Арсений сказал бы, что так бывает. Бывает встретить человека, способного одной единственной фразой выбить тебя из душевного равновесия, способного рассмешить, разозлить, утихомирить одним своим присутствием, и сделать для этого практически ничего — просто быть собой и не пытаться ничего из себя строить.
Наверное, сначала это пугало. Арсений помнил момент, когда он впервые увидел Антона — высокого тонкого юнца, тревожно теребящего свои многочисленные кольца на пальцах. Дима тогда был поспокойнее, рассудительнее и в целом увереннее в себе, чем Антон. У Антона же ладони были влажные от волнения, он вытирал их рекордное количество раз за их долгий разговор и сумбурное знакомство, неловко улыбался, но нерационально не стеснялся задавать глупые вопросы. Это удивляло — Антон при всей внешней неуверенности, при сильном волнении почём зря, потеющих ладошках смотрел так осознанно, говорил такие пугающе правильные вещи, не лишённые тогда ещё юношеской наивности, что Арсений неминуемо растерялся.
У Антона, Шаста, как тот разрешил себя называть, было что-то такое, за что Арсений зацепился и не смог больше никогда оторвать взгляда. Он притягивал совершенно неосознанно — своей искренностью, светящимися глазами и звонким смехом, своей неугомонностью и наивной уверенностью, что у них обязательно всё получится. Арсений ловил себя на мысли, что в тот момент, когда он сам переставал верить в возможность их карьеры на телеке — Антон верил. Верил и заражал всех вокруг своим бессмертным оптимизмом, льющимся через край.
Они же впятером притирались медленно, с недовольствами, ссорами и претензиями, были близки к тому, чтобы всё бросить. Но с Антоном, почему-то, было не так — с ним у Арсения ни разу не получилось нормального конфликта; всё заканчивалось слишком быстро, стоило друг на друга более внимательно посмотреть, кивнуть и улыбнуться. Несмотря на весь саркастичный Арсов характер и Антонову вспыльчивость, они как будто каждый раз славливались на том уровне, где рассудительность побеждала желание высказать своё фи. И однажды Арсений просто понял, что у них получится — не только с Антоном, естественно, — у них впятером всё получится. Что все их старания не пройдут даром и окупятся, как бы фантастически это не звучало сейчас — потом это будет просто очередной историей удивительного успеха. Их успеха.
Оно так и случилось, конечно. Ни через один пилот и даже ни через два, но Арсений всё это время помнил их полуночный разговор с Антоном, когда тот неожиданно поделился своими переживаниями — сказал, мол, боится вернуться в Воронеж ни с чем и расстроить родителей, но он так жойско уверен, что у них всё будет, что готов за это чуть ли не на ножах сражаться. Арсения тогда, помнится, удивила его искренность, то, как он без задней мысли говорил о своих страхах и не видел в этом никакой проблемы. То, как он по-свойски хлопнул его по плечу прежде, чем выйти из комнаты.
Это было в новинку — ощущение, что кто-то доверял тебе сокровенность своей души вот так просто, говорил, не задумываясь, прикасался легко, при всей Арсовой скрупулёзности, неожиданно не нарушая его границ. С Антоном не хотелось сражаться за сантиметры расстояния, не хотелось агрессивно отстаивать своё право на неприкосновенность, потому что все его действия не воспринимались в штыки — Антон так органично подсаживался близко, смеялся громко, издавал сотню разных звуков, но не вызывал раздражения. Наверное, в какой-то момент Арсений просто смирился. Перестал пытаться отсесть на бесконечно длинном диване, уйти от звенящей из-за браслетов руки и старался пошутить как можно смешнее, лишь бы Антон заливисто засмеялся. Посмотрел сначала с лицом, мол, боже, как можно это придумать — а потом засмеялся.
Но Антон, кажется, хотел от него слишком многого. Он, видно, привыкший получать столько же искренности в ответ на свою, каждый раз недоумевающе смотрел на Арсения, не привыкшего свои чувства выставлять напоказ даже в окружении достаточно близких людей. Он отмахивался повседневными репликами на вопросы о настроении и здоровье, предпочитал молчать во время разговоров «по душам», соскакивал с неудобных тем и определённо не любил, когда к нему лезут с расспросами. А Антон лез. Сам того не замечая, улавливал малейшее изменение в поведении Арсения и непременно спрашивал причину, — что случилось, чего такой расстроенный, почему грустный, что тебя злит, что тревожит, ты сегодня сам не свой, — и ещё миллион донельзя раздражающих реплик.
Казалось, Антон замечал всё — перевод темы, поджатые губы, излишнюю отстранённость или чрезмерную активность, саркастичный тон на нарушение границ и язвительные шутки, — и никогда не упускал возможности справиться о состоянии. Арсений поначалу был в бешенстве, впрочем, никак не выказывая этого ни самому Антону, ни окружающим. Тихо кипел в стороне, сжимал-разжимал кулаки и громко сопел. А главное, никак не мог избавиться от ощущения, что Антон замечал и это. Убавлял пыл и хотя бы на немного переставал докапываться. Но всё неизменно возвращалось на круги своя.
Арсений чувствовал что-то сродни злости и негодованию, но в то же время, в самой глубине души, даже хотел, чтобы Антон обращал на него внимание так раздражающе часто. А Антон, скорее всего, это и понимал — потакал желаниям без нареканий.
Вот так они и ходили вокруг да около, не в состоянии поговорить об этом, об их странных отношениях и не менее странном поведении в отношении друг друга. Антону, наверное, не доставило бы труда начать, но Арсений каждый раз замыкался. Он не привык говорить о чувствах открыто, слабо различал, где заканчивалось раздражение и начиналась злость, не любил, когда что-то шло не по плану. Казалось бы — импровизатор. Арсения корёжило каждый раз, когда Антон пытался поинтересоваться о личном, особенно вывести на какой-то разговор о проблемах.
Ведь твои проблемы — это только твои проблемы, не стоило бы распаляться на ненужные разговоры и дурацкое нытьё, лучше было потратить силы на их самостоятельное решение. Арсений думал так, Антон, очевидно, иначе, и это было одним из тех непреодолимых барьеров между ними, из-за которых никак не удавалось оказаться ближе, чем на те ничтожные сантиметры очередного длинного дивана.
Арсений не пускал Антона в голову и, наверное, это было его самой большой ошибкой, потому что Антон, как текучая субстанция, медленно, но верно проникал сам — сквозь бреши в броне, созданные бесконечными тревожными мыслями, ворохом свалившихся проблем и рушившихся установок. У Арсения в личной жизни была череда неудач и чёрных полос, скорый развод, а Антон был рядом и готов был раскрасить мир в цвет совершенно бескорыстно. Жаль, что Арсений не умел принимать помощь и не был готов учиться. А Антон тогда ещё был достаточно неловким, чтобы настоять.
А потом они наконец-то попали в телевизор.
И все коллективно не были к этому готовы — к свалившейся неожиданно популярности, к тому, что их так резко начнут узнавать на улицах, к тому, что стольким людям действительно будет интересно то, что они делают, а главное — бесконечно интересны они сами. Никто не знал, какой вес теперь будут иметь их слова и действия, что нужно быть осторожными вдвойне и что за агрессивное отстаивание своих же личных границ тебе ментально прилетит по морде.
Арсений вот тоже не знал и тоже не был готов, не понимал сначала, что то, как он прежде себя сдерживал — недостаточно; наглядно увидел, что с ним делала Антонова искренность, и стал невольным участником чужих больных фантазий, которые бесстыдно залезали к нему в трусы.
Они с Антоном об этом не говорили. Арсений не начинал первым, потому что боялся, а Антону, кажется, это было безразлично, — Арсений в одиночестве сгорал от злости и стыда, натыкаясь на провокационные видео, где всё было до жути реальным, где его лицо почему-то смотрело на Антона с выражением вселенской любви, а сказанные в порыве импровизации слова обретали какой-то скрытый смысл.
Конечно, это было чушью, несомненно, чушью, и в попытке оправдать себя для себя Арсений ожидаемо начал воспринимать всё это в штыки — не стеснялся в выражениях, агрессировал, экспрессивно отмахивался от всех попыток с ним об этом поговорить. Антон всегда смотрел удивлённо, но ничего не говорил. Продолжал делать присущие ему вещи: садился близко, касался более интимно, чем предполагала ситуация, не отводил взгляд долго и всё также громко смеялся над Арсовыми шутками. Не оставлял попыток предложить свою помощь.
И это здорово бесило — необходимость контролировать себя от и до, фильтровать своё мнение до публично принимаемого и мириться с тем, как их с Антоном видели с экранов телевизора, а после и со сцены концертных залов. И пока Серёга прямолинейно посылал неугодных в бан, Димка флегматично заявлял, что ему, по сути, нечего скрывать, а Антон пытался ужиться с необходимостью вести социальные сети, Арсений сначала злился, а потом начал искать обходные пути, чтобы ужиться с непрерывно растущей аудиторией.
Он давал людям то, что они хотели — позитив, красивую картинку, придурковатые подписи с не менее дурашливыми хештегами, которые, стало быть, приносили удовольствие и ему. Понемногу разбирался с инстаграмными историями, с чем несказанно помог Серёга, с прямыми эфирами, в которые он же и повадился выходить, а Арсений каждый раз присутствовал. Там он поддавался общему настрою помещения и потакал Серёже — его инстаграм, его правила, — также агрессировал на комментарии, не мешал другу банить людей и, несмотря на запрет упоминания Шастуна, сам же и вспоминал оного до смешного часто. Это были попытки сублимировать тревогу по поводу сложившегося образа и тех слухов, распространяющихся в социальных сетях.
В этом всём был он: в дурацких словах на грани, злости на весь мир за несправедливую оценку, в том, как он не стеснялся иногда говорить до безумия обидные вещи. Наверное, вернись он в самое начало, думал бы прежде, чем делать, но этот глупый фарс так просто не сотрёшь из памяти — ни из своей, ни из чужой, и ничего не воротишь. Ни слов своих, ни действий, ни осуждающий взгляд Антона на очередную Арсову выходку.
Как-то Антон сказал, что оттого, что Арсений вечно даёт им повод, они и звереют. Арсений тогда долго смотрел в уходящую спину, пытаясь понять — Антон его так поддел или просто высказал своё мнение. Уточнить, какой же такой повод он даёт, Арсений не смог — наверное, снова побоялся. Потому что в глубине души и так знал ответ. И вряд ли бы он ему понравился.
Аудитория росла, а вместе с ней и потребность хоть немного не находиться под прицелами камер, иметь возможность не держать лицо и не сдерживать себя в желании общаться с Антоном, касаться его, стоять рядом, смеяться над его шутками и смешить в ответ. Поэтому он просто отстранялся и действительно общался с ним постольку-поскольку, именно так, как они и говорили в интервью — мало из-за разных городов.
Арсений прятался за хмурыми тучами любимого Петербурга, терялся в узких улочках Васильевского острова, за величественными фасадами Исакия, и правда хотел бы, чтобы вся ложь вдруг стала правдой. Вся та ложь, которую он для себя придумал, то безразличие, которое порциями заталкивал себе в горло, и та маска, которую носил. Но он никак не мог стать тем, кем на самом деле не являлся — не мог так же прямолинейно, как Серёжа, посылать далеко и надолго, так же не скрывать свою семью, как Дима, и так же, как Антон, не реагировать ни на какие выпады.
У Антона же в личной жизни произошли перемены (катились бы к чёрту прямые эфиры и длинный Арсов язык), потому что, судя по всему, Антон решил их неозвученную проблему совсем иначе — заделался человеком в отношениях. Арсений смотрел на всё это скептически, хотя не имел на это никакого морального права — личная жизнь Антона только его забота. Как там? У него с его девушкой всё хорошо, всё отлично. И это не мешало ему скидывать её звонки на гастролях, игнорировать сообщения и сбегать в офис стабильно каждый день, как по часам, когда он всё-таки перебрался в Москву. Арсений знал, каково это — бегать, поэтому не осуждал. Грустил только, что Антона это так глупо коснулось.
Глупо — потому что никто в это особо не верил. Ну, в отношения. Арсению казалось, будто и сам Антон не до конца был уверен в том, что делает, но делал уже на чистом автоматизме, на мероприятиях всячески избегая показываться в кадре вместе со своей избранницей. Это было странно — Арсений привык думать, что у Антона всегда всё просто, потому что наедине он и был таким: рассуждал о чувствах, не стеснялся показывать эмоции, затирал за жизнь до того правдоподобно, что думать по-другому едва получалось. А потом в какой-то момент Антон написал в чат: «Я запутался, Арс», и сразу стало понятно, что ничего у Антона не просто, а Арсений законченный эгоист, раз всё же думал иначе.
Арсений соскочил с темы тогда, пошутил что-то про кота и клубок, потому что боялся услышать от Антона признание в полной несостоятельности его отношений с Ирой. Слова же так сложно вернуть, если они уже сказаны, — Арсений не понаслышке знал, поэтому не хотел ставить Антона в подобное положение. Думал, будто Антон уже большой мальчик и справится с этой проблемой сам; а ещё совершенно по-детски страшился, что будь это правдой — несостоятельность — это могло быть и из-за Арсения в том числе. Он не хотел быть причиной чьих-то проблем. Даже если уже ею стал.
Но увиливать от разговоров становилось всё сложнее — они неизбежно всё же виделись слишком часто, иногда неделями живя в автобусах и одном номере на двоих, — менялись только города. В темах разговора всё больше возникало личного, и хоть Арсений в большинстве своём слушал, а не говорил, придумывать всё новые отговорки было задачкой не из простых. А Антон, видно, хотел искренности, однозначности и хоть какой-то конкретики, однако спросить в лоб всё ещё не решался, — ходил вокруг да около, как тигр в клетке, раздражённо вилял хвостом и фыркал.
Возможно, со своей чёртовой проницательностью видел, что Арсений однозначно не готов: не хотел, не мог, до конца ещё не осознал всю абсурдность их ситуации. Арсений ведь не мог ничего с собой поделать, бултыхался, как в море утопающий, боялся попасть в самый центр омута Антоновых мыслей и каждый раз отклонялся от маршрута, когда речь заходила о чём-то близком.
Он пытался вести себя, как всегда, лишь бы ненароком не вызвать подозрений: странно шутил, фоткался во всех местах по дороге из одного города в другой, так бесчеловечно вытаскивал Антона из отельной кровати для того, чтобы прогуляться с ним по местным достопримечательностям. У Антона же было не отнять его видение красивого в простом, обыденном и приевшемся глазу, — именно поэтому тогда он Арсения и зацепил, именно поэтому с ним было так приятно проводить время и так приятно его слушать. А ещё, как бы эгоистично это не было, он был единственным, кто ни разу не отказался в тысячный раз сфотографировать Арсения у какой-нибудь стены с придурочным граффити.
И несмотря на огромный груз недомолвок между ними, Арсений никогда не чувствовал неловкости — они сходились, как две детальки одного пазла, как две палочки твикс (только без враждующих заводов-производителей), как чёрные и белые полосы на теле зебры. Была в Антоне эта органика, позволяющая ему с лёгкой руки покорять людей, уверять их ему довериться, а в конечном счёте влюбиться без памяти. Он действительно был художником, раскрасившим серый мир и, возможно, даже не догадывался об этом в полной мере, — Арсений отдал бы всё, чтобы напоминать ему об этом каждый день.
Но над ними так отчаянно и беспощадно дамокловым мечом висела необходимость расставить все точки над И; это подогревало градус напряжения с каждым днём всё больше, пока кипящий котёл придуманных страстей не начал брызгаться кипятком и выливаться через край. В этом не было ничего странного, Арсений не бегал, держась за голову, с криками «почему» и только принимал, как данность, всю неизбежность скорого выбора. Когда долго не говоришь, не говоришь, потом снова не говоришь — в конечном итоге приходится взорваться. А, может быть, даже и всплакнуть.
Это обычная психология, устройство этого мира и человеческой самости — и Арсений видел, как Антону с каждым днём всё сложнее было соблюдать личные границы, как сложно ему было иной раз прикусить язык и не сказануть лишнего. Потому что Антон не был таким; он всем своим существом призывал Арсения к разговору: жестами, мимикой, положением тела и долгими осознанными взглядами, которые Арсений не желал обрубать на корню, но и не потакал им. Как будто держал дистанцию, но в тот же момент и нет — позволял, иногда кокетничал и даже заигрывал, но стоило подобраться опасно близко — убегал. И это подвешенное состояние угнетало уж точно не только Антона.
Они собрались после последнего пула в квартире Серёжи отпраздновать конец съёмочных дней и, по возможности, хорошо провести время. Арсений был утомлён — сказывался режим дня, бешеный темп съёмок и пара бокалов красного полусладкого, которое ударило в голову чрезмерно быстро из-за пустого желудка. Вокруг была как минимум четверть крю, не только они вчетвером, и, если честно, Арсению хотелось только одного — лечь на любезно выделенную Серёгой кровать, проспать на ней до раннего утра и оперативно улететь в Петербург. С первыми петухами, как говорится.
Но все были такими весёлыми, активными, танцевали, подпевали песням — кто-то фальшиво, кто-то вполне себе достойно, — что Арсению становилось даже как-то не по себе. У него как будто забрали социальную батарейку, разрядили и вернули обратно без единого процента; он же обычно скачет на любых мероприятиях выше всех, пьёт много, смеётся много, но сегодня что-то пошло не так практически с самого начала. Возможно, сказывалась усталость, возможно, до невозможности активный Антон, который успел пошутить все шутки мира, рассмешить всех людей, находящихся в квартире (и, Арсений бы не удивился, что за её пределами тоже), и перетрогать всё движимое и недвижимое. Арсений не был исключением и поэтому отошёл подальше.
Но расстояние не играло роли — Арсению казалось, что ему будет спокойно, окажись он сейчас как минимум за тридевять земель отсюда, потому что он уже в сотый раз ловил себя на слишком заторможенной реакции, на взгляде в никуда, на глупых мыслях, на сжимании бокала в руке, — и лайфхак с прямым взглядом в одну точку, чтобы не двигались глаза, совершенно не работал, не помогал не думать. Он ощущал себя неожиданно не в своей тарелке и не мог разобраться в причинах — это просто было и всё.
А ещё был Антон. Его взгляд, его вездесущие пальцы, так и норовящие дотянуться до всех и вся, его громкий смех и звон браслетов, который был единственным звуком, всё ещё удерживавшим Арсения в сознании. Мир вокруг как будто сюрреалистично не был настоящим, а всего было на удивление много, и в какой-то момент Арсений словил пристальный взгляд Антона — тревога так и застряла в глотке, им пригвождённая.
Арсений не лелеял надежды, что тот не заметил подавленного настроения, дрожащие кончики пальцев и отсутствующий взгляд — это было бы наивно и не продуктивно. Антон же всегда замечал, вот и теперь, словно зацепился, смотрел так внимательно, что, если честно, хотелось где-нибудь скрыться. Но вот он вопросительно поднял брови, склонил голову вбок, будто спрашивая, что случилось, а Арсений только изобразил что-то наподобие улыбки и отрицательно покачал головой. Блеф не удался, по взгляду сразу было ясно, что Антон не повёлся на уловку, но, несмотря на это, медленно пожал плечами и отвернулся. Удивительно, но без его взгляда вмиг стало холоднее.
Так прошло ещё сколько-то там минут — Арсений, если честно, не смотрел на часы, он смотрел на стену, где в самом углу слегка отклеились обои. От его пристального взгляда они волшебным образом не приклеились обратно, ничего не починилось, и невольно хотелось провести параллель с Антоном, на которого Арсений смотрел, как в музее, но не трогал, не говорил и боялся оказаться ближе, чем он уже есть. Просто смотреть, как известно, ему не помогало.
— Всё нормально? — спросил Антон, подходя сбоку практически незаметно.
Арсений вздрогнул от неожиданности чужого голоса над ухом, повернул голову навстречу и непонимающе изогнул бровь. Ещё пару секунд он пытался сфокусироваться на Антоновом лице, потому что был безжалостно выдернут из собственных мыслей — должно быть, со стороны это выглядело достаточно комично.
— А должно быть нет?
— Не лукавь. Знаю я, как ты умеешь. Расскажешь, может?
Арсений уставился на Антона пристально, чуть сощурив глаза, и обычно на остальных это действовало отрезвляюще — на Антона, ожидаемо, нет. Он не прервал зрительного контакта, не отошёл ни на шаг, не перестал ждать ответа, стушевавшись, а только склонил голову в бок, словно попугай, всем видом показывая, что не уступит в этой дуэли взглядов (на жизнь).
Мысленно Арсений сотню раз сматерился, на деле же, не проронив ни слова, продолжал рассматривать Антоново лицо в непосредственной близости — от такого хотелось только задержать дыхание и, возможно, задохнуться, потому что сам Антон выглядел так непринуждённо, будто под его словами не было никакого двойного дна: дышал размеренно, пару раз глотнул пива из стакана, и его мягкие ресницы моргали до дрожи где-то под Арсовым сердцем.
— Завтра самолёт рано, боюсь, не высплюсь, — наконец-то ответил Арсений, отводя взгляд.
— Опять в Питер? — Антон спросил это так, будто не договорил предложение, и где-то там, на кончике языка, у него осталось язвительное и такое отвратительно-правдивое «сбегаешь». Арсений заглушил громкий вздох в бокале.
— Я там живу, Шаст.
— От себя ты там прячешься, — хмыкает Антон тихо, как будто себе под нос, но достаточно слышно, чтобы Арсений понял. Арсений хотел бы не понимать.
На такой выпад моментально вспыхнули кончики ушей — Арсений повернулся к Антону рывком, чуть ли не остервенело, натыкаясь на чужое ледяное спокойствие и вопрос в глазах. Антон как будто игрался с ним, бросая прямо в лицо противоречивые вещи, и наслаждался заведённой реакцией. А Арсений так глупо не умел перед Антоном натурально и естественно притворяться. Недоговаривать, увиливать, уходить от темы, юлить умел. Врать так, чтобы тот ему поверил — ни разу.
— За остроту пять, а за содержание — два. Садись и ещё подумай.
Арсений отставил стаканчик на стол и, задержав на Антоне взгляд дольше положенного, скрылся в соседней комнате, соединённой с балконом. Ему хотелось закурить. Чтобы дым лизнул ядом лёгкие и затуманил мозги. Чтобы покалывание по всему телу и слегка дрожащие пальцы от слишком тугого затяга. Чтобы не видеть Антона, не отвечать на его дурацкие реплики и не крутить отрицательно головой на молчаливые вопросы взглядом.
Но Антон, кажется, невзлюбил оставлять последнее слово за Арсением, потому что не прошло и нескольких минут мнимой передышки, за которые Арсений не успел достать сигареты из кармана и, собственно, даже открыть балкон, как Антон зашёл в комнату следом. Так, будто его кто-то приглашал, будто Арсений хотел, чтобы тот пошёл за ним, снова начал приставать с идиотскими расспросами, смотрел чтобы так спокойно, но в то же время до пизды участливо, а потом, разочаровавшись, ушёл.
Внутри закипала злоба — медленно, с каждым Антоновым вдохом-выдохом за спиной, с каждой минутой, что тот молчал и смотрел, с каждым тиканьем здешних настенных часов и весёлых голосов за стенкой. Кажется, они снова начали петь одну из песен Стрыкало, — Арсений уже порядком от этого устал.
— Чего ты хочешь от меня, Антох, а? — обречённо вздохнул Арсений, повернувшись к Антону.
Это было похоже на встречу со своим главным кошмаром — Арсений не мог отделаться от мысли, будто вот сейчас произойдёт что-то из ряда вон, что-то значимое, что перевернёт не только его жизнь — жизнь Антона тоже. Потому что тот был сосредоточен, его взгляд метался по Арсовому лицу в попытке выведать хотя бы малейший секрет, но, видно, не выходило. Потому что Антон, кажется, просто собирался с мыслями — мотнул головой, усмехнулся и посмотрел ровно в глаза.
— Правды. Эмоций твоих настоящих, а не маски этой, за которой ты постоянно пытаешься спрятаться. Ты же понимаешь, что за твою грусть, злость, усталость тебя здесь никто не осудит? Я сто раз пытался тебя разговорить и попытаюсь в сто первый. Устал уже от этих хождений вокруг да около, если честно. Давай поговорим, — Антон протянул руку в попытке коснуться Арсового запястья, но Арсений в ужасе отдёрнул её назад.
Несправедливо — когда вот так. Когда так глупо разоблачают и указывают на что-то так прямо, будто ничего не стоило об этом сказать. Арс зол, Арс обижен, Арс хочет разрыдаться, будто школьник, ему страшно и его тошнит. А ещё Арс всё ещё не понял, какая из этих эмоций — настоящая. Она скапливается где-то в районе грудной клетки, сдавливает, заставляет волосы на загривке неприятно пошевелиться. Тело бросает в дрожь — его будто безжалостно окунули в прорубь головой.
Арсений всегда ненавидел это чувство озноба. А прямо сейчас он хотел сбежать. Хотел, чтобы Антон вышел из комнаты к друзьям, чтобы счастливо пел песни и пил пиво — словом, всё то, что позволило бы ему не обращать на Арсения никакого внимания сегодня. Да и не сегодня тоже — всегда. Потому что Арсений всё ещё не был готов, хоть и мозгом понимал всю неизбежность и скорый взрыв. Наверное, слишком эгоистично было бы думать, что этого никогда не случится, но Арсению никто и не запрещал.
— Тебе-то что, Шаст? Тебя ебёт? — Арс завёлся так глупо с полуоборота. Ему казалось, будто с щёк отхлынула вся кровь и ударила в голову, будто мозг — большой колокол, в который бьют-бьют-бьют без конца, не давая ни единого шанса даже вдохнуть. В данную секунду нерациональность выбора брала верх, и Арсений уже не мог просто остановиться, подталкиваемый внутренним стыдом и Антоновым непонимающим взглядом. Хотелось, конечно, чтобы он понял. — Ты Мать Тереза, скажи, Шаст? Прекрати, блять, лезть в мою личную жизнь, тебя она не касается. Займись лучше своей.
Он сказал первое, о чём подумал. Чувство вины расплылось под рёбрами практически сразу, как слова слетели с языка в наэлектризованное пространство между ним и Антоном. Он же знал, — подними Антон эту тему, Арсений не смог бы. Он очень хотел бы, но это метафорическое прижатие к стенке в попытке выведать правду диктовало совсем другие условия — Арсений пытался задеть Антона, защититься, но сделал больно почему-то только себе.
Арсений был как будто в каком-то театре одного актёра — он недюжинным усилием воли подавил в себе желание извиниться и жалобно кинуться на чужую шею прощения ради. Потому что Антон поджал губы то ли раздражённо, то ли сконфуженно, и, видно, анализировал его слова долгие секунды после. Потом разомкнул губы медленно, как будто силясь что-то сказать, и снова закрыл. Не нашёлся с ответом.
Арс ждал как минимум злости, крика, может, удара, но — но Антон молчал и только так ублюдски качал головой, что было понятно — он разочарован больше, чем обижен или зол. У Арсения в груди что-то протяжно заскулило.
— Не нужно срываться на мне, Арс, так нельзя, — наконец-то произнёс Антон тихо. — Разберись в себе. И звони, если захочешь поговорить, потому что мне кажется, что уже пора.
Антон развернулся и направился к выходу. Вот так просто. Только посмотрел долго перед этим, будто ждал, что Арс что-то ответит, что осмелится всё-таки начать разговор именно сейчас. Но Арсений все эти до невозможности угнетающие секунды думал только о том, что его ткнули в его же говно, как котёнка, одёрнули и поставили на место. Антон умел это делать, не делая, по сути, практически ничего — Арсений чувствовал перед ним свою слабость.
И Арсений, к сожалению, не нашёл, что сказать, — в горле был ком клокочущих эмоций, пожирающий, разрастающийся, и пожалуй, этот разговор не был бы столь будоражащим, скажи это всё кто-то, кроме Антона. Арсений подумал об этом прежде, чем успел схватить мысль за хвост. Антон был ему важен: важны его мысли, его мнение, его, чёрт возьми, одобрение. И он имел полное право лезть в Арсову личную жизнь — потому что он был её частью. Потому что его это тоже касалось. А ещё он был прав — им действительно стоило бы поговорить.
Но сейчас, в моменте, на ум ничего не приходило. Ни красивых слов, ни возвышенных жестов, ни глупых оправданий своего же ублюдочного поведения. Арсений чертыхнулся. Шум закрывающейся двери гудел в голове, но внутри была такая нерациональная пустота, что Арсению было даже тошнотворно смешно. Сердце стучало чрезмерно, дрожали руки, а весь мир так тупо вертелся вокруг Антона, Арсового бессилия, что хотелось засмеяться — этого было слишком много. Арсений осел на пол — курить больше желания не было.
***
Следующие недели прошли, как в тумане. Арсений думал, что, если он не будет видеть Антона так часто, ему станет легче, но как всегда ошибался. Его сообщения продолжали всплывать уведомлениями в общем чате, его упоминали в комментариях в социальных сетях, его посты слишком часто попадались на глаза. Сами мысли как будто назло каждый раз возвращались к Антону.
Было стыдно. В первую очередь за то, что всё же сорвался — всё же наговорил лишнего, обидел, возможно, даже испортил совместный весёлый вечер своими вечными закидонами. Перед глазами всё ещё стояло Антоново лицо — разочарованное, грустное и словно не совсем понимающее, что происходит. Арсений, скорее всего, тоже мало что понимал.
Единственное, что он всегда знал наверняка — нет смысла показывать всем себя настоящего, со своими проблемами, тараканами в голове, глупыми загонами и слезами на сигаретном фильтре в два часа ночи. Никто не хотел видеть дрожащие руки, заполошно бьющуюся жилку на шее, наливающиеся красным глаза и трясущуюся в начинающейся истерике нижнюю губу. Никто не хотел бы разделить с тобой полуночный коньяк с привкусом текущих соплей и слёз, — все хотели задора, энергичности, хотели видеть, как ты всегда готов вписаться в очередную нелепую авантюру. Никто не хотел правды, как бы грустно ни было об этом говорить.
Арсений ужаснулся, когда подумал об этом ещё раз, — перспектива думать об Антоне в таком ключе совершенно не блистала своей обоснованностью. Антон никогда не давал повода о себе так плоско думать. И это было его бесконечным плюсом, но пугающим минусом.
Антон всегда был обходительным, понимающим и внимательным, не давил и не пытался лезть в душу почём зря, — держал нужную Арсению дистанцию, но всегда был так до нелепого рядом, что Арсений знал: протянешь руку и обязательно наткнёшься на чужое тёплое плечо. Его было много физически, но как будто бы мало ментально, — Арсений же сам не позволял ему приблизиться достаточно близко для того, чтобы ненароком прочувствовать Арсово липкое нутро. Боязнь замарать Антона своим страхом в какой-то момент переполнила чашу.
Страх открыться сковывал, но это не было Антоновой виной — конечно же нет, — это было иррациональным, глупым и тошнотворно неправильным. Это затыкало рот и не позволяло вымолвить ни слова, — Арсений так давно не говорил о своих чувствах вслух, что казалось, будто это умение атрофировалось вместе с потребностью говорить правду. Если когда-то он вообще умел это делать — по-настоящему, а не елейно наигранно, на камеру словно.
Антон никогда не был таким, какими Арсений привык представлять людей, — он был в первую очередь другом, наверное. Со всеми этими мимолётными касаниями и прожигающими душу взглядами, с неловкими, проскочившими вскользь признаниями, он был другом. Возможно, это и было главной проблемой. Там, где-то в глубине души, хотелось ведь по-другому — ближе, откровеннее, по-взрослому, в конце концов. Он иногда ловил себя на мысли, что чересчур долго смотрит на чужие обветренные губы.
Осознание пришло неожиданно, но тогда, сидя на полу в комнате, Арсений чётко осознал, что хотел бы, чтобы Антон сидел рядом. Чтобы несмотря на все те слова, что Арсений сказал, Антон бы не ушёл, а молча остался. Это было бы пыткой, Арс бы сам ему не позволил, но пресловутое вдруг засело в голове слишком глубоко, чтобы пытаться искоренить. Эти мысли утомляли своей несбыточностью и какой-то откровенной детскостью, будто они были не в реальной жизни, а в романтической комедии для подростков.
Поэтому Арсений сделал то, что всегда помогало избавиться от навязчивых мыслей — он загрузил себя работой. Соглашался на любые предложения о съёмках, разъезжал по кастингам, устроил себе три фотосессии на неделе и взял несколько корпоративов. Он всё так же рано вставал по утрам, бегал в парке, включая в наушниках самую энергичную музыку, пил отстойный зелёный смузи и вечером, если были силы, заскакивал в спортзал буквально на часок. Это давало потрясающую возможность не думать ни о чём, жить на автопилоте и делать всё то, что он обычно делает. Только с одним большим исключением — всем этим он пытался заткнуть огромную дыру в груди от невозможности быть честным хотя бы с самим собой.
Мысли догоняли его уже позже, лёжа в кровати и пытаясь заснуть, Арсений непременно вспоминал чужие зелёные глаза и совершенно очаровательную родинку на кончике носа. Это было неминуемо — он думал о том, как бы всё сложилось, будь он меньшим засранцем в тот вечер. Прокручивал в голове каждое сказанное слово, Антонову реакцию, своё тупое поведение и сумбурное прощание с пацанами в конце, когда Антон лишь кивнул — чисто из вежливости, очевидно. Арсений помнил, что он в тот момент почувствовал — опустошение и какую-то житейскую грусть, будто проебал что-то очень дорогое. Наверняка так и было.
Он же был взрослым, состоявшимся человеком, а вёл себя порой, как несмышлёный щенок, который едва научился ходить и бился головой обо все предметы, стоящие у него на пути. Отталкивал людей, желавших помочь, и сам себя за это корил после, надеясь, что эффект от его острых слов развеется быстро, и не нужно будет извиняться за свою опрометчивость и резкость.
Но сейчас всё было по-другому, сейчас был Антон, и что бы Арсений ни делал — вина давила на плечи неподъёмно, день ото дня задавливая его всё больше. Сложно было понять, как действовать дальше, что можно было бы предпринять и нужно ли было предпринимать вообще. Может, Антон не захочет его видеть, может, пошлёт лесом, а, может, всё-таки даст возможность объясниться. Антоново понимание было важно. Хотелось в его глазах не быть законченным идиотом, который людей не подпускает к себе и на пушечный выстрел, но и идеальным тоже не хотелось, потому что Арсений им и не был.
Антон же заслужил услышать правду, ну…действительно заслужил. Он не был виноват в том, что своей заботой неосознанно Арсения отпугнул, что не привыкший к искреннему доверию Арсений, сколько его не отдёргивай, всё ещё волком смотрел в лес своих страхов и мысленных блоков. Что неожиданно упавшая на голову популярность с концами отбила ему мозги и заставила переосмысливать и подвергать сомнению буквально всё — от цвета носков до жизненных ориентиров. Что встреча с Антоном несколько лет назад пошатнула устои и стала самым замечательным моментом в его жизни одновременно.
Арсений не хотел терять их связь с Антоном, их сыгранность, в импровизации и по жизни, их разговоры и Антонову заботу. Это было эгоистично в какой-то мере и, возможно, глупо, но люди же всегда задумываются о правильности своих поступков только когда наступает последняя стадия перед провалом. Арсений драматизировал, да, но одно знал точно — он не хотел Антона отпускать. Терять по своей же глупости, даже если признаться ему означало наступить на горло своей гордости.
Поэтому он сдался к концу третьей недели, вдохнув морозный воздух московского вокзала. Просто взял в руку телефон и позвонил. Не мялся, не торговался сам с собой, не дал себе времени передумать — просто позвонил. Трубка обжигала ухо в томительном ожидании скорого ответа, но Арсений в кои-то веки был непреклонен и делал то, что действительно хотел. Был шанс, что он пожалеет. Но лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего сделать не осмелился.
— Привет, — коротко поздоровался Арсений, когда Антон взял трубку. Пару секунд понадобилось для того, чтобы продолжить после такого же короткого приветствия в ответ. — Я приеду? Ты был прав, нам стоит поговорить.
Арсений резко утих после этих вопросов, прислушиваясь к чужому размеренному дыханию. На другом конце провода слышалось копошение, то, как Антон мелко прокашливается, прежде чем что-то сказать. Кажется, Арсений мог его разбудить своим звонком — и в голове невольно возникала картинка заспанного, взъерошенного Антона, который пытается понять то, что ему говорят. Арсений не раз видел его такого в отельных номерах, поэтому представить было вовсе не сложно. Сложно было прогнать наваждение.
— Хорошо, приезжай, — коротко отозвался Антон, сразу же замолкая.
Арсений удивился в который раз: он думал, будто Антон спросит зачем, будто начнёт допытывать почему именно сейчас, или в крайнем случае откажет. Но Антон снова удивил — он мало того, что даже мимолётом ни о чём не поинтересовался, он просто-напросто согласился. Вот так просто. В который раз. Арсений вымученно выдохнул.
— Хорошо, — и отключился.
***
Дверь открылась практически мгновенно, — наверняка, Антон ждал его в коридоре, и это грело душу. Каждый человек хотел бы, чтобы его ждали. Вот и Арсений коротко улыбнулся своим мыслям, а после и самому Антону.
Это было комично — растрёпанный, домашний Антон со спадающими на лоб непослушными кудряшками, в растянутой футболке и совершенно нелепых штанах с какими-то то ли утками, то ли гусями, и он, Арсений, с безупречной укладкой и раскрасневшимися от мороза щеками. И Арсений сказал бы, что это правильно, да, это как в жизни — расслабленный Антон, и Арсений — с иголочки.
Антон, кажется, тоже заметил контраст, — тоже улыбнулся и отошёл от прохода, пропуская Арсения в теплоту своей квартиры.
Их обволокла тишина — пока Арсений снимал куртку, пока разувался, пока Антон помогал ему повесить вещи на крючок. В квартире даже не тикали никакие часы — Арсений слышал только Антоново дыхание и шлепки его босых ног, когда тот уходил на кухню. Антон будто позволял ему собраться с силами, а Арсений и не прекращал пытаться — собирался, собирался, а как только зашёл в квартиру в голове осталась одна зияющая пустота. Ни одного нормального слова, никакого спокойствия, — только фоновая тревога и бешено колотящееся сердце.
Арсению казалось, будто оно бьётся так громко, отдавая куда-то в глотку, что Антон был обязан это услышать. Арсений ещё никогда не был так близко к провалу. Однако, если Антон и услышал, он не подал совершенно никакого вида: копошился чего-то там на кухне, доставал кружки. И молчал. Не осуждал, не цокал, не закатывал глаза, как это сотню раз бывало в собственных Арсовых мыслях, — только молчал. Спокойно так, умиротворённо.
— Чай, кофе? — спросил Антон, только успел Арсений последовать за ним на кухню.
Антон стоял возле раскрытого навесного шкафчика и вопрошающе смотрел на Арсения. В нём ничего не изменилось с их последнего неприятного разговора, взгляд не был обиженным или напряжённым, наоборот, в ожидании ответа Антон протяжно зевнул, прикрыв глаза. Это было до того по-домашнему, что Арсений запнулся, отвечая.
— А чего покрепче? — глухо проговорил он. Это была вроде как шутка, но Антон посмотрел саркастично, приподняв бровь, и в его глазах читался вполне закономерный вопрос: «Ну ты дурак совсем?»
— Могу два пакетика в чашку кинуть, — пожал он плечами, доставая из шкафчика упаковку чая.
Сказал — как отрезал. Арсений снова улыбнулся, покачал головой и подумал, когда же Шастун успел так возмужать: когда так вырос, когда так преисполнился в своём сознании, что может заткнуть за пояс даже Арсения. Когда лопоухий, неловкий юнец стал вызывать такую бурю чувств, что впору идти кричать в поле — Арсений тоже не знал. Смотрел только на всё такие же тонкие запястья, длинные пальцы, наконец-то вылезшую наружу кудрявость и совершенно осознанный взгляд — и становилось не по себе. Арсению казалось, будто Антон провёл такую кардинальную работу над собой, а он сам, Арсений, остался на уровне эмоционального интеллекта ниже среднего.
— Да, извини, это глупо. Давай чай. Чёрный, — Арсений присел за барную стойку, чтобы не стоять, как дурак, за спиной суетящегося с чаем Антона.
Громкий звук закипающего чайника давил на мозги — Арсений осматривал чуть сгорбленную спину Антона, насыпающего в свою кружку третью ложку сахара, и в нервяке крутил печатку на безымянном. Менее тревожно не становилось, в голове бегущей строкой проносились тысяча и одно слово, которые он хотел бы сказать, но почему-то не мог.
Он не говорил с кем-то по душам уже очень давно, а сказать что-то Антону не равно сказать это, например, Серёге. С Антоном по-другому, с Антоном сложнее, — и не потому, что он какой-то не такой, трудный, запутанный и не принимающий, — просто отношение к нему совершенно другое. И Арсений смирился с этим прямо сейчас, ставя точку в бесконечных мысленных пререканиях с самим собой. Он желал Антона во всех смыслах, в душевном и физическом, и очень хотел, чтобы тот его понял. Поэтому так сложно было что-то сказать — потому что начав, Арсению нужно было бы признаться в этом вслух.
К моменту, как вода в чайнике начала достигать необходимых градусов, стало ещё громче — Арсений направил взгляд на идущий из горлышка пар, который стелился аккурат по дну навесных ящиков, на то, как чайник еле заметно дребезжал и в конечном итоге отключился. Арсений невольно ассоциировал себя с ним — ровно в момент, когда он собрался было с мыслями и решил всё же открыть рот, Антон повернулся к нему. Все слова вмиг разбежались, как тараканы от света, Арсений пристыженно захлопал ресницами, проследил взглядом, как Антон ставит рядом с ним дымящуюся чашку и опирается бёдрами о тумбочку. Тот ждал. Стоял, прихлёбывая свой наверняка жутко сладкий чай, и давал Арсению право сказать что-то первым.
Арсений сглотнул.
— Слушай, Антон… — это всё, на что хватило первых запасов воздуха. Арсений потянулся к чашке, обхватил её замёрзшими пальцами и опустил взгляд на водную тёмную поверхность. Пить чай не хотелось — хотелось в нём утопиться.
— Если хочешь, я могу начать, — предложил Антон. Арсений жалобно выдохнул и вымученно закивал головой. Он когда-нибудь скажет за это спасибо. — Хорошо. Для начала, я рад, что ты пришёл. Честно. Я хотел дать тебе время подумать и надеялся, что ты хотя бы позвонишь. Потому что я виноват перед тобой, — Арсений недоумённо вскинул голову, не совсем понимая, о чём говорит Антон, но тот продолжал, будто ни в чём не бывало: — Да, не удивляйся. Мне жаль, что начал лезть тебе под кожу, когда ты этого не хотел и не был готов. Извини.
Антон прекратил говорить и снова отпил из чашки, после поставив её на тумбочку. Арсений удивлённо пялился на Антона ещё какое-то время, сжимая горячую чашку пальцами. Это всё было нереальным — все его домыслы, предположения, убеждения самого себя рассыпались, словно пепел, стоило Антону просто открыть рот. Арсений все недели только и думал, как обидел своими словами близкого человека, а оказалось, что тот ещё и будет просить прощения. Антон, чувствуя чужое недоумение, снова прервал молчание:
— Ты всё это время мог думать, будто я обижен на тебя или зол, но это не так, — как будто прочитав Арсовы мысли, проговорил Антон. — Я не обижаюсь на тебя за твои слова. Мне грустно, я расстроен, но не обижен. Ты имел право злиться, а я просто не понимал, почему ты себя так ведёшь, почему не хочешь разговаривать и постоянно закрываешься. Хочу, чтобы ты сказал мне причину, потому что додумывать за тебя было бы тупо.
Эти слова дались Антону словно легко, как будто он ни капли не боялся открыться другому человеку и показать свои чувства. Арсений подозревал, что так и есть, и хотел так же. Но пока тишина после последних слов становилась чуть ли не оглушительной, Антон смотрел на Арсения, Арсений — в ответ. Он больше не отводил взгляд, но с каждой секундой чувствовал, как в уголках глаз собирается непрошеная влага, а пальцы всё также дрожат. Он чувствовал себя по меньшей мере слабаком перед Антоном, перед человеком, который с такой лёгкостью открыл ему свои мысли, который был готов выслушать и поддержать, — а Арсений только пару раз открыл и закрыл рот, как выброшенная на мель рыба.
Когда ты так долго скрывал себя от остальных, когда натянуто улыбался и делал вид, будто у тебя в жизни всё окей — сложно сказать правду. Лавина эмоций всегда готова раздавить тебя в ту же секунду, как с языка слетят искренние слова, а сам ты рискуешь напороться на айсберг чужого понимания и стоять, хлопать глазами, пытаясь выбрать из двух зол меньшее, — ты либо доверишься, либо нет. Доверие ведь штука тонкая, это как выйти на ещё не до конца окрепший лёд и ждать — расколется или нет. Ты можешь захлебнуться, умереть от переохлаждения, утонуть, а можешь получить опыт и весёлую историю в придачу, как ты по дурости вышёл на лёд и остался невредим.
Везунчики, типа Арсения, всегда идут ко дну, понадеявшись на твёрдую почву под ногами. Арсений хотел бы верить, что в случае с Антоном такого не случится, что будет не страшно выйти на лёд, потому что ты знаешь, насколько на самом деле он крепок.
— Шаст, я тогда сказал такую чушь и двести раз об этом потом пожалел. Просто ты застал меня врасплох. Я не привык делиться чем-то личным, всегда думал, что мои эмоции — это мои эмоции, их не нужно никому показывать. По многим причинам. Но тогда я, наверное, тупо побоялся, что ты узнаешь, как дорог мне на самом деле.
Его голос становился с каждым словом всё тише и тише, пока совсем не сошёл на нет. Нога под столом дёргалась так нервно, что грозила вот-вот отлететь куда-нибудь в другую галактику, а глаза никак больше не могли сфокусироваться. В горле пересохло, — он отхлебнул уже порядком остывший чай.
Говорят, будто, если ты скажешь правду, тебе станет легче. Арсений был бы рад с этим согласиться, но правда никогда не даровала ему спокойствия и облегчения, — она только добивала и добивала, придавливала будто тяжёлым ботинком к земле и не давала дышать. Он так долго думал, будто признаться в своих чувствах вслух — значит быть слабым; но он очень хотел сейчас убедиться, что это не так. Сделать первый шаг, признаться Антону, довериться наконец хоть кому-то, — и почувствовать то самое облегчение, которое ему обещали с ярких витрин и в громких заголовках.
— Ты тоже дорог мне, Арс, и парням дорог, ты не должен этого бояться. Это нормально, — и пока Арсений находился в своём бесконечном внутриличностном конфликте, Антон истолковал его последнюю фразу по-своему. Захотелось рассмеяться с абсурдности ситуации, но Арсений, вроде как, уже пообещал себе не идти на попятную.
— Но дело здесь не в парнях, Антох, — Арсений горько усмехнулся, прежде чем продолжить. — Ты дорог мне, не как они. Ты мне нравишься, Шаст. Кажется, я жутко влюбился в тебя и пытался засунуть эти чувства как можно глубже, потому что столько раз обжигался и не хотел испытывать этого снова. Но в какой-то момент просто понял, что это сильнее меня.
Он выдохнул слишком резко после — и с лёгким вызовом посмотрел Шасту прямо в глаза, мол, давай, скажи, что это слишком для тебя, давай, прогони, давай, сделай больно. Но Антон молчал. Антон оттолкнулся от тумбочки и, обойдя барную стойку, приблизился к Арсению, который всё ещё сидел к ней вплотную. Его пальцы крутанули стул так, что Арсений оказался к Антону лицом к лицу, Арсовы колени упирались Антону куда-то в низ живота, а сердце, кажется, вообще бухнулось в пятки вместе со всем здравым смыслом и подготовленными аргументами на случай полного провала.
— И ты подумал, будто я осужу тебя за это? Или это была просто внутренняя борьба с самим собой? — вдруг уточняюще спросил Антон. Арсений не совсем понял, к чему этот вопрос, а такая неожиданная близость с человеком, который слишком долго занимал всё пространство в голове, совершенно не способствовала адекватному мыслительному процессу.
— У меня вся жизнь — борьба с самим собой. Популярность эта, то, что про нас говорят в сети. Влюблённость в коллегу совершенно не вписывалась в привычный уклад жизни.
— Но ты всё же не ответил, — быстро заметил Антон и своими словами будто дал ощутимый щелчок по носу. Арсений обречённо вздохнул.
— У тебя была Ира, у меня развод за плечами. Это было сложно для меня и подло по отношению к тебе. Я не мог просто прийти и сказать тебе это, пока ты явный гетеро для медиа, как думаешь? А начать подавлять эти чувства казалось идеальным вариантом. Но, как видишь, не срослось.
— Понимаю. А твои додумки про меня — не слишком гомофобно, как думаешь? — передразнивает его Антон. В эту секунду очень хотелось треснуть его по кудрявому затылку.
— Что ты хочешь от меня услышать, Антон? Я не знаю, что тебе сказать, я сам ничего не понимаю и еле заставил себя сюда прийти. А ты задаёшь мне эти дурацкие вопросы.
— Я тоже влюблён в тебя, — вот так просто, почти перебив последние слова Арсения, признался Антон. Он смотрел открыто, с хитрым прищуром, и после своих слов пару раз стукнул пальцами по дереву барной стойки. — Давно. Боялся признаться, что со второго года начал в тебя влюбляться. А ещё боялся твоей реакции, и что мы оба к этому не готовы.
На удивление, мир не перестал существовать, он не перестал быть жестоким и несправедливым, вокруг не взорвались фейерверки и не зазвучали фанфары. Единственное, что Арсово сердце действительно пропустило удар, а после забилось так же часто и оглушающе громко, как и мгновение назад. С одним только отличием — теперь это не был стук боязни и тревоги, теперь Арсений хотел, чтобы ему не послышалось. Он смотрел на Антона удивлённо, со смесью неверия и того самого жалкого — пожалуйста, пусть ты не соврал мне.
И почему-то за все бесконечные часы самокопания и попыток в саморефлексию Арсений не допустил мысли, что Антон может чувствовать к нему если не то же самое, то очень похожее. Будто Арсений не был достоин того, чтобы его любили, будто те неловкие взгляды, случайные прикосновения, нечаянно вылетевшие высказывания — плод только Арсовой симпатии, его метаний и его кризиса ориентации. Но Антон — сюрприз — тут, живое доказательство того, что всё происходящее — не плод Арсового больного воображения. Он стоял в паре сантиметров, касался животом коленей и выжидающе молчал. Проверял на прочность чужую выдержку. Но ни в коем случае не насмехался.
Арсению непременно стало бы дурно ещё каких-то пару месяцев назад — от близости, от откровений, от прямого взгляда глаза в глаза. Сейчас он чувствовал что-то сродни мягкому возбуждению, которое формировалось где-то в подсознании и начинало колоть кончики пальцев. Наверное, все нормальные люди называли это бабочками в животе.
— Можно я?.. — тихо произнёс Арсений, поднося пальцы к Антоновой щеке. Хотелось прикоснуться не только к мыслям, к телу больше; почувствовать чужое тепло и понять, что всё это действительно настоящее. Антон ему позволял.
Кожа на щеке была слегка колючей из-за лёгкой щетины, но сама по себе мягкая. Арсений касался её самыми кончиками, будто боясь обжечься об горячее Антоново нутро, и взгляд следил, как проминалась кожа под ними — Антон не был фикцией, и это, пожалуй, самое лучшее открытие за последнюю вечность. Антон был здесь, для него, проживал вместе с ним этот переломный момент и выглядел таким безмятежным, каким бывает море в самую ясную погоду.
Арсений не мог сдержаться, пальцы скользили дальше, к виску, изучая все шероховатости чужой кожи. Пригладили бровь, откинули со лба непослушную, но такую прелестную кудряшку. Антон смотрел на него, почти не моргая, словно боясь пропустить на Арсовом лице малейшую реакцию — он не позволял, он давал возможность, сам едва заметно отклонял голову в сторону руки, и уголки его губ дёргались в начинающейся улыбке.
Сказать сейчас что-то было бы мало, потому что слова не смогли бы передать всё то, что Арсений хотел донести, — этого было слишком много, это переполняло его, и начни он говорить, всё равно бы не смог. Он не лелеял надежду никогда больше не возвращаться к этому разговору, более того, понимал важность поговорить с Антоном обо всём этом словами через рот, как взрослым людям.
Но сейчас, в данную секунду, ему было необходимо ощущать тепло чужой кожи, слышать Антоново спокойное дыхание, видеть его тёплый взгляд и залегшие возле глаз мимические морщинки, трогать его мягкие волосы, вплетать в них пальцы и думать только о том, как было бы здорово в Антоне раствориться.
— Я поцелую тебя? — спросил Антон, как всегда безошибочно считав его мысли. Арсений улыбнулся.
— Да.
И это было нежно, осознанно и правильно — Антон наклонился вперёд, прикрыв глаза, и накрыл Арсовы губы своими. Они были обветренные и покусанные, Арсений улыбнулся этому факту, вызвав у Антона такую же ответную улыбку.
Они улыбались в поцелуй, как в дешёвом ромкоме, и Арсений соврал, если бы сказал, что ему это не понравилось — он притянул Антона ближе, давя пальцами на макушку и углубляя совсем уж мягкий и целомудренный. Антон, ожидаемо, не сопротивлялся, не боролся за инициативу, — как и Арсений, в принципе, — они просто целовались, соприкасались языками, изучали. Антонова рука наконец-то легла на талию поверх лёгкой футболки и слегка сжала. Арсений почувствовал потребность быть ближе.
Ноги раздвинулись так широко, как это позволял высокий барный стул, — чтобы притянуть Антона к себе, чтобы он понятливо умастился между бёдрами. Арсению пришлось приподнять подбородок для пущего удобства, потому что даже так Антон нависал сверху, — он был как большой айсберг на пути Арсовой рациональности, и, если быть честным, Арсений был готов об него разбиться, потерпеть крушение и собирать потом остатки своего разума. Он знал, что Антон ему в этом поможет. И сойти с ума, и излечиться.
Их поцелуй был на вкус как доверие, — тягучее, тёплое и абсолютно честное. Арсению это было необходимо. Им это было необходимо. Касаться вот так, интимно, горячо, так до одурения правильно. После всего сказанного это было отдушиной, возможностью отпустить себя и в кои-то веки не думать, не анализировать, а просто жить и наконец-то позволить себе почувствовать. Насладиться. Дышать другим человеком и не бояться быть осуждённым.
Они оторвались друг от друга, когда закончился воздух, — Арсению казалось, будто на его лице намертво пристыла умиротворённая улыбка, в точности повторяющая такую же Антонову. Из его души никуда не делись бесконечные сомнения и вереница беспокойных, тревожных мыслей, желание скрыться и никому не показывать своих эмоций, быть всегда весёлым и готовым к покорению новых вершин. Но теперь как будто бы что-то изменилось, Арсений почувствовал это, когда Антон, проведя подушечкой большого пальца по его губе, улыбнулся и сказал:
— Спасибо за правду. Есть хочешь, кстати?
***
Это было маленькое начало их большой истории. Арсений сказал бы, что так бывает. Встретить человека, который своим заразительным примером показал бы, что быть собой не страшно, не страшно открываться и говорить правду, доверять и любить. Что иногда другие замечают что-то гораздо раньше тебя самого.
Обретя Антона по-настоящему, Арсений медленно учился не бояться: показаться влюблённым, усталым, злым. Не боялся писать провокационные, намекающие вещи, которые ему самому приносили удовлетворение без нужды держать язык за зубами. Ему было не страшно сказать что-то под прицелами камер, придвинуться ближе, откровеннее «дёрнуть за косичку» или кокетливо пошутить, потому что он знал — в любом случае Антон будет рядом, и Антон не осудит.
Он был тихой гаванью посреди беснующегося океана, был для него, про него и с ним. Арсений не верил в концепцию родственных душ, но, если задуматься об этом дольше, чем на пару секунд, и допустить их существование, то они с Антоном — про это. Про связь и взаимопонимание, поддержку и бесконечное восхищение. Про две половины одного целого, которые не теряют тем не менее самобытности по одиночке, а вместе становятся до смешного непобедимыми.
Наверное, каждому в жизни даётся человек, с которым ты учишься быть самим собой, который примет тебя со всеми твоими недостатками, шероховатостями и странностями, который научит говорить «люблю» и не уйдёт, почувствовав надвигающиеся проблемы. Нужно только переступить через свою гордость, чтобы сделать первый шаг. Арсений сумел.
А Вы?
