Человек-который-смеётся

Джо и знать не хочется, как она вообще выжила; не помнит даже, умирала ли вообще, только считает, что лучше бы действительно сдохла. Джо шепчет: глаза бы мои этого не видели, уши не слышали, и вообще, лучше бы при мне этого не происходило. Джо боялась смерти, конечно, это нормально – бояться того, что будет «после», но куда сильнее её пугало то, что она видела, то, что происходило, Джо засыпала беспокойным чутким сном и просыпалась в холодном поту, зажимая руками рот, чтобы крик сквозь пальцы не прорвался. Кричать хотелось до истерики, до неврастении, до чего-то безумного, кричать так, чтобы охрипнуть, чтобы блевануть кровью и своим собственным голосом, чтобы захлебнуться к херам и наконец успокоиться. У Джо внутри кипит лава напополам с ужасом, она вспоминает когти адских псов, прижимает ладонь к неаккуратным рваным шрамам, которые уже никогда не исчезнут, и ненавидит себя за то, что выжила. А ещё ненавидит Кастиэля за то, что он её спас, это было самым херовым и глупым его поступком, хуже, чем когда он разорвал напополам небеса, хуже, чем когда поверил Дину, хуже, чем что-либо. Он спас её, он проклял её этим чёртовым спасением, он оставил её мучиться и заставил быть благодарным за кошмар. Джо сжимает губы покрепче, они бледные, почти меловые и всегда сухие, и Джо тоже высохла, наполовину испарилась, и кожа её – наждачка, и глаза её – сталь. И Джо уже давно не ребёнок, и не уверена, жива ли она сейчас. Она ходит, она дышит, она чувствует боль, она может отправиться к Праотцам в любую секунду – вниз или вверх, да какая, к чертям, разница?! – но она действительно не уверена, жива ли. Джо сдохла точно так же, как и любой другой в этом лагере. Как и любой другой в этом грёбаном мире. Шёл две тысячи четырнадцатый, она должна была умереть пять лет назад, но ей не дали этого сделать. Какие наивные они тогда были, мечтали судьбу переписать, набело и другими чернилами, написать свой сценарий и сыграть его без сучка и задоринки. Джо искренне верила, что у них это получится, Дин тоже верил, даже, наверное, больше, чем мог верить кто-либо ещё; и покорный и покоряющийся ангел, пошедший против Небес, тоже… тоже не сдавался. Они и сейчас живы, расплачиваются за свою детскую наивность такой ценой, что знай бы кто – подставился бы под пулю ещё пять лет назад. Тогда у них был шанс, а сейчас мир горел и рушился, и они против всего мира… не смогут. Не выстояли раньше, и сейчас тоже не выстоят, и если мир продолжает рушиться, то им уже дальше некуда. Дин никогда не простит себе Детрайд, никогда не простит тихое «да», слетевшее с губ Сэма – не ему не простит, Дин бы всё ему простил, всё, что угодно, окажись только младший брат рядом, а себе не простит, потому что вынудил его согласиться, отдать себя Люциферу и забыть всё к чертям, потому что он не смог стать лучшим братом на свете, потому что сам упустил семью, которую ценил больше всего на свете. Ангелы ушли, забаррикадировав изнутри Небеса, Кастиэль остался внизу, пытаясь поддерживать Дина, человека, которого он сам выбрал, которому сам решил поверить. Зря, конечно, говорит сейчас он, зря я тебе поверил, но говорит это со смешком, и в голосе его слышно не сожаление, а ровная привычная боль. Ангел пал, опустился на ступеньку ниже и стал бесполезным. Если он и жалел о чём-то – то не о потере ангельского «моджо», а о том, что больше не мог помочь Дину как следует. Кажется, ему надо было бы правильно расставить свои приоритеты. Что до самой Джо, то у неё на руках умерла мать, уже года четыре назад, Джо не помнит дату, она вычеркнула её из своей памяти, равно как и всё то, что раньше она неуклюже вязала с понятием «семья». Мать умерла у неё на руках, захлёбываясь кровью, и за все эти чёртовых четыре года Джо не удосужилась навестить её. Чтобы навестить – надо разговаривать, Джо в этом с самого детства уверена. И не отбрешешься, что ничего не происходит, когда по миру разгуливает Сатана в парадном костюме из человека, который когда-то был ей дорог, и когда по дорогам гуляет вирус, готовый поразить всех и каждого. И не отбрешешься ведь, потому что происходит слишком многое, но не скажешь же это могиле матери, которая умерла ради твоего собственного счастья. Ногти Джо впиваются в ладонь, оставляя полукружия, она кусает губу и смеётся. Да, мама, спасибо, спасибо, что спасла меня, спасибо тебе, спасибо Кастиэлю и грёбаным небесам, что не дали мне сдохнуть, спасибо-спасибо-спасибо. Подавитесь своей благодарностью, захлебнитесь ею все, ну же! Всё, что происходит вокруг – смешно до истерики, только Джо не надо принимать наркоту, чтобы улыбаться. Она примёрзла к губам, прилипла, приклеилась, грёбаная широкая улыбка, приросла, словно вторая кожа. Джо царапает щёки острием перочинного ножа, ведёт вверх, нож тупой, ей щекотно, она морщит нос и хихикает. Лезвие мокрое, красное, словно его окунули в томатный сок, Джо хочется томатного сока, надо сказать Дину, чтобы он попытался найти его, когда снова будет вылазка за продуктами. Они втроём – Кас, Дин и она сама – никогда не идут на одну миссию, они просто не могут сражаться, имея друг друга в поле зрения. Джо не знает, почему и как так получается, но руки сами по себе опускаются. Джо ненавидит их двоих так сильно, что просто не может этого выразить. Джо любит их только потому, что у неё больше никого не осталось. Мать умерла у неё на руках, Бобби сгорел заживо, все, кого она знала, погибли так, как не пожелаешь даже врагу. Люцифер скалится губами Сэма. … на самом деле, младшему Винчестеру чертовски повезло, что он внутри дьявольского сознания, а не здесь, с ними. Это ещё по-божески. Дьявол пощадил его, разрушив всех остальных. Джо, на самом деле, завидует. – Ну и что это за херня? – Дин оттирает грязным полотенцем засохшую кровь с её щеки, разглядывает порез. Он тянется от уголка рта выше, кажется, что Джо улыбается, и она правда улыбается, уголку губ немного больно, кожа на щеке натягивается, и это как-то странно чувствуется, почти оглушительно непонятно. – Гуинплен, знаешь такого? – Дин грубый, оттирает грубо, но ей даже так приятно, всё-таки, какая-никакая, а забота. И плевать ему на всё, и на всех, и сражается он уже просто так, и руки давно опустил, и сам себя ненавидит, а кровь со щеки оттирает. – Человек-который-смеётся. О нём Виктор Гюго писал, Дин, в самом деле, это же классика! – Трахал я твою классику, – он откидывает полотенце и берёт её за подбородок. Он любит смотреть сверху вниз, он бесстрашный лидер, правильно Кастиэль говорит, совсем бесстрашный, но не потому, что ничего не боится, а потому, что бояться уже нечего. Самое худшее у него уже произошло – он лишился брата и по его вине пал его ангел. А Джо? А что – Джо? Она улыбается порезом, уголком губ, всегда улыбается. Хуже бы не было, даже если бы она умерла. Ей – так точно. – Ну и зря, – она откидывается на спинку стула, дальше от его рук, голову закидывает, смотрит в противоположную стену. – Тысяча дурацких описаний, ванильные рассуждения о любви и невозможности бытия. А смысл знаешь в чём? Дин качает головой. Джо терпеть не может, когда он смотрит такими глазами, в них мелькает что-то прежнее, что она так любила, от чего теперь и следа не осталось. Ан нет, остался. В его глазах чёртовых, когда Дин на неё смотрит. Или на Кастиэля, когда думает, что падший его не видит. Больше Дин ни на кого не смотрит. – А нет смысла, – Джо искренне веселится. – Всё проблема в том, что человек-который-смеётся – жуткий урод внешне, и лицо у него разрезано, и он не может не смеяться. Даже любимая Импала Дина осталась обрастать водорослями на дне реки. Дин за ней не вернулся. Это глупо. Всё осталось где-то за чертой. – Вот как, – усмехается старший и теперь уже единственный оставшийся в живых Винчестер. Джо даже, кажется, знает, о чём он думает. У них в отряде тоже есть свой Гуинплен, только не совсем такой, как Гюго описывал. Он не урод, даже не следя за собой, он остаётся чертовски привлекательным, Джо уже давно забыла, что он ангел, но только всё равно по привычке называет его «Кастиэль», когда остальные давно откинули ангельскую часть имени. Собачья кличка «Кас» и слепая покорность решениям Дина. Ну да, всё правильно. Кас – самый настоящий Гуинплен. Только ему так не лицо, а сущность разрезали, она не заживёт уже. Он не может не улыбаться. А Дин – слепой. Просто слепой, как Дея, слепой внутри, видит всё, но не понимает ни черта. Джо чувствует себя великим классиком, Джо хочется это описать, но она молчит и упрямо улыбается, потому что это нечто, чего она никогда понять не сможет. Почему Кас не жалеет – не сможет. Она ненавидит его за своё спасение, а это где-то сродни его падению, разве не так? …Кас тоже смотрит на Дина, когда думает, что Винчестер его не видит. Джо замечает. Не то чтобы ей этого хотелось, просто… просто смотреть ей больше уже некуда. Разорвите мне рот, выколите мне глаза, засуньте руки по локоть в грудную клетку, шепчет она лихорадочно и тихо-тихо, достаньте моё сердце, оно ещё живое, оно бьётся, вытащите его из ребёр, отпустите, выкиньте, так лучше будет. Кому лучше – Джо не думает. Мама, мама, прости, я не могу так больше, повторяет она, я не могу так, я правда не могу, мама! …только вот у неё никто не спрашивает. Джо – грёбаный молчаливый наблюдатель, она смотрит, как рука Каса ложится на шрам-отпечаток на плече Дина, смотрит, как тот старается – изо всех сил, неуклюже и с трудом – быть не таким грубым, Джо смешно, у него не слишком-то получается, но из Каса можно выкинуть благодать, а вот ангельскую сущность, пусть даже падшую, под наркотой, уставшую и замученную – нельзя. Кас ценит попытки, Кас очень ценит эти неуклюжие попытки быть с ним нежнее теперь. Кас смеётся до слёз, а Дин целует его в глаза и всё ещё не видит того, что заметил бы каждый – Кас не жалеет, Винчестеру не надо чувствовать себя виноватым, Кас сам сделал свой выбор, и знай он, что случится, он бы делал его снова и снова. Дин не видит этого, не понимает, но видит нечто другое. Истерзанная душонка Каса, которую теперь в аду даже за гроши не примут, стремится к нему. Джо не знает наверняка, только догадывается. Но ей положено. Она – Гюго своего долбанного времени. Собор Парижской Богоматери – лагерь, в котором никто никогда не слышал слова молитв. – Что ты делаешь? – Джо отодвигает эту херь, которая служит Кастиэлю дверью, заглядывает внутрь, не здороваясь, она давно уже не здоровается, потому что никто не здравствует, и когда они все умрут – это всего лишь вопрос времени. Кас сидит на полу без рубашки, спиной к двери, и, что странно, он один. Нет этих лагерных дев, шлюх, если быть точнее, которые сами приходят к нему, теряя последние остатки самоуважения. Помнится, лет пять назад Джо провела свою «последнюю» ночь наедине со своей гордостью, потом выжила чудом, точнее, с ангельской помощью, с грёбаной никому не нужной ангельской помощью, а потом… А потом – суп с котом и копоть на щеках. А потом всё раздолбалось, разлетелось на осколки, как новогодний шарик. Только если мир встряхнуть, снег не пойдёт. А вот кровь политься может, запросто. – Колёса закончились, – грустно признаётся падший. – Я тебе не сочувствую, – предупреждает Джо. Теперь она, к слову сказать, не улыбается – это делает вместо неё порез на щеке, усмешка получается вполне натуральной, только ироничной, издевательской, ей так не свойственной. – Подавись своим сочувствием, – советует Кас, не оборачиваясь. Джо подходит к нему поближе, опускается на колени, смотрит. У Каса позвонки выступают, и вообще он острый и хрупкий какой-то одновременно, он как лист бумаги, сломанный и смеющийся, Джо хочется прикоснуться пальцами к лопаткам и порезаться. Она прикасается не пальцами – губами, слегка прихватывает косточку, вдыхает воздух, втягивает в себя, интересно, думает, а на лопатке можно оставить засос, там, конечно, кожа, но ведь… Джо путается, ведёт губами чуть вверх, прикасается к загривку, кусает, а потом спускается вниз по позвоночнику, прикасается губами к каждому позвонку, ведёт ласково и почти осторожно. Он – история, которую Джо никогда не узнает, что-то запредельное и невероятное, что-то такое, чему никогда не придумают названия. Джо плачет, уткнувшись лбом в его спину, плачет горько и беззвучно, так отчаянно, так устало. Джо ненавидит его за все его решения, которые он когда-то принимал, ненавидит за собачью кличку «Кас» и за взгляд его, подёрнутый серой плёнкой, почти остекленевший. – Не жалей меня, – шепчет Кас едва-едва, Джо скорее угадывает, чем слышит. – Пожалуйста, не жалей. Даже если бы он был выдуманным ею героем, Джо бы всё равно было его жалко. Дин никогда не скажет вслух, а Кас никогда не поймёт его без слов. Джо – это такой связующий мостик, ничего и всё одновременно. Она может объяснить и рассказать, прижаться губами ко лбу и обхватить руками не потому, что ей хочется, а потому что она почти кричит: пойми! Пойми, Гуинплен, как нуждается в тебе твоя слепая Дея, как видит она тебя, умоляет Гюго, пойми, Гуинплен, как много ты для неё значишь даже теперь! Пойми, Кас, что Дин никогда себе твоего выбора не простит. …пойми, что мир рушится и нет времени не-осознавать. Джо оказывается и между ними, и далеко от них одновременно. Кас держит её со спины, он всегда так делает, спускает лямку майки, прикасается губами к плечу, а Дин вжимается бёдрами спереди, и это так горячо, холодно и жутко одновременно. Они втроём – это сплошной беспорядочный комок прикосновений, размётанные по кровати светлые волосы и сгусток ненависти и отчаянного желания остаться, быть нужным и просто быть; Джо зажата между ними, но она чужая, она чувствует это, она близкая, но не та, не «их», она просто закрывает глаза, сжимаясь, не сдерживает глухой полустон-полушёпот. Это не оргия, и глаза Каса открыты, когда он целует её, когда целует Дина, когда берёт её сзади – его глаза открыты всегда, его тело впитывает прикосновения, запоминает; Кас уходит и возвращается каким-то котом, Кас падает и поднимается. Джо шепчет: Кастиэль-Кастиэль-Кастиэль, он кусает её за нижнюю губу, проводит языком по порезу, заткнись-заткнись-заткнись, не-называй-меня-так. Это имя принадлежит Небесам, и это всё, что у них от него осталось. Дин шипит, рычит, глухо и безнадёжно: Кас-Кас-Кас. Преданная-собачка-сучка-ближе-не-уходи-ещё-ближе-ближе-Кас. У падшего на запястье синяки останутся, Дин сжимает его до синяков, а Джо… А Джо – нет. Ей всё равно некуда деваться. Джо оказывается между ними, и ей мучительно стыдно, что всё получилось так, мучительно грустно и отвратно, что её трахают сразу с двух сторон, что от гордости её нихуя не осталось, как и от неё прежней, что за четыре года она так и не удосужилась навестить могилу матери, что… Мам, шепчет она, вцепившись в плечо Дина – они близко, они настолько давно вместе и настолько нужны друг другу, что иногда кажутся самим себе единым целым, все трое – одним. Они близко к-тому-самому-когда-в-глазах-гаснет-мир, и лучше бы он совсем погас, но Кас накрывает руку Джо ладонью, они сжимают плечо Дина, прижимаются друг к другу так близко, льнут, выдыхают. И взрываются. Как звёзды. Мам, знаешь, мам, если бы мне было, что тебе сказать, я бы сказала, правда, шепчет Джо, затихая между двумя сильными мужскими телами. Мам, прости меня, я просто живу, как умею. Она – просто современный Гюго нового времени, и так выходит, что у Гуинплена небритые щёки и крылья-которых-уже-давно-нет, он под амфетамином и изранен так, как не может быть даже тот, кто упал на стёкла, что Дея – чёртов бесстрашный лидер, который ведёт свой отряд в никуда и не верит самому себе. Так получается, что он нужны друг другу, и не нужны одновременно. Джо проводит притуплённым лезвием по щеке от уголка губ. Человек-который-смеётся – это тот, кто знает, что скоро сдохнет. Когда прозвенят колокола, всё наконец закончится.