кремовая алиса

В кондитерской пахнет сдобой и печеными коржами, молоком и ванилью. За стеклянными витринами — несметное множество сладостей: пирожные и кексы, печенья и булочки. Они такие разные. Некоторые воздушные и невесомые, как нарезанные облака с водруженной вишенкой на верхушку — запретный плод; некоторые похожи на графские развалины, на брусья сладких деревьев и полена с годовыми кольцами кремовой или джемовой начинки — рулеты. Алисе кажется, будто она в особом музее, вроде музея птиц или музея лягушек, только вместо видов животных — виды сладостей. Интересно, если ли наука, изучающая и типологизирующая сладкое? Как она называется? Sweetology? Сладковеденье? Конечно, Алиса дурачится. Она уже достаточно взрослая и знает, что есть такая наука, как диетология. Диетология изучает не только сладкое, но и всю еду в принципе — так сказал Алисе семейный доктор. Он тоже в какой-то мере диетолог. «Было бы прикольно изучать сладкое, — думает Алиса. — Вот будут спрашивать: кем ты работаешь? чем зарабатываешь на хлеб? — и можно будет ответить: я зарабатываю на хлеб, изучая пирожные». Конечно, Алиса дурачится. Дядя Вертер говорит, что ученые не так уж много зарабатывают, только если они не изучают компьютеры или ядерные технологии. На рулете, как известно, код не написать и эклером Хиросиму не взорвать. Так что Алиса не будет ученой в области сладкого. Выгоднее не изучать сладкое, а продавать. Как Вилли Вонка. Дядя Вертер тоже в какой-то степени бизнесмен. Как Вилли Вонка. За прилавком стоит скучающая кассирша с завитыми леденцово-розовыми волосами, крутит локон на палец и жует — тянучка. В витринном стекле Алиса видит нечеткое отражение себя — беловолосой белокожей девочки-подростка. За ее спиной возвышается плечистый мужчина с армейской стрижкой и черными усами. Если Алиса одета как викторианская нимфа, будто укутанная в воздушные крема и безе своего платья, то мужчина носит спортивную майку и линялые джинсы с массивным ремнем — герой боевика. Это дядя Вертер. Он кладет сильные руки на хрупкие плечи Алисы и задорным голосом спрашивает: — Ну че? Круто выглядит, да? — Их много. — Да! Кондитерские небеса, как в мультике… У меня самого глазья разбегаются. Че хочешь? Сложно выбирать из всего разнообразия— страшно продешевить, взять не самое вкусное, не самое лучшее. Еще Алиса немного стесняется. Она робкая девочка и всегда волнуется, когда ей говорят «выбирай что хочешь». Боится хотеть. Боится взять неприлично много, злоупотребить чужой добротой — ей привычнее жить в ограничениях, четких и осязаемых, приятно сжимающих плечи, как дядя Вертер сейчас. — Не знаю, — говорит Алиса. — Все такое хорошее… Дядя Вертер со смешком взъерошивает ее волосы и показывает на отдел с тортами: — Смотри — кроль! На тебя похож. Он прав: в окружении обычных, скучных тортов геометрических форм находится кролик. Ангельски-белый малыш спит на блюде, и между сложенных, прижатых к голове ушек торчит розовый бантик. Что животное забыло в окружении тортов? в сахарной долине за витринным стеклом? — Это очень тонкая, почти ювелирная работа, — говорит продавщица и играется языком с собственным конфетным локоном, будто это художественная гимнастика. — Как живой, правда? — Искусство, — кивает дядя Вертер, — даже есть жалко. — Он ненастоящий? — удивляется Алиса. — Если не веришь — купи и проверь, — отвечает девушка за кассой. — Но можешь поверить мне на слово — как только ты надкусишь его плоть, то ощутишь не кровь и мясо живого существа, а мастику и коржи. — Хочешь такое? — спрашивает дядя Вертер. — М-м, нет, — морщится Алиса. — Это… это неправильный кролик. Мне он не нужен. — А что ты тогда хочешь? — Я хочу… — Алиса всматривается в кондитерское раздолье, прикусывает слегка выступающий ноготок большого пальца левой руки, вся в раздумьях, — «красный бархат» и брауни. — Дайте то, что она сказала, и еще во-от этих печеньев, да. Пиво у вас продается? — Дядя Вертер улыбается. — Шучу-шучу! Я за рулем. Не морщите свое прелестное лицо. — Если хотите чем-то запить сладкое — можете заказать чай. Или молочный коктейль. — Лучше кофе. И молочный коктейль для Алисы. Они сидят вдвоем за столом возле окна и ждут заказа. Алиса мотает ногами, положив голову на сложенные руки, и смотрит на улицу. Дядя Вертер, развалившись на мягком диване, широко расставив колени, листает журнал про старые машины. К столу подходит конфетоволосая кассирша-официантка с подносами. Один, с пирожными и молочным коктейлем, — Алисе. Другой, со скучными печеньями и горячим кофе, — дядюшке. Алиса шепчет «спасибо» и берет расписную десертную ложечку. Дядя Вертер молча кивает, отставляет в сторону журнал и провожает взглядом небесно-голубую юбку официантки. Возле их стола написано: «ПОЖАЛУЙСТА! Не танцуйте на столе». «Красный бархат» — очень анатомический десерт, думает Алиса. Он похож на развороченные внутренности человека, сделанные из рассыпчатого теста вместо плоти и покрытые нежным кремом вместо жира. Но, в отличие от сырого мяса, «красный бархат» сладкий и хорошо идет под молочный коктейль. — Вкусно? — спрашивает дядюшка. — Очень, — кивает Алиса и видит в отражении оконного стекла, что уже измазалась кровавым тестом «бархата», будто юная вампирица. — Мне хочется такое и дома есть... — Это уже к мамке твоей, — беспомощно пожимает плечами дядя Вертер, помешивает кофе ложечкой и пригубливает его. — У! какой ядреный. Глаза на лоб лезут. Алиса, хочешь кофеину? В окне кондитерской Алиса замечает, как улицу рассекает мужчина-охотник с грязным телом мертвого кролика в руке. У трупика вывернуты в разные стороны ноги и смято горло — видимо, он попал в капкан, возможно, и не раз. Алисе становится грустно. Она любит кроликов и, можно сказать, ассоциирует себя с ними, а еще с котятами. Вспоминается кролик, живущий в завитринье кондитерской. Интересно, думает Алиса, а этот трупик кролика на улице — он тоже ненастоящий? пирожный? Может, ему совсем и не больно было, когда стальные зубы капкана смыкались на его ломкой шее? Страдают ли пирожные, когда люди кусают их? Конечно, Алиса дурачится. Кролик настоящий и умер по-настоящему. Ведь не бывает живых десертных кроликов, правда? — такие только в мультиках есть и в рекламах детских хлопьев на завтрак.

*

Дядя Вертер останавливает Алису у машины, кладет ладони на девичьи щеки — у него такие сильные руки, что он без проблем сможет сдавить хрупкое личико Алисы, как фарфоровую чашку, — и умилительно улыбается. — Я не могу просто, — говорит дядюшка. — Ты такая крутышка. — Не знаю, я бо́льшую часть времени ничего не делаю, — пожимает плечом Алиса. — То есть… совсем ничегошеньки. — Ты только что поела. — Это не дело, — резонно замечает Алиса. — Ох! какие мы наму́дренные-напудренные опытом. Пятнадцать лет, а уже знает, что такое настоящее дело. — Ну, на деле не знаю… — стушевывается Алиса. — Зато я знаю, что делами не занимаюсь. У дядюшки грустный, но всепонимающий и всепрощающий взгляд. От мужского тела и одежды пахнет машинным маслом, крепким кофе и острой пищей. Вполне возможно, что последнее — всего лишь пот. — Ну ты прикольная, — говорит дядя Вертер. — Приколюшка. У тя интересный ход мысли. Такой… оторванный от реальности. Прикольный. Алиса робко улыбается. Дядя Вертер обнимает ее, прижимает к телу, как тонкое деревце, и они садятся в машину. Дядюшка очень одинокий, его не любит даже мама, то есть его родная сестра, поэтому он дорожит Алисой. Алисе приятно, что кто-то считает ее «приколюшкой» и «крутышкой». Они возвращаются в дом друга дяди Вертера. Дядюшка и его приятель сидят на улице, пьют пиво и что-то неспешно обсуждают тихими, тяжелыми голосами. Алиса пытается подслушать, но понимает, что ничего не понимает. Они говорят о каких-то громоздких околополитических и бизнесменских темах. Не то чтобы Алиса глупая, но выражения по типу «коэффициент инфляции инкумбента» за гранью ее миропонимания и миропонимания ее матери. Заскучав, Алиса уходит на кухню с включенным светом. На кухонном столе лежит старенькая камера. Алиса морщит нос. В памяти свежи воспоминания о кошмаре с жуткой тварью из леса. Кажется, на запись попало нечто тревожное, и Алиса хотела проверить пленку, но дядя Вертер сказал, что она магическим образом потерялась. Испарилась. Это грустно. Алиса помнит, что на записи были прикольные видео, реальные, не приснившиеся, и, наверно, их было бы интересно пересмотреть в более старшем возрасте, если он наступит. Холодильник одаряет лицо Алисы холодом. Алиса стоит, придерживая открытую дверцу рукой, и изучает внутренности холодильника взглядом. Ничего съестно-интересного. На тарелке лежит холодное свиное рагу. Алиса от скуки берет пальцами покрытый тягучим соусом цвета венозной крови кусок мяса, кладет на язык и немного жует. Слизистые ошпаривает как перцем. Алиса, кашлянув, открывает рот, и пережеванный кусок плоти сам вываливается на пол. Алиса смотрит на него некоторое время. — Мне такое нельзя, — говорит она. — У меня нежный желудок. Она подбирает кусок и относит его до мусорки, после включает кран и пьет из холодной струи, не используя кружки. Мама бы убила, узнай, чем себя травит в этой поездке Алиса: от пирожных до острого мяса и хлорированной воды. От последней еще можно горло застудить. На столе возле раковины лежит брошенный нож. Алиса сонливо смотрит на него. «Я такая инфантильная и никчемная, — проносится у нее в голове, — я повязла в рабстве своей нелепой защиты и никогда не повзрослею, потому что боюсь». Она боится этого мира, она боится скорой смерти — бытие в обеих формах ее ужасает. Ломкая и хрупкая — игрушка в руках судьбы. Внезапно в голове перещелкивает, и тяжелые мысли будто сами исчезают. Остается приятная, ласковая пустота. «Это плохие мысли. Мне лучше не размышлять о таком, я не умею делать это правильно, безопасно для себя», — рассуждает Алиса. Когда перестаешь думать о пирожных и всяких глупостях, то в голову лезут злые мысли, вьющиеся в голове, как черви. Нож лежит на столе. Острая кромка лезвия выглядит так заманчиво, что хочется ее лизнуть. Алиса берет в руки кухонный нож с широким, сужающимся к концу клинком. Лезвие касается нежной кожи предплечья. Холодно. Не ведая, что творит, Алиса надавливает на нож, и клинок погружается в плоть с необычайной легкостью. «Я порезала себе руку», — без страха думает Алиса. Сейчас у нее пойдет кровь. …но это не происходит. Смущенная, девочка убирает нож из раны и заглядывает внутрь. Вместо мышц — алый бисквит, вместо жира — прослойки белесого крема. Крови нет. Крови нет. Алиса с ужасом осознает, что она торт. «Не может быть, — недоумевает Алиса. — Я же обычная человеческая девочка. Мне делали операции. Вспарывали живот. Я царапала руки и ударялась о мебель, и у меня шла кровь. Я не могу быть тортом». Ей жутко, очень жутко. Рационально она понимает: она не может быть тортом, это глупо. Однако ее иррациональная часть, более сильная и властная, спорит: да, раньше Алиса была урожденной человеческой девочкой, но сейчас все иначе. Теперь она не человек. Кондитерский двойник. «Я настоящая», — думает Алиса. Она глядит на нож, покрытый кремом и крошками теста, и вонзает его в руку. Новый порез. Еще один. Еще. Целая плеяда порезов на предплечье. Крови нет. Алиса проводит языком по клинку, пробуя на вкус свои «физиологические жидкости». Вкус сливочного крема и сладкого бисквита. Это не естественные человеческие вкусы. Интересно, раз она торт — что у нее вместо мозга? вместо сердца? Неужто она бессердечная, безмозглая сладость? «Нет. Нет. Нет-нет-нет, я нормальная! я живая!» — Алиса встает на колени и впадает в откровенную панику, от былого оцепенения не остается и следа. Ей нужно доказать себе — и всем, — что она настоящая человеческая девочка, со всеми ее страданиями, чаяниями и мечтами, а не «красный бархат», услада для желудка. Она не объект. Алиса судорожно сбрасывает верх платья, обнажая свой содрогающийся от всхлипов живот, и пронзает его под солнечным сплетеньем, затем опускает клинок к паху. Ее органы… они докажут, что она реальна. Ее пальцы погружаются внутрь разреза и ощупывают содержимое, будто кухарка потрошит дохлую рыбу. К сожалению, внутри Алисы нет никаких органов. Только кровавый бисквит. На пальцах остаются белоснежные разводы крема и красные крошки — липкое. Нож со звоном падает на пол. Это так бессмысленно, что хочется плакать. — Алиса?.. В дверном проеме кухни вырастает плечистая фигура дяди Вертера. Малышка, утирая слезы, смотрит из-под взъерошенных белоснежных волос и шепчет: — Дядюшка, прости меня, пожалуйста… Мне так стыдно. Я… я, кажется, не человек. — Ч-что ты с собой сделала, дуреха?! Зачем? — Дядя бросается к ней. — О-ох, проклятье! Здесь нет «скорой». Чертово захолустье! — …я торт, — плачет Алиса и сгибается пополам. Бессердечная, безмозглая сладость.