Воспитание ветром

На ботинки налипала грязь смешанная с навозом. Новые брюки в серых пятнах от песка. Раздражение от собственного внешнего вида неприятной щекоткой разрядом прокатилось по телу. Гребаный Есенин. Единственный раз Маяковский усомнился в правильности собственных мыслей, решился проверить и возможно (!) даже согласиться с имажинистом. Но нет. Деревня оказалась хуже помойки. Местные жители встретили без особого радушия и энтузиазма. Владимир и не надеялся на это. Просто всё же интересно: что же здесь НАСТОЛЬКО вдохновляющего и любимого? Знаменитые берёзы ни вблизи, ни издалека ну вот ни разу не похожи на девиц, от речки веет холодом и слышен не то скрип, не то вой, но никак не золотой и чарующий звон. Полузасыпанные ветхие домишки рядом с неуместными большими колодцами, возле крыльца грязная корова лижет траву. Над писателем насмехалось даже солнце, обжигая бледное лицо. В пиджаке стало невыносимо жарко. Новый деловой костюм, неудачная попытка выпендриться перед деревенщинами, как тяжелые доспехи тянули Маяковского к земле. Огромные тучи сухого песка липли на потное лицо. Даже на зубах скрипели злосчастные песчинки. Появилась тревожность. Странное чувство. Чувство паники, нарастающее и давящее, плавило гудящий от зноя мозг. Хотелось убежать, скрыться, отказаться снова в своей серой квартире. Там всегда приятная прохлада. Мошки и комары бешено носились вокруг писателя, залетая в рот, нос и уши. Неприкрытая макушка нагревалась, прикасаться к ней стало больно. Со всех сторон из высоких кустов стрекотали кузнечики саранча и всё что могло стрекотать, от этого звука в ушах пульсировало, а в горле появлялся ком. В глазах плыло. Кусты из осоки— вот, что окружало писателя. Знаменитое золотое поле оказалось непонятной смесью из острых лезвий высокой травы и редкими хиленькими колосками. Два длинных следа от колес бесконечно шли в даль. Сердце бешено зашлось в груди а в глазах заметались черные мошки. Так плохо Маяковскому не было давно. *** Проснулся писатель в холодной перине. От промерзшей земли шла приятная прохлада. В открытых глазах отражались темные тучи. Осока опасно шелестела, наклонялась к лицу Маяковского и слегка щекотала. Вставать не хотелось, по руке, кажется кто-то ползет. Писатель поднес руку к лицу. Божья коровка. Улетела. Владимир прикрыл глаза. Шум трав, колосьев, зелени казался шумом удивительным, шумом морской бурлящей пены. Шумом свежего прибоя, с привкусом случайных соленых капель во рту. Пусть море заберёт тревогу, развеет тень сомнения хромого рыбака. Кто душу отдал стихии на съеденье, тот Жить на суше уж не сможет никогда. Десятки чужих образов, лиц мелькали у писателя в голове. Чахлый старик на хлипкой пристани, бойкий оборванец с гарпуном в руках. Почти рассказ. Без букв. Только мысли и чувства. Высокие тощие травинки неравномерно гнулись под ветром, бликовали тусклым синим цветом. Опускались волнами медленно, распугивая полевых мышей и роняя хрупкие гнезда мелких птиц. Как же хорошо. Маяковский поддался и пошел в растрепанные травы. Руки щекотали пушистые концы травинок, брюки облепил пыльно-фиолетовый репейник. Среди тусклой зелени сидел лис. Спокойная моська ловила каждый порыв ветра. Белые волосы украшены венком из дикой травы. Пыльный, замызганный и холодный он сидел оперевшись на отведенные назад руки, вытянув ноги. Босые. Грязные. Маяковский напрыгнул на парня. Есенин вздрогнул и повалился на землю. Его тут же придавило шкафом-Володей. Удивления в глазах напротив Маяковский не нашел, зато сам растерялся. —Привет, Володь. Вот так просто и свободно. Впервые им не надо играть на публику в балалаечника и глыбу, заводя шумную толпу и провоцировать друг друга на крики. Писатели молча легли на землю и уставились в небо. Темные тучи рваной марлей заволокли небо. Темные, быстрые и сильные. Маяковский знал, что запомнит это небо, но никогда его ТАК не опишет. Чувство свободы дурманило, летало между травой и невидимой тенью ложилось между писателями. Перый гром был предупреждающий, второй, секундно показалась молния. Никто не шелохнулся. Капля упала Маяковскому на нос, стекая к губам, писатель медленно слизнул. Это настоящий вкус свободы, холодный, мокрый и его чертовски мало, никогда не насытишься, только лишь попробуешь. Ливень хлынул крупный. Человек рядом облегченно вздохнул. Владимир снова закрыл глаза. Шум дальнего леса, треск деревьев и хаос дождя. Оглушительный удар грома и молния, кривыми былыми прожилками вен рассекла небо на две части. Есенин вздрогнул и вцепился в руку Володи. Тонкие холодные пальцы слегка подрагивали, нестриженые ногти царапали грубую кожу кисти. Маяковский вскинул брови и и повернул голову. Серёжа плакал. Не рыдал, нет, драгоценные капли быстро стекали по красным щекам. В них отражались летящие птицы, размытое небо и немного сам Володя. В эту секунду свободный, как сам ветер парень заворожил Маяковского. Вокруг глаз проступили морщинки, кошачий зубки оголились улыбкой. Этот белокурый человек, с открытым сердцем и прозрачной душой, отдающий себя на растерзание природе, лежал и счастливо улыбался кому-то. Маяковский накрыл дрожащую руку своей и придвинулся, чтобы что-то сказать. Слишком долго, момент упущен. Не отрываясь от неба Есенин прошептал сквозь слёзы, улыбаясь: — Боже, как же хорошо. И через секунду заорал: —БОЖЕ, КАК ЖЕ ХО-РО-ШО! Его крику вторил грохот и свист, гром и треск, нарастая усиливаясь и крепчая. Волосы окончательно промокли и перепачкались в грязи, сливаясь с землёй, глаза помутнели, стали похожи на прозрачные зеркала, зеркала с отражением неба. В какой-то момент, Володе стало страшно, что Есенин так и раствориться, сольётся с невидимым духом стихии. Хотя, раствориться не прочь был и Маяковский.