Иногда

      От Багги пахнет потом, гримом и дерьмовым пойлом. У Багги морщины залегли под глазами и нос, кажется, потускнел — уже не такой ярко-красный, каким Шанкс его помнит. Или кажется?       Конечно, кажется.       Голос грубый и хриплый, прокуренный и пропитый, глубокий, оседающий где-то внутри дробящей внутренности горечью, если подумать, больной. Не голос того мальчишки, с которым они дрались когда-то до крови, не голос того пацанёнка, с которым мечтали покорить весь мир, не голос его бывшего соратника.       Голос омертвевшего внутри человека.       Под гримом прячется лицо, туго сплетены и убраны под треуголку голубые (морские, думает Шанкс, морские, но может только помнить, а не видеть) волосы, Багги стал шире в плечах да и в целом просто уже не тонконогий сладкий юнец, а вполне себе взрослый мужик — с щетиной, пустым взглядом убийцы (а кто не убийца? Ответь сам себе, Шанкс), от него несёт порохом и смертью за километр.       И Шанкс его не узнаёт.       От того, с кем они втихушку любились раньше в тёмных трюмах, закутках корабля Роджера, не осталось и следов. Багги заматерел.       И Шанкс мог бы жалеть об этом, но не получается.       Пусть Багги и орёт на него, срывая горло, пусть они всё ещё не против почесать друг об друга кулаки, но иногда, иногда, когда Шанксу дерьмово, когда он не отличает день от ночи, когда он сходит с ума, он может просто — не важно, где в это время Багги, хоть в поисках новых сокровищ, хоть завоёвывает города, хоть дрыхнет после недельной попойки без задних ног — прийти, вжаться лицом Багги в шею, вдохнуть запах — тот самый, пота, грима и пойла, беззвучно заплакать.       Его ближе прижмёт чужая тяжёлая рука, буркнут в ухо «опять вляпался, придурок, сколько раз я тебе говорил пить таблетки», и всё снова будет хорошо.