души. И тебе ли, молодому человеку в рассвете сил и горячности сердца, этого не знать. Гринев не отвечает. Взгляд его блуждает по расслабленному лицу самозванца. — Я часто жалею, что мы враги. — неожиданно для самого себя признаётся он и отворачивается от Пугачева. — Пётр Андреевич, Ваше благородие, да вы же ещё ребёнок! — развеселившись, замечает Пугачев. — Разве это изменило бы хоть что-нибудь? — Было бы проще. — Короткие дорожки ведут в страшные леса. Я хожу по краю, и когда смотрю вниз, перехватывает дыхание. Но я не отойду, не отвернусь. Я буду смотреть, пока в глазах не начнёт рябить, и когда упаду, восприниму это как должное. Пути назад нет. Гринев смотрит в чёрные глаза, в которых отражается грустная улыбка, и не может игнорировать непонятное тянущее чувство внутри. Обречённость. — Что если падение произойдёт из-за толчка в спину? Пугачев улыбается краем губ и отвечает: — Так тому и быть. — и Гринев понимает, что тот знает. Просто смирился. — Не могу понять, трусость это или смелость… — задумчиво шепчет Гринев и слышит короткий смешок. — Ты не различаешь цветов кроме чёрного и белого, и это сразу пленило меня. Гринев бесконечно долго смотрит Пугачеву в глаза, пытаясь найти в них хоть какой-то ответ. Не находит, но даёт его сам. Решается и целует, не чувствуя ни бешеного сердцебиения, ни трясущихся рук. Быстро отстраняется и пытается убежать от слишком проницательного взгляда Пугачева, но не может. Он везде. Из каждой звезды на Гринева смотрит Пугачев, при каждом вздохе вместе с холодным ночным воздухом в лёгкие попадает он. Поцелуй Пугачева жёстче, решительнее, отчаяннее. Гринев со всей возможной пылкостью отвечает на него, роняя слёзы и размазывая их по лицам обоих. Ему и больно, и до невозможности хорошо прямо сейчас, пока пальцы путаются в тёмных волосах Пугачева. Утром Гринев выходит из избы Пугачева, бросая на него взгляд из-за плеча, и смотрит на посветлевшее небо, на котором уже не видно звёзд. Он думает, что после этой ночи что-то изменится. Что он не раз вспомнит ощущение сильных рук Пугачева и его неожиданно мягких губ. И вспоминает. Вспоминает, когда целует спасённую Машу и ловит на себе грустную улыбку. Вспоминает, когда клянётся девушке в любви. Вспоминает, когда видит Пугачева, поднимающегося на эшафот и с каждым шагом приближая собственную кончину. И в устремлённом на Гринева последнем взгляде и легком кивке читается многое, но больше всего — та ночь. «Прощайте, Ваше благородие», — читает Гринев по губам.