Без шансов на освобождение

       И когда я стоял там, спиной к ней, неохотно позволяя ее мольбам проникнуть в мои уши, моя воля укрепилась, и мои намерения в жизни снова сузились до одной-единственной цели. Я подбежал к ней и встал за ее спиной так быстро, насколько позволяла моя скорость, и пробормотал свою благодарность. Я поступил так, потому что она открыла мне глаза на то, в чем я упорно отказывался признаться самому себе. Затем я положил ее на ближайшую скамейку и ушел, не оглядываясь. Он не осознавал, как быстрое развитие другого мальчишки повлияло на него, пока не начались экзамены на чунина. Когда он пал от ядовитого укуса Орочимару, то был вынужден беспомощно лежать на земле, в то время как Сакура и Наруто отчаянно сражались, чтобы предотвратить насмешливые уловки монстра. Он наблюдал за тем, как Сакура попала в ловушку, а Наруто снова и снова поднимался с земли, чтобы почти бесполезно броситься на своего противника, который сильно превосходил их. Он желал; и желал с такими рвением и яростью, чтобы иметь возможность встать и помочь, показать этой змее, на что он был способен; но почему он застрял там и не мог сделать ничего, когда Наруто пытался прийти в норму? В нем было так много силы — он был уверен в этом, — если бы только он мог достичь ее, если бы только… Тогда что-то сломалось внутри него, и странное, но почти знакомое ощущение скользнуло по нему, угрожая захватить его разум. Он чувствовал, как в него вливается грубая, обжигающая чакра, и он собирался схватить ее, свернуть, уничтожить, когда ужасный вздох Сакуры прервал его концентрацию, и он почувствовал, как сила снова ускользает, дразняще. Внутри него, где-то глубоко, кричало отрицание, когда ворота с резким звуком закрывались, а когда открывались обратно, — то он откровенно проклинал черные символы, которые расползались по его коже. А что произошло после — он не знал, не помнил до тех пор, пока печать, охраняемая джонином, не всплыла наружу. Какаши начал обучать его Чидори и Райкири, время от времени вставляя свои загадочные замечания об использовании своих вновь обретенных способностей с умом. Он вспомнил, как Какаши никогда намеренно не смотрел на него, когда говорил об этом. Но тогда ему было все равно на это, он просто цеплялся за понимание того, что узнал что-то новое и чрезвычайно мощное и что он был единственным из их троицы, кто смог изучить это. Он невозмутимо тушил крошечный взрыв облегчения, и это должно было гарантировать, что он все еще впереди них (его), как и должно быть. Вот почему он так взбесился, когда услышал Наруто, что тот готовится к битве с Гаарой. У него был Шаринган, а теперь он овладел и Чидори, но этот идиот все еще осмеливался настаивать на том, чтобы он не дрался? Верил ли Наруто, что последние месяцы он провел, просто восстанавливая силы в постели? Как Наруто посмел не верить в его способности? Это было почти чудом, что он смог победить высокомерного ублюдка Хьюгу; и он никогда не думал о том, чтобы убедить другого мальчика не соревноваться. Это было слишком оскорбительно и задело глубже, чем он ожидал. Он был полон решимости показать всем (Наруто), что он лучше, лучше их всех. И, казалось, это и есть его путь. Он, вероятно, мог бы победить, получить большее преимущество — если бы он боролся против другого ниндзя. Но он сражался с монстром, существом с проблемами, едва сдерживаемой песчаной оболочкой, и все, что удалось с помощью его Чидори, — это высвободить его. А в конце — совершенное поражение — деревня была опустошена: Третий Хокаге был мертв, всякая оборона разрушена; и все же то, что действительно удивило, заключалось в том, что это был Наруто — не он, а идиот, окончивший школу на самом последнем месте в списке класса; ему наконец удалось поставить Гаару на колени. Он прекрасно помнил свое неверие, когда белокурый мальчишка смог призвать Гамабунту; и скупой страх окрасился в трепет, как только он ощутил скрытые нити чакры Кьюби, вьющиеся в воздухе и вылезающие сквозь печать его волей и непоколебимой решимостью. В особенности он помнил темную зависть, которая поглотила его, когда пыль осела после финального поединка двух других мальчишек, и он смог укрепить мысль о том, что Наруто действительно вышел победителем. Безумная ревность забурлила в нем из-за последующей речи Наруто, обращенной к Гааре. Он понял каждое слово; каждый слог боли, одиночества и страданий из-за того, что он был уродом и изгоем, задел внутри него похожую струну. Наруто говорил все то, что сам когда-либо желал услышать, — другой мальчишка понимал, что он чувствовал: все презрение и отвращение, как, казалось, лучше замкнуться в себе, чем терпеть чужие взгляды, шепоты, уничижительные насмешки. Они оба испытывали то же самое — они должны были понять друг друга. Но Наруто ничего не говорил ему. До этого не говорил ни слова. Зато изливал свою душу фактически незнакомцу, кто только пару минут назад считался заклятым врагом. Тот самый заклятый враг, которого Саске хотел убить, если бы остались чакра и силы. Образ Гаары, смотрящего на ничего не замечающего Наруто, когда его уносили его брат и сестра, все еще был выжжен в памяти. Его собственный брат вернулся вскоре после этого, чтобы преследовать его, только оказалось, что Саске был просто предлогом, беспокойством, которое встало на его пути. Все это произошло из-за Наруто, которого хотел его брат. Наруто, которого считали дураком, самым неумелым ниндзя в мире. Наруто, который исчез со странным, развратным стариком, только для того, чтобы выйти сухим из воды после столкновения со смертью Итачи и Орочимару с новой женщиной-Хокаге. В то время как он, Саске, привязанный к своей кровати, не мог выбраться из ловушки гребанного ужаса то ли воспоминаний, то ли гендзюцу Шарингана, что раз за разом хлестали кнутом жестокости и безразличия брата. Тогда он так желал, чтобы Сакура ушла — он ненавидел то, как она сидела у кровати, опустив голову, никогда не смея посмотреть ему в глаза; ее обиженный, раненый взгляд был направлен куда угодно, но не прямо; ее молчание почти провозглашало ее глупую, глупую веру в то, что он выздоровеет и все будет так, как было. Он ненавидел то, как она пыталась заполнить неловкое молчание анекдотами о том, что сделал Наруто, что происходило в деревне, о новом законе, который внедряла пятая Хокаге. Но больше всего он презирал то, как она обращалась с ним, как с инвалидом, старательно выполняя для него самое простое действие, избегая всего трудного и жестокого, жесткого и гневного — всего, что ему прямо сейчас было жизненно необходимо. Это было так раскрепощающе — хватать Наруто за воротник, дразнить его, смеяться над ним, давить на каждую пуговицу, пока горячий нрав не лишился контроля и Наруто не сорвался на него. Казалось, он наконец-то снова мог дышать, когда они столкнулись на крыше и Наруто смотрел прямо на него, невероятно яркими, яростными глазами — на него, Саске, равного себе, своего противника — не жалкого пятна некогда могущественного клана, не какого-то иллюзорного рыцаря в сияющих доспехах, не чего-то никчемного и пустого; не на него. Это сделало удар под дых еще более мучительным, когда тошнотворное осознание того, что они все-таки не равны. Наруто рос как на дрожжах, и он уже рвался вперед от него, все быстрее и быстрее, но он отставал: как капля воды, которая была всем, что осталось от хранилища для воды, которое разорвало чакрой Наруто. Какаши сказал, что они оба нашли товарищей, друзей — семью. Но товарищи и друзья, которые у него были, никогда не испытывали тех мук, в которых он жил, а семья для него не значила ничего, кроме бессмысленного, мучительного стремления к мести. Только один человек мог понять, через что он прошел, что он думал и чувствовал. Но Наруто так и не понял самое важное из всего, что было. И когда он стоял там, спиной к ней, неохотно позволяя ее мольбам проникнуть в уши, его воля укрепилась (Я покажу ему, я покажу им всем), и его намерения в жизни снова сузились до одной-единственной цели. Он подбежал к ней и встал за ее спиной так быстро, насколько позволяла его скорость, и пробормотал свою благодарность. За то, что она открыла ему глаза на то, в чем он упорно отказывался признаться самому себе (Я мог бы остаться, если бы она была кем-то другим). Затем он положил ее на ближайшую скамейку (Я мог бы вернуться обратно, но он так и не появился) и ушел, не оглядываясь.