Мир рушился в моих руках, а ты держал его обломки

Холодное оконное стекло с чуть пыльной рамой и маленькой царапиной в углу запотело от быстрого дыхания. Прислоняясь к гладкой поверхности, резко контрастирующей температурой со лбом, Глен ощущал, как медленно отступает вязкое чувство смутного страха, ещё мелькающего перед глазами неясной тенью. Выступившая из-за туч луна желтоватым пятном смотрела на Ичиносе, то ли с издёвкой смеясь над его ночными мучениями, то ли сочувственно хмурясь. Что было наиболее вероятным, Глен не знал: в голове всё перепуталось, будто мысли пустили через решето и центрифугу. В висках неприятно стучало, разнося болезненное ощущение по черепной коробке и настойчиво скапливая его где-то в районе затылка. Затуманенный взгляд поднялся к чернеющему небу с сероватой дымкой облаков — даже звёзд не видно, лишь пару мигающих точек, таких маленьких и слабых, что казалось, будто они вот-вот потухнут. Кто знает, может эти подобия звёзд уже и не горят вовсе, только последний их свет доносится до Земли. Удручающая картинка была похоже на то, что творилось в сознании Глена: так же глухо, пусто и ни зги не видно, а проблески столь редкие и ненадёжные, что их попусту нет. Ичиносе пошевелил от чего-то замерзшими пальцами, сжал ладонь в кулак да так, что ногти впились в кожу, и разжал. Сделал так ещё пару раз, наблюдая, как проступают синеватые паутинки вен и двигаются сухожилия. Хотелось сосредоточить всё своё внимание на этом простом действии, но мысли неумолимо убегали в затягивающее своими ужасами прошлое. Глен всё ещё отлично помнил ощущение чужой крови на себе, горячей, противно липкой, остающейся загрубевшими пятнами на одежде, с тошнотворным металлическим запахом, который и сейчас мерещился в воздухе. И до сих пор помнил, какого держать на руках безвольное тело... К сожалению, забыть эти чувства возможности не было: редко когда вылазки обходились без жертв. Возвращаясь в свою комнату после очередного задания, Глен вставал под горячие струи душа и, смотря, как вода окрашивается в алый, думал лишь о том, долго ли продлится этот не имеющий начала и конца кошмар, сколь многих ещё он потеряет. Жизнь казалась сущим адом. Было бы неплохо узнать, на каком он кругу, но всё чаще возникала мысль, что у него он свой личный и выбраться оттуда нельзя. Глен закрыл глаза и мысленно стал считать, чтобы прогнать образы чужих лиц, сначала радостно смеявшихся, а после застывших в искривлённой гримасе смерти. Но не успел он дойти и до десяти, когда почувствовал чужие руки, обвивающиеся вокруг талии, и уткнувшуюся в плечо голову. Настолько потерялся в своих мыслях, что даже не услышал шаги, а подкрасться к Ичиносе было задачей трудной, практически невыполнимой. — Ну и чего ты не спишь? — сонно пробормотал Шинья. Голос Хиираги сейчас был для Глена равносилен спасательному кругу. Он развернулся в его объятиях, чтобы убедиться, что Шинья не был галлюцинацией его истощенного сознания. — Просто думал. О всяком. — ответил Ичиносе самым непринужденным голосом, на который был способен. — О чем же ты думал в два часа ночи? Глен молча перебирал варианты ответов. Сказать правду он не мог да и не стал бы: со своими демонами он разберётся сам. — О завтрашнем собрании. Ложь легко слетела с его губ, но оставила после себя горькое послевкусие. Говорить неправду приходилось часто, врать в лицо людям и запутываться в сплетённой им же паутине. Но у него за столько лет накопилось достаточно опыта, поэтому ни один мускл не дрогнул, не выдал настоящие тревоги. Шинья приподнялся с его плеча и посмотрел прямо в аметистовые глаза, в полумраке казавшиеся почти что полностью чёрными. От заспанного, ещё не до конца прояснившегося взгляда стало на минуту неуютно: он будто пробирался под кожу и пытался разузнать все спрятанные тайны. Говорят, глаза — зеркало души. Глен чуть ли не молился, чтобы это не работало в его случае. — Боишься моего братца? — лукавая улыбка тронула губы Хиираги. Конечно, он не поверил, впрочем, как и всегда. Вынужденный играть в этом лживом спектакле актёр, который не мог дождаться, когда же снимут маски и отвесят поклоны под бурные аплодисменты. — Конечно, — закатил глаза Глен и дёрнул уголком губ. — Больше всего на свете. Шинья издал слабый смешок и, устало выдохнув, обвил руками шею Ичиносе. Он не обнимал, а буквально держался за него: день ото дня становилось лишь труднее, и он был до жути вымотан. В груди больно сжималось сердце. Глену было жаль. Чего именно — он и сам не понимал, но внутри, острым лезвием пронзая, мучительно вертелась вина, билась о рёбра, словно хотела их сломать, изрезала в сплошное месиво стенки органов. А он всё загонял её поглубже, прятал, несмотря на новые раны. Казалось, весь его мир трещал по швам и рассыпался обломками, а Ичиносе стоял в центре всего этого и никак не мог собрать картинку обратно, будто строил карточный домик, а он падал от его же дыхания. Он уцепился взглядом за льдисто-голубые очи. Они одновременно отрезвляли его, как ползущий по обнажённой коже мороз, и грели, как теплое-теплое озеро с кристально-чистой водой. Шинья был поистине красивым, его личным искусством, изящной фигуркой, словно вылепленной из снега, и Глену до дрожи страшно ее сломать. А ведь он может. Рядом с ним всё разрушается, увядает, умирает... Даже Хиираги осталось дышать немного — по мнению Глена, ничтожно мало. И когда Шинья своими глазами-льдинками впивался в него, пытаясь узнать, что за скелеты прячутся в его шкафу, становилось отвратительно. Отвратительно от самого себя. Подлец, слабак, трус, отродье, недостойное и грязи из-под сапог — вот кто Глен, а не сильный подполковник, под крыло которого рвутся смельчики-новобранцы. — Глен, где ты? Ичиносе недоуменно моргнул. Руки Шиньи —тёплые, нежные, настоящие — ласково касались шеи, перебирали чуть растрёпанные тёмные волосы. Напоминали, что реальность, какой бы жестокой она ни была, всё ещё тут, и Глену нельзя терять её ниточки. — С тобой. Не здесь, не дома, не в прохладной гостиной — с тобой, с Шиньей, который, кажется, был для него всем и сразу. Неважно, где они оказывались или окажутся, на Хиираги взгляни — сразу почувствуешь что-то родное, ласковое, заставляющее сердце замереть лишь для того, чтобы забиться с удвоенной силой. Глен прикоснулся костяшками пальцев к его щеке, провёл — легко, как мягким перышком, — по скулам и линии челюсти, скользнул чуть дальше, к ушку, заправил пару запутанных прядок, серебром отливающих в лунном свете. — Чего это тебя на нежности пробило? — полушёпотом спросил Шинья. Громче просто не мог: страшно спугнуть, разогнать наваждение и остаться в холодном одиночестве. Ночь — особенное время суток, которому часто приписывали волшебные свойства, и Хиираги, как ребёнок, в ту минуту остро верил этой сказке. Ночью сокровенно тихо, ночью можно обнажить душу — израненную, жалкую — и не бояться, что яркое солнце её обожжет, ночью можно сказать то, о чем днём даже не заикнешься. Искусанные, обветренные, но такие тёплые губы прижались ко лбу Шиньи. Он взволнованно встрепехнул ресницами и закрыл глаза. Глен грубоватый, весь из острых углов и битых осколков, скалился на каждого, как бездомный пёс, не желая принимать ласку, но всё равно понемногу оттаивал, ластился к рукам и старался аккуратно, как выходит, дарить любовь в ответ. С ним сложно, но Хиираги трудности любил: без них жизнь — блеклая картинка. Поэтому ему нравилось Глена испытывать, подшучивать над ним, выводить на эмоции, сыпать колкостями и наблюдать, как в фиолетовых глазах вспыхивают отдалённые искорки, вытаскивать из нутра всё то настоящее и по-человечески простое, что Ичиносе там прятал, за отчужденностью и показательной гордостью. — Прости, — не сдержавшись, произнёс Глен. Голос предательски дрогнул, брови нахмурились, будто ему было физически больно. — За что? — спросил Шинья с искренней доверчивостью в глазах. — За всё, что сделал и не сделал. Глен притянул его в объятия, крепко сомкнул руки вокруг талии, вжался в чужое плечо, будто хотел там и спрятаться, в этом маленьком укромном уголке, таком уютном, что на секунду весь мир показался бессмысленной безделушкой. — Глупый, — усмехнулся Шинья, но обнял в ответ Ичиносе за шею и зарылся одной рукой в жёсткие тёмные волосы. Сколько они так простояли — никто не знал. Может быть несколько минут, может всего пару десятков секунд. Но Глену хватило, чтобы забыться, расслабиться и вновь свободно задышать. Он медленно, не желая отрываться от него, выпустил Шинью из своего плена, но Хиираги тут же сжал его руку, переплёл пальцы и, сделав пару шагов назад, потянул за собой. Глен молча повиновался, прошёл вместе с ним в спальню и лёг на кровать, спрятавшись под большим пуховым одеялом. Шинья нежно коснулся его губ своими, посмотрел сонно, но ободряюще ему в глаза, а после тесно-тесно прижался спиной к груди. Ичиносе улыбнулся, искренне, по-настоящему, обнял быстро засыпающего Хиираги и поцеловал светлую макушку, глубоко вдыхая чужой запах, который всегда его успокаивал. Пара минут показались приятно длинными, будто растянулись в часы. Так бы всегда рядом с Шиньей: не чувствовать, как просачивается время сквозь пальцы, а наслаждаться им тихо и неторопливо. Но Глен знал: судьба неблагосклонна, она не добрая фея, которая запишет в книжечку твои желания и исполнит их. Поэтому всё, что он мог, собирать в своём сердце такие моменты, бесчисленное количество раз прокручивать их в памяти и только надеяться, что у него ещё будет возможность не торопясь обнимать дорогого Шинью, целовать бледные щеки и губы и знать, что не исчезнет, не растает, как снег по весне, а будет всегда светить ему вместо солнца.