я тебя никогда не поцелую

            Он всю жизнь был омерзительным. Для окружающих. Для себя, получается, тоже.       Антон Шастун = ничто       Общественное мнение никогда не шло вразрез с его собственным. Он не имел права думать по-другому. И если вокруг люди считали его ничтожным — он тоже будет считать именно так. Он заслуживает.       Если его пиздили ногами пол жизни, значит, было за что.       Кому какая разница, что ему было семь лет, что он был обычным ребёнком, которого вообще-то, по правде говоря, даже не планировали. Это сразу знаешь. Когда не планировали.       Старшего брата можно было выставлять в местных музеях. Его тело достойно было того, чтобы стоять за стеклом. Он сам такой. Словно из стекла и мёда.       Разобьёшь — будет больно из-за осколков, что мгновенно изранят кожу. Вляпаешься — сладкая субстанция окутает всё тело. А иногда всё вместе.       Но других вариантов всё равно не было.       Все выбирали второе. Сознательно.       Его никто не имел права разбить. И никому не хотелось.       А с Шастуном всё было проще. Он не из стекла, не из мёда.       Он не сахарный мальчик, которого хотят, холят и возносят. На него не готовы молиться девчонки, и парни, те, которые неправильные, тоже не горят желанием залезть ему в штаны.       А Антон горит. И медленно в своём же огне сгорает.       В неправильном таком, но ярком, горячем, как сердце Данко. У Антона, кстати, такое же. Пылающее и растоптанное людьми. Почему? Потому что биться пыталось.       Антон не винит никого. Потому что ему запрещено. Неправильным людям — грех обвинять в чём-то других. А Антон сам — воплощение греха. Он из тех самых неправильных, больных мальчиков.       Нормальные мужчины не дрочат на себе подобных. А Антон вот дрочит. Каждый вечер. Если бы рука не уставала, он бы вообще каждый час этим занимался.       Мастурбация помогает снять стресс, восполняет запас эндорфинов. Только Антону на такие вещи и жизни не хватит, чтобы почувствовать себя…? Хотя бы просто почувствовать.       Похоже на его теле где-то знак: гормонам «счастья» вход воспрещён. Внутреннего пламени хватает (пока что), чтобы просто существовать каждый день. Ему этого должно быть достаточно.       Но на самом деле хочется уже догореть. Причём в действительности. Чтобы на костре, как Жанну Дарк. Чтобы помучиться ещё немного и перед смертью.       К боли со временем привыкаешь. К любой. Оправданна она или нет — не важно.       Ты просто живёшь, терпишь поначалу, а потом уже и терпеть не приходится. Наоборот, Антон считает, что ему повезло. Он не восприимчив ни к каким душевным мукам, скитаниям или неудачам.       Вся его жизнь, начиная с рождения, была одной сплошной неудачей. Или ошибкой. Тут уж на любой вкус.       Так странны люди, что испытывают чувства. Какой в них смысл, если они не несут пользы?       Тут соответственно логичный вопрос: какую ценность в этом мире представляет сам Антон, если не несёт пользы? За него уже давным-давно ответили: родители, брат, бывшие одноклассники и нынешние однокурсники. Он бесполезен. Он не знает, с чем может себя сравнить, потому что пользу в себе несёт даже амёба.       Амёбы кстати тоже неправильные. У них странная форма тела. Что ж, Антону это подходит, тем более что для кого-то он именно такой.       Он длинный, не особо пропорциональный, до ужаса худой. Некоторые до сих пор называют его анорексичной девочкой из десятого «Б».       Это даже мило. Он у кого-то вызывает чувства. Пусть даже отвращения. Вызывает же. — Привет, пидор, — хриплый громкий голос разносится по аудитории.       Антон в самом деле считал, что невосприимчив к чувствам. Эмоции для слабаков. Он считал себя выше остальных хотя бы в чём-то. Он хотя бы тут выигрывал, превосходил.       А оказывается, он тоже из рода слабых ничтожно-эмоциональных людей. А всё потому что: — Чё пялишься? — Ты красивый. — Чего? — Ну, у тебя несколько небольших родинок, едва заметных, и кнопочный нос, который ты забавно морщишь, когда смеёшься или широко улыбаешься. Твоя улыбка живая. Пусть ты улыбаешься очень редко, я вижу её. Она заразительная и совершенно очаровательная, что вызывает умиление и желание улыбнуться в ответ. Взгляд притягивают твои губы, чётко-очерченные и немного потрескавшиеся от холода. Когда ты нервничаешь или сосредотачиваешься на чём-то, то кусаешь их часто, они становятся припухшими и ярко красными, особенно красивыми, когда ты держишь их чуть приоткрытыми и облизываешь самым кончиком языка. О, мне нравится твой румянец, иногда лёгкий и быстро исчезающий после мороза, он не задерживается долго на бледной коже, выглядит очень нежно. Но, когда ты злишься или смущаешься, как сейчас, твой румянец выражен чуть ярче, он покрывает щёки и кончики ушей, они становятся ярко розовыми. Это выглядит мило. Но больше всего выделяются твои ярко-голубые глаза — их радужки состоят из бледно-серых крапинок, особенно заметных при солнечном свете. Это напоминает отблески на льду, который такой кристально чистый. Как на Байкале. У тебя глаза бездонные, как океан. Или пугающие, как бушующие волны. Или завораживающие, как морские глубины. Ты невероятный, притягивающий взгляд. Ты красивый. — Ты чё, недосталкер, ты… пидор что ли?       Это было так давно. Месяц уже прошёл.       Антон кому-то первый раз в жизни признался в.… чём? Любовь? В неё верят только те, кому её однажды показали. Существует она закономерно для всех тех же.       Антону показали только, как правильно сгибаться и сворачиваться клубком, подобно котёнку, когда тебя лупят ногами по спине, голове, рукам и по всем остальным доступным людскому взору участкам кожи. В своё время на ней места живого не было.       Сначала «красок» добавлял отец. С него-то и началось. А потом на нём «рисовали» уже одноклассники.       По уже какой-то сложившейся традиции, Антону должны были, как минимум, дать в нос ещё месяц назад. Когда он ляпнул, что Арсений красивый.       Арсений       У него даже имя красивое, утончённое, как и он сам.       Арсений — скульптура. Он не должен был существовать в этом веке. Он слишком прекрасен для простого человека.       Арсений — псих. Все так говорят. Он не умеет контролировать эмоции, вулкан которых так и грозит взорваться в любой момент без предупреждения от МЧС.       Арсений — гомофоб. Он выражает это открыто и ненавидит парней, которые подставляют жопу другим парням.       Именно поэтому Антона он трахает.       Всё сошлось так удачно, что впору было даже поверить в существование судьбы, ну, или кого там благодарят нормальные люди за то, что встретили кого-то похожего на себя. — Ты тоже неправильный, получается?       Антону первый раз отсосали в туалете.       Поправка! Ему в принципе первый раз отсосали. Кто вообще захотел бы к нему приближаться?       Арсений почему-то приблизился. — Завались. Если узнает хоть кто-то, я тебе кадык вырву.       У Антона глаза горели ярче любой звезды на ночном небе. Освещали всё перед собой, как новый фонарь. — Языком ты трепать горазд, посмотрим, что ещё своим ртом умеешь делать. Позвони мне вечером. Пидор.       У Антона в телефонной книге ещё месяц назад появился номер Арсения.       У Антона ещё месяц назад все внутренности подскочили к горлу, когда его зажали в кабинке и сдёрнули штаны.       У Антона теперь на израненном сердце один несчастный пластырь с подписью «Арсений». И лечит ведь, сука.       У Антона теперь в списке «15 причин умереть» появляется кривая строчка «единственная причина жить». И она, как ни странно, способна перекрыть все те пятнадцать.       Они с этой причиной трахаются почти каждый день уже месяц. Трахает Арсений. Сосут оба. Целоваться лезет один Антон. — Пожалуйста, — просит он на грани слышимости хриплым от возбуждения голосом. — Отъебись, пидор.       Арсений в первый их раз произнёс страшную фразу: я тебя никогда не поцелую.       Слово своё сдержал.

***

— Привет, пидор.       Антон привык ко всему. К своему новому прозвищу тоже.       Он хоть мятая подошва, только пусть Арсений ещё раз обратит на него внимание. Антон отдаёт себе отчёт в том, что он помешался.       Но разве наркоман добровольно слезет с иглы?       Антона не волнуют косые взгляды, смешки, отвращение на лицах парней-одногруппников. Его не пиздят за ориентацию впервые, а значит, это уже успех. Слова — ничто. Они легко теряют свою силу и вес, сталкиваясь со стеной безразличия и молчания.       Тактика Антону ещё с детства знакома.       То, что он ненормальный ублюдок, которого на свет высрали, а убрать за собой забыли, он и сам знает. В ответе на вопрос: кто он, — нет никакой нужды. Антону на него отвечали столько раз, что можно было бы собрать коллекцию из слов, коими его описывают. Он знает это.       А ещё знает, что он такой не один.       Арсений ведь тоже неправильный, аморальный, больной. Возможно не настолько испорченный, потому что жопу-то не он подставляет, но то, что тоже поехавший — точно.       Арсений говорит с Антоном редко, но излюблено бросает хриплое «привет, пидор» каждое утро. Он не подаёт вида, но Антон-то знает, что эти самые слова Арсений говорит тем же ртом, которым сосал и облизывал его член прошлой ночью.       Спустя месяц в груди свербит всё сильнее. Это так странно и неприятно-приятно, что хочется ударить себя кулаком во все места, что будто огнём горят от каждого прикосновения.       Антон сходит с ума. Он записывает что и когда говорил ему Арсений. Он не отрывает глаз, когда видит его. Плавится от «привет, пидор». Антону мало.       Он каждый чёртов вечер кричит, срывая голос, от множественных оргазмов. Он умоляет поцеловать, но Арсений только улыбается. Мерзко, приторно.       я тебя никогда не поцелую       У Антона удавкой на шее слова, касания. Он горит-горит, а догореть никак не может.       Он не рассчитывает, конечно, ведь Арсений никогда не будет его. Он Антона к себе привязал, цепями приковал, но сам остался свободным.       Это несправедливо для тех, кто ожидает чего-то другого. А Антон не ожидал.       У него в сердце, что только перестало кровоточить, теплится надежда. На взаимность каких-то придуманных больным мозгом чувств. И в этом суть. Его чувства — бредни, в которые может поверить только он сам. Арсений не такой.       Он может быть неправильным и мерзким, но психованный в их дуэте только один. Который осмелился поверить.       Мало пиздили.       Если бы Антон только знал, то попросил бы отца бить посильнее.       Ему всё равно, потому что те пятнадцать причин заставляют вспомнить, кто он такой и где его место. Выбрать вместо окна дверь всё сложнее.       Сегодня, вероятно, будет уже и незачем.       Арсений пишет. Как всегда.       Приезжает через двадцать четыре минуты. Тоже не в новинку. Пунктуальность его конёк.       Он никогда не спрашивает можно ли и хочет ли Антон. Он просто приезжает.       А Антон хочет. Он не гонит. Хотя, Арсения, возможно, это бы не остановило. Или он ещё не опустился до уровня Шастуна?       Он не святой. Он бы взял Арсения, если бы тот позволил однажды, а после бы не спрашивал.       Антон открывает дверь и чувствует сразу: морозный февральский воздух, от которого идут мурашки по телу, а следом эффект усиливает несильный укус в шею.       Губы сухие, потрескавшиеся на морозе. Но Антона из-за этого кроет только больше, когда Арсений целует его шею.       В губы, как и обещал, целовать ни за что не будет. И правильно. Это слишком противно. Тем более с Антоном.       Жаль, что он так и не узнает, что такое первый поцелуй. Неважно. Главное, чтобы последний секс не стал разочарованием.       Арсений таких, как Антон, подставляющих жопу, тело и душу найдёт точно. А Антон даже искать не будет. Таких, как Арсений больше нет.       Тот языком цепляет сосок, играется кончиком языка. Антон не соображает ничего, когда рядом Арсений. Он даже не заметил, что его успели оставить без футболки прямо в прихожей. Если небольшое пространство у входной двери в маленькой съёмной студии можно так назвать.       Арсений такой развязный и бесстыдный, что с него хочется брать пример. А ещё просто брать. Или позволить брать себя. Тело, душу. Главное, чтобы без остатка.       Арсений языком водит по рёбрам, ощущается мокрый кончик, как лезвие, и у Антона внутри всё скручивается. Это и есть бабочки в животе?       Блевать от них тянет, если честно.       Арсений подумать не даёт. Подталкивает вглубь квартиры, сам раздевается по пути. Подначивает Антона не отставать, и тот послушно стягивает с себя домашние шорты вместе с трусами.       Отчего-то вдруг всё кажется мерзким.       У Антона так всегда. Значит, всё в порядке.       Он на постель ложится сам, раздвигая ноги в приглашающем жесте. Он абсолютно голый. Душа, тело нараспашку.       Кому-нибудь другому он бы позволил видеть себя таким? Вряд ли.       Но Арсений перед ним точно такой же. Нависает сверху, смотрит жадно, голодно. Ему мало. Это и есть чревоугодие. — Смотреть долго будешь?       Антон будто играется, дразнит. Пусть. Арсений лижет, целует шею, обводит языком зону вокруг сосков, заставляя Антона тихо поскуливать, хватаясь пальцами за одеяло. Арсений хочет ещё, спускается к самому члену, аккуратно берёт в рот одну лишь головку, и Антон под ним начинает дрожать.       Он дёргается, мечется по кровати. Всегда такой чувствительный и только от прикосновений Арсения. Это слишком даже для него.       Антону нужно так мало, чтобы получить удовольствие. Но Арсению, который готов дрочить на эту картину перед глазами, кажется, тоже.       Арсений обхватывает зубами сосок, чуть оттягивая и зализывая место укуса, вводит палец, чем заставляет Антона кричать. Проникает внутрь медленно, издеваясь за эмоции, что чувствует по его вине, внутри двигается плавно, но Антону мало. Они трахались буквально вчера.       С ним не нужно так нежничать.       Арсений бесится сам на себя за то, что почему-то не может просто так взять лежащего под ним Антона, который явно просит большего. Он что? Боится причинить ему боль?       Арсений похоже сумасшедший. Его не зря называли психом.       Антон напоминает о себе, извиваясь сильнее, когда Арсений вновь наклоняется к члену, пропуская его до горла, и вводит второй палец, сгибая так, что Антона чуть ли не подбрасывает. — Хватит играться. В-вставь, блять, уже.       У Арсения едет крыша. Антон специально выводит его из себя. Хочет быть хорошо оттраханным? Арсений не против.       Презерватив с тумбочки прикроватной берёт (Антон предусмотрительный), раскатывает по члену.       Арсений хочет поиграться тоже. Дразнит, аккуратно водя головкой, и не входит, Антон скулит, хочет ближе, больше, Арсений знает. Он эрогенные зоны Антона успел выучить. Знает куда давить. Входит лишь наполовину, вновь припадая губами к груди и раскрасневшимся соскам.       Арсений медленно двигается внутри. Слишком медленно. Дразнит обоих, распаляет до предела. Есть риск кончить слишком быстро, но это почему-то не является проблемой. Арсений честно старается не смотреть на Антона, что выгибается до хруста в пояснице, но словно прикован. Арсений никогда не верил в гипноз, но что с ним тогда творит Антон, если не это?       Антон с трудом открывает глаза, пытаясь снова и снова притянуть к себе. Он хочет поцеловать. Он хочет этого больше даже, чем кончить. Арсений не даётся, контролирует всё от и до. Он победно улыбается, видя Антона таким. — Арс, пожалуйста.       Антон позволяет себе называть его так только в постели.       Арсений тоже позволяет, прикрывает глаза, откидывая голову, когда Антон неожиданно пытается насадиться сам. — Ох, блять.       Арсению хватает услышанного, чтобы сорваться окончательно. Он резко и быстро, не давая привыкнуть, начинает двигаться в бешеном темпе, так, что кровать ходуном ходит. Антон, не сдерживаясь, кричит, пытаясь найти более удобное положение, но добивает всё, когда насаживается чуть глубже.       Тела почти в агонии бьются друг о друга, но этого оказывается мало. Чревоугодие выходит за все пределы разумного, кажется, сегодня они внесли в свою копилку грехов ещё один.       Слишком жадные поцелуи буквально везде, кроме губ, естественно, до омерзения громкие и мокрые. В висках отчего-то пульсирует так, что боль отдаётся по всему телу, заставляя его содрогаться снова и снова. И больно, и хорошо одновременно. Разве так может быть?       Они не знают, просто у Арсения уже кружится голова. Отдалённо он слышит, как крики Антона начинают отдавать хрипотцой. Он слышит, как тот несколько раз произносит его имя: с томными вздохами, после — с проглоченными окончаниями и с самым охуенным ритмом на свете.       Тело обдаёт ещё большим жаром, в висках шумит кровь, Арсений открывает глаза, и в память твёрдо впечатывается Антон. Они оба, кажется, близки к предобморочному состоянию.       Арсений не хочет осознавать, что он чувствует не то, что надо бы чувствовать, глядя на того, кого просто трахаешь.       Вскрикивая, он сжимает кожу Антона до красных отметин, в попытках убить в голове мысли о нём же. Ирония зашкаливает.       Пульс тоже. Жарко, липко и слишком хорошо. До сорванного голоса, до поплывшего (окончательно) сознания.       Арсению первый раз так срывает крышу, что становиться страшно даже ему самому. Он толкается сильно ещё несколько раз, а у Антона перед глазами блядские фейерверки. Арсений, вскрикнув несдержанно, делает ещё пару толчков и останавливается. Он остаётся неподвижен ещё пару секунд, а после обессилено падает на кровать рядом. — Это же не просто секс? Я не хочу так? — Антону терять нечего.       Теперь осталось услышать то, что заставит его пятнадцать причин выйти из шкафа. — Что? — Арсений вскакивает с кровати. Будто кипятком ошпарили.       Тело сопротивляется. Ещё не отошло от оргазма, но Арсений упрямо делает три широких шага назад. Сбежать от этого не получится, наивный. Ему должно быть послышалось, но…       Нет, Шастун серьёзный. Сидит, вжался в стенку, рефлекторно хватаясь и теребя кусочек одеяла дрожащими от напряжения руками. — Ты серьёзно? Ты что, постой…       Арсений, не моргая, приоткрывает рот, начиная медленно приближаться к кровати. Антон смотрит, не отрываясь, облизывает часто-часто вмиг пересохшие губы и всё не может нормально сделать вдох, внутри всё сковывает паникой и образуется комок, что стремительно подступает к горлу; начинает тошнить.       Он всё уже знает. Но он позволил себе поверить. — Ты серьёзно решил, что нравишься мне, Антон? Я просто трахал тебя, пидор.       Последняя фраза долетает до Антона с опозданием. Контрольный выстрел пробивает черепную коробку. Арсений делает небольшой шаг навстречу. Секунду смотрит прямо в глаза. И секунда даётся Шастуну, чтобы осознать.       Арсений его просто трахает.       Он Арсению не нравится.       И не нравился.       Никогда.       Это было так ожидаемо, что больнее от этого вдвойне.       Нет, нет, нет, нет!..       Шастун понятия не имеет, крик этот лишь в его голове или он кричал по-настоящему вслед уходящему Арсению. Хлопок двери отдаётся противным эхом по маленькой студии. По его холодной, неуютной, ненавистной студии, что впитает в свои тонкие стены слёзы и жгучую боль, заполнив всё пространство самым большим разочарованием.       Антону не впервой. Его пятнадцать причин победили.       Теперь выбирать не приходится. Он открывает окно седьмого этажа нараспашку. Холодно на улице, от ледяного ветра по коже ползут мурашки, а ещё липкий страх.       Тот самый, который преследует перед чем-то важным.       Антон думает, что суицид в его случае, или как бы сказали люди более романтичные по своей натуре «уход из жизни», не является чем-то значимым. Но страшно всё равно.       Он садится на подоконник, почти за него не держась, смотрит вниз, не понимая, решился он на это или нет.       Арсений в этот момент тоже решается, стоя уже почти десять минут возле подъезда Антона. Он не в силах уйти. Он сказал то, что не хотел говорить.       Почему? Он струсил. Как типичный человек.       я просто трахал тебя, пидор       Арсению самому больно от этих слов. Ему, мать твою, впервые от чего-то больно.       Он себя ненавидит. И не понимает за что. За то, что решил уйти или за то, что сейчас не может уйти до конца? Антон не видит этих душевных переломов, случившихся после его громких криков.       Арсений и подумать не мог, что может почувствовать больше, чем просто влечение к чужому телу. У него, мать вашу, есть душа. И она требует человека. Конкретного человека.       Арсений ищет глазами чужое окно, пытаясь решиться на то, на что бы не решился никогда и ни с кем. Кроме пидора Антона Шастуна.       Судьба или нет Арсений уже не разбирает, потому что он четвертует себя, если позволит потерять того, кто сейчас встаёт на подоконник.       Арсений готов кричать, но он немеет от ужаса. Секунда, две. Он будто застрял в кошмаре. И всё же на бег можно сорваться только в реальности.       Из подъезда кто-то выходит выносить мусор, и это правда похоже на…       Если это всё же блядская судьба намекает на то, что пора бы уже решиться вернуться и совершить необратимое, то Арсений ненавидит эту бессердечную суку. У него сейчас, кажется, ёбнет инсульт. Он не может потерять всё вот так.       Всё = Антон Шастун.       Стук в дверь. Не вовремя, как всегда. Антона стебёт даже попытка суицида.       Дверь он открывать всё-таки идёт. Умереть он успеет. Не сейчас, так через пару минут. Не сегодня, так завтра. У него вся жизнь впереди. А сейчас мало ли, какой-нибудь соседке срочно понадобилась соль? Эгоистично было бы уйти вот так. — Ты чё удумал, пидор?!       Арсений растрёпанный, злой и красивый по-прежнему.       Почему здесь? Разве не он ушёл десять минут назад, хлопнув дверью? — Ты… не смей молчать, слышишь? — Забыл что-то?       Антон спрашивает будничным тоном. Слишком спокойно для человека, который пару минут назад стоял на окне. Он привык ничего не чувствовать.       Сейчас тоже нельзя давать себе слабину. Арсений рядом, и это голову кружит, но Антон будет сопротивляться себе же до последнего. — Пропиздон тебе вставить забыл. С членом вместе.       Антон хочет поверить, только во второй раз вряд ли получится.       Его убеждения с треском рушатся в следующую секунду.       Арсений прижимается своими горячими губами к его губам. Это даже не поцелуй, наверное, но Антона вдруг начинает трясти.       Арсений не может так поступать с ними обоими. Это нечестно.       я тебя никогда не поцелую       Разве он может не сдержать слово? Не может же? — Я тебе сейчас врежу, — произносит Арсений тихо в самые губы, мазнув языком. — Хватит думать.       Антон облизывается. Арсений вкусный.       Он руками его за плечи хватает, тянет на себя. Теперь, кажется, точно поцелуй. У Антона первый.       У Арсения такой вот тоже первый. С чувствами.       Он блестящие от слюны губы Антона целует с напором, кусает нижнюю, что наверняка болезненно. Ему всё равно. Это за то, что заставил чувствовать.       Внутри — буря, полный дискомфорт. Это неправильно, ненормально! Только для них уже приготовлен отдельный котёл. Значит — похуй.       Антон тоже так думает, прижимается губами сильнее, пуская в ход язык и целует самозабвенно, боится будто, что сейчас Арсений снова уйдёт. Оставит.       Арсений невольно успокаивает, поражаясь самому себе; рукой лохматит чужие волосы на затылке, а у Антона всё тело покрывается крупными мурашками. Он рот сильнее приоткрывает, задыхаясь собственным стоном и сплетаясь, наконец, языками.       Поцелуй совсем не похож на что-то нежное и чувственное, всё пропитано жгучей болью и даже попыткой унизить. Арсений платит за то, что посмел уйти, Антон за то, что посмел сдаться.       Это похоже на борьбу. Антон грубо сжимает чужие плечи, стараясь сильнее укусить. Арсений кусает в ответ. Вязкая слюна смешивается с кровью, её медный вкус сводит с ума. — Какая же ты мразь, Шастун, — Арсений отстраняется, дышит тяжело, перед глазами мутно. — Я сдохну без тебя здесь. Не смей подходить к окну больше, ты понял? — А ты?.. — Да! Да, я такой же неправильный, как ты. Чёртов ты пидор. И я не хочу с тобой просто секса, я боюсь тебя, себя, нас, но я серьёзно сдохну, если тебя потеряю. Мне хочется быть с тобой. Как с человеком. Просто так. — Тогда останься со мной. — Остаться? Теперь даже не надейся от меня избавиться, ясно? Сюда иди.       Арсений целует. Второй раз за вечер.       Антона обнимают. Первый раз за жизнь.