Чтобы огонь не погас

Этой осенью Кларисса стремится уехать из лагеря поскорее. Она не остаётся до конца. Приходит сентябрь, и небо становится точно такого цвета, как глаза у Силены, и Кларисса больше не может — неопрятной кучей сваливает в чемодан вещи (у детей Афродиты получается лучше, аккуратнее, чище, а она чувствует себя такой грязной, словно на щеках не веснушки, но — всё ещё — запёкшиеся пятна крови), задвигает под кровать ящик с трофеями, в первый раз не боясь, что что-то сопрут, а может, неосторожным движением что-то разламывая на кусочки (как же часто с ней это происходит). Крис даже не хватает её за запястье — только смотрит побитой собакой, уж это он умеет; полторы недели назад над его головой загорелся знак Афродиты, и в этом Клариссе тоже чудится насмешка, какая-то злая ирония. Она дёргает за язычок молнии так, что отрывает с мясом, и начисто игнорирует попытки Криса помочь. Она сама. Она всегда чудесно справлялась сама, но вот один раз позволила кому-то занять своё место — и... Две недели назад Кларисса разбила лицо одному из братьев Стоулл — кажется, Тревису. Он цыкнул сквозь зубы что-то подозрительно похожее на слово, которое в лагере с недавних пор под запретом. Она так хорошо позаботилась об этом — и хоть допускает возможность, что услышанное было не оскорблением, а попыткой её расшевелить, всё равно знает точно: мальчишки ничего не понимают. Они на это физически не способны. Неделю назад Кларисса впала в апатию. Она никогда не просыпалась от кошмаров — боги даровали ей крепкий сон (приходилось, сжав зубы, досматривать до конца), а тут уж и вовсе перестала хотеть просыпаться. Завтрак с закрытыми глазами, на тренировках она отсиживалась на скамейке кулем тряпья, даже не пытаясь выдумывать отговорки. Она стала тяжелее всего на свете, но почти совсем перестала есть. И больше ничто в целом мире её не заботит. Она даже не хочет домой. Она совсем никуда не хочет, ведь, куда бы она ни пошла, ей будет выжигать нутро ярость, никак не способная испепелить одну-единственную вещь — раскаяние. Ему не укрыться под слоями из кожи, плоти и кости. Его видно всем вокруг. Клариссе страшно, когда она думает, что ещё может быть видно им всем, но потом она вспоминает: ах да, ничего уже совсем не имеет смысла. И проходит мимо, не слушая, как эмоционально обсуждают её эмоциональное состояние сплетники из домика Афродиты. Уж они, конечно, понимают. И Крис, наверное, тоже. Кларисса ждёт автобус на остановке, даже не пытаясь вспомнить, почему у неё саднят костяшки, и рассеянно колупает потрескавшуюся краску. Она вышла слишком рано и прекрасно знает об этом. Хирон предлагал, чтобы Аргус подбросил её до аэропорта, но ей хочется проделать весь этот путь самой — через центр города, по местам славных битв, которые ей как дочери Ареса должны нравиться. И она их правда любила. Просто теперь ничего не осталось. Может, если она одна приедет на то самое место и посидит там немного... Может, что-то вернётся... Хотя бы скорбь. Пусть она не говорила, когда уедет, Крис всё равно находит её — не присаживается рядом, нет, но встаёт поодаль. Под глазом у него фингал, а Клариссе так и не становится стыдно — ещё чего, она же предупреждала. Он пытается завязать разговор, но никак не выходит: — А помнишь, как Селена тосковала по Бекендорфу? Ты же утешала её... Конечно, Кларисса помнит. Но она не хочет понимать и обвинение в чужом голосе тоже различать отказывается — челюсти у неё смыкаются угрожающе, и Крис теряется в тенях, тонет в осенних листьях: вот они ему по колено, а вот уже по пах (они так не разу и не попробовали, Кларисса не знает, что там — и почему-то ей кажется, что она уже никогда не узнает), потом по плечи. Листья на цвет и на свет такого же нежного цвета, уходящего в рыжину, как были волосы у Селены, и так страшно думать, что они сгниют, а она — она сгорела. Кларисса — продолжает гореть, как сигнальный огонь. Яростью, раскаянием и... Она могла бы приводить корабли к причалу, если бы хоть когда-нибудь в жизни этого хотела. Впрочем, что уж себя обманывать — её нежность к Крису и внезапное желание о нём позаботиться были едва ли не единственным проявлением женственности в ней за все эти годы. Она так им гордилась — забывая, что эти отношения скорее стали плодом усилий Селены, чем её собственных. Они с Селеной и больше времени проводили вместе, и говорить обо всём им было проще... Кларисса даже не подозревала, как хорошо её выучили наизусть. И всё-таки в том, что никто не заподозрил подмены, были виновны не только доспехи и чары богини любви. Дома, в Аризоне, не легче — чёрт бы знал, почему, это должно не так работать. Может быть, дело в том, что Кларисса всё ещё носит в школу шарф, который связала Силена, когда становится холоднее. И небо всё такое же глубокое, как её взгляд, и по ночам снятся одни кошмары — все они уже наизусть известны, и финал у них одинаковый, никогда ничего не получится сделать, ничего уже не исправить, никого не спасти. Кларисса не просыпается ночью, а иногда — и вовсе не засыпает. Осматривает обвалившийся вход в Лабиринт, размышляя, нельзя ли попасть из него в царство Аида, и заставляя себя остановится: Селена этого точно бы не хотела. Если повезло, она счастлива с Бекендорфом, а может, они оба переродились и уже снова здесь — но Клариссе никогда не узнать, кем именно, и это сводит её с ума. Возвращаясь, она включает на кухне свет и сидит там, не двигаясь, пока мама не приходит за ней, чтобы уложить спать, мягко и без упрёков, как маленькую девочку. Это уже не первый раз, последним он тоже не станет, к чему обманываться. Но время, говорят, лечит — если бы только время не было худшим из титанов, развеянных по ветру, Кларисса, может, постаралась бы в это поверить, а так она лишь сухо усмехается и слушает ток секунд как будто бы уже по своим собственным жилам. Жизнь и осень кажутся ей совсем пресными. Ей некуда возвращаться и не к кому. Пожатие рук распалось, и, кажется, это она осталась одна в темноте, это она обречена на Поля Асфоделей. Это она всегда хочет что-то после того, как упускает шанс безвозвратно. Это она — повторяет человеческие ошибки божественного родителя. Может, если уляжется ярость, станет ясно, что под обуглившейся коркой раскаяния всё это время скрывалась любовь. И, если так, в интересах Клариссы — сделать всё, чтобы огонь не погас.