Горячий приём

      Тяжёлая деревянная дверь с трудом открывается. В просторную комнату с красными знамёнами на стенах, облокачиваясь на костыль, мерно заходит мужчина. Глаза цвета спёкшейся крови осматриваются, подмечая знакомые лица. Они задерживаются на истлевших, колких волосах столицы (а ведь когда-то они рыжеватым золотом струились по плечам), на сжатых губах щита, на латунных серьгах татарки (разноцветных камней тоже нет), на подрагивающих руках северного мальчишки (накрытых бледными ладонями ангела). Кажется, они скользили вечность, пока не наткнулись на него.       Даже в страшном сне он не мог представить, что гордая, величественная имперская столица может выглядеть настолько жалко. Даже после революции его взгляд и осанка кричали о его происхождении, воспитании и образе жизни. Он был рождён, чтобы править и сохранял свою стать после своего падения, будучи слепым, осиротелым и лишённым смысла своего существования. Сейчас же он был пуст изнутри. Дело было даже не в истощённом теле или белой коже. Его глаза посветлели, став почти белёсыми, он смотрел куда-то вдаль, сквозь них, сквозь стены. Он стоял у правой руки красной столицы, чуть ли не хватаясь за неё, сгорбившись, ноги были подкошены, хоть не дрожали. Ужасающее зрелище.       Оторваться от пристального рассматривания пришлось после стука в дверь. Мужчина, как и многие в комнате, вздрогнули и резко обернулись. Злосчастная дверь снова отворилась. Вошло трое: два солдата и он. Грязно-жёлтые глаза спокойно и холодно рассматривали всех в комнате. Одна нога не ходит, но спина всё равно прямая как палка. Солдаты брезгливо бросили его и, отдав честь, ушли. Столица медным голосом чеканит каждое слово:       — Ну здравствуй, Кёнигсберг.       Комната вспыхнула. Разноцветные зерцала воспылали злыми искрами, рты напряглись, слова рвались из них наружу, чтобы резать-рвать-бить-колошматить-колоть-крошить. Но никто не осмелился, столица не закончила. Засланец стоит гордо, не клоня бледно-пшеничной головы и не сбавляя спеси в грязно-жёлтых глазах.       — Добрый день, — с раздражающим акцентом тщательно проговаривает он. Столица зло скалится, красные огни сужаются.       — Товарищи! — обращается широким голосом ко всем, — В наших славных рядах пополнение! Кёнигсберг и двадцать других городов бывшей Восточной Пруссии станут частью Союза!       Поздравительных хлопков не раздалось. В комнате. В голове у мужчины раздавался грохот рушащихся домов, автоматные очереди, подрывы мин. Крики тысяч погибших превращаются в сиплый выдох. Рана обнажается, глаза вновь наливаются цветом. Отчаянно хромая, он подковыливает к фрицу и, балансируя на здоровой ноге, наотмашь бьёт костылём по ледяному лицу. Никто его не останавливает, фриц не пытается защититься. В комнате тихо, слышен лишь глухой дребезжащий вой. Он ничего не говорит ему. За него говорят его алые глаза, его дрожащие руки и его частые выдохи. Они ничего не говорят им. За них говорят их сжатые кулаки и вымученные оскалы.       — Хватит, Волжский, — а на языке «отставить». Столица немного расслабилась, вдоволь насмотрелась.       Он на автомате отходит на прежнее место. Но взгляд не отводит. Он не закончил. Они не закончили.       Фриц поднимается, с трудом — нога даёт о себе знать — но встаёт-таки, неловко выставив одну руку для равновесия. На щеке наливается синяк, на губах проступает кровь. Но его грязно-жёлтые глаза цепко осматривают его. Наткнувшись на что-то, они замирают, лицо бледнеет, но маска не спадает. Вот она — выдержка бывшей столицы.       Мы ещё поговорим, безмолвно твердят алые озерца. Определённо, отвечают им янтарные камни.