***
Позднее дома он будет стоять под струями воды, наблюдая, как розовая вода закручивается в сливе ванной. Жгучая боль на бёдрах уже утром станет лишь очередным напоминанием о том, какой он слабый, жалкий и бесполезный. Изуку замотает их плотными слоями бинтов, не позволяя крови просочиться через школьную форму, и едва ли задумается о том, что происходящее никак нельзя назвать здоровым механизмом преодоления. И точного ответа на вопрос, почему он это делает, нет: причин слишком много. Но всё всегда начинается с крови, её резкого горячего всплеска по венам, с воспоминаний о десятках злобных оскалов, что сливаются в один и снова раскалываются между его пальцами, когда он вдавливает их в лицо, прячась от чьего-то гнусного смеха, от ударов кулаков и ботинок, красного оттенка злых глаз, от вспышек света и провалов тьмы, и грязных слов, которые вонзаются в его сердце и смыкаются вокруг горла, и Изуку дает волю рукам и тянется к лезвию, и вспыхивает жар, и его грудь кажется вспоротой, развороченной и выпотрошенной шрамами и болью, но эта боль очищает. Освобождает. Она священна. Поэтому пока вода лососёвого цвета сбегает по коже, Изуку проводит кончиками пальцев по бёдрам, очерчивая длинные тонкие линии жгучей агонии, и нечёткая лёгкость медленно распространяется по всему телу, а губы изгибаются в улыбке. Он ненадолго прикрывает глаза, откидывает голову и смотрит вверх, наслаждаясь тем, как насытившиеся кровью демоны, живущие внутри головы, смыкают пасти и блаженная пустая тишина заполняет душу. И Мидория Изуку уже не верит в спасение: ведь своё он нашёл в том, что в конце-концов его же и уничтожит.***
Свет быстрее звука, но первое, что достигает Изуку — звук. Звук чужого грубого, раскатистого смеха. Как в замедленной съёмке, Изуку поворачивает голову к источнику и видит сквозь прутья школьного забора знакомую фигуру: коротко стриженный затылок, широкие плечи, спортивные штаны, неизменно заправленные в массивные бутсы. Изуку ощущает их фантомный вес на своей грудной клетке. Ему кажется, что земля под ним качается, кажется, что у него в ушах вата, что раскалённые прутья смыкаются на ребрах, не позволяя дышать; пульс стучит в голове, кровь в венах сворачивается и болит, превращаясь в бледные лиловые синяки, в стекло в его горле, в острый крюк в сердце, выворачивающий его наружу. Мир движется слишком быстро по краям, где ученики продолжают покидать школу, но замирает посередине, в самом центре, там, где трусливое тело Изуку предает его, и липкий парализующий страх бурлит внутри, тошнотворно взбалтываясь в поисках выхода из его тела. Любые попытки отдышаться кажутся тщетными, и он задыхается, как рыба, выброшенная на берег, потому что знает: если его заметят эти глаза, дикие и яростные, то он вернётся домой растоптанным, сломленным и побеждённым. Так всегда было и всегда будет. Он чувствует, как тёмный ужас сжимается в животе, прежде чем взорваться и взять верх взревевшим инстинктом загнанного в угол животного. Бей или беги. Он не понимает, куда несётся, врезается в чужие плечи, но воспалённое сознание регистрирует дверь с облупившейся синей краской, и тело на автомате бросается в каморку, не раздумывая над тем, почему дверь оказывается не заперта. Знакомая смесь запахов резко бьёт в нос; Изуку ныряет рукой в скинутый с плеч рюкзак, истерично вытряхивает прямо на грязный пол содержимое пенала, находит упаковку лезвий, трясущимися пальцами резко дёргает вверх манжет и полосует по рукам снова и снова, резко, быстро и без единого промедления, усеивая случайными брызгами треснутую плитку — пока упакованный в несколько безумных секунд хаос его самоистязания не прерывается лаконичным матерным словом, оглушительно прорвавшимся сквозь тяжёлое дыхание и судорожные всхлипы. Изуку вскидывает голову, и кажется, его только что ударили в горло. Шото смотрит на него, вжавшись в стену, ошеломлённый — как будто наблюдает за крушением поезда. Изуку видит его глаза, распахнутые в ужасе, штормовое небо и голубые воды океана, и одновременно это самая красивая и душераздирающая вещь, которую Изуку когда-либо видел. На несколько секунд они становятся единственными людьми во всём мире. Возможно, в какой-то другой вселенной этот момент мог быть волнительным: встреча взглядов, статическое электричество на кончиках пальцев, запах озона в воздухе, искра, буря, безумие. Но в этой вселенной, в этой Чёртовой Реальности этот миг — оживший кошмар. Мир замерзает. Всё замерзает: время, сердце Изуку и все его внутренние органы, воздух в комнате и снаружи. Всё его тело наполняется холодным свинцом и застывает. Изуку не может пошевелиться. Он не знает, что делать. Этого не должно было произойти. Шото с видимым усилием отлепляется от стены и шагает вперёд неуверенной поступью человека, со всей тревогой ожидающего приказа остановиться в любую секунду. Тишина оглушительна, а расстояние между ними простирается на многие километры. Он протягивает к Изуку руки так медленно, словно преодолевает какую-то противодействующую силу, но Изуку в ответ не может и шелохнуться — каждый сустав в его теле приварен к месту, как арматура. Изуку медленно задыхается, лёгкие кричат в агонии. С дрожащих губ срывается всхлип, под пальцами просачивается кровь, горячая и быстрая; она капает на пол, кап-кап-кап, а у Изуку в ушах белый шум, и перед глазами безмолвно движутся чужие губы, складываясь в новые слова, смысл которых не достигает закоротившего сознания, и Шото всё ближе и ближе, а Изуку в ловушке, в ловушке. В ловушке. В ловушке прошлого, в ловушке своей больной головы, в ловушке этой комнаты. Как та муха между стёкол. Бей или беги. Беги. Беги! Он не помнит, как преодолевает дорогу до дома, спотыкаясь, двигаясь слишком быстро в попытке добраться до квартиры, и всё вращается, заставляя его цепляться за стены, слёзы заливают лицо, ноги путаются, а дальше он даже не понимает, как оказывается в собственной ванной. В раковине кровь. Он знает, что это его, у него есть следы на бёдрах, боках и плечах в качестве доказательств, его руки всё ещё трясутся над бритвой, и эндорфины переплавляются в апатию в его венах, и он знает, что должен остановиться, он всегда знал, что должен остановиться, но в его теле сейчас кто-то другой, а сам он лишь зритель в первом ряду, вынужденный безмолвно созерцать в зеркале идеальное HD-изображение его собственного разрушения. Комната качается. Лианы паники обвиваются вокруг, и, сдерживая приступ тошноты, Изуку падает на пол; он пытается встать и с обессиленным стоном летит обратно. Бесполезный. Он бесполезен. — Не плачь, не плачь, — бормочет он снова и снова, с каждой секундой становясь громче, пытаясь прогнать воспоминание о глазах Шото, взирающих на него со смесью потрясения и страха. — Не плачь! Не смей! — вскрикивает он, с трудом выдавливая слова короткими прерывистыми выдохами. Слёзы заливают щёки, и он чувствует себя невыносимо слабым. — Хватит быть таким ЖАЛКИМ! Он вцепляется пальцами в волосы, будто это может помочь ему вырвать воспоминания из головы. Его кожа покалывает, холодная и липкая, покрытая засохшей кровью, которая неуклюже стягивает кожу вместе с множеством шрамов; живот скручивает ужасной смесью вины и отвращения. Резкая острая боль заставляет его наощупь рвануть к унитазу. Нечеловеческие искажённые звуки вырываются из горла, когда его рвёт и скручивает в спазмах, острая боль пронзает голову, пока его внутренности пытаются вывалиться наружу. Он заслужил всё это. Потому что он лжец. Он прячется и скрывается, живёт за нерушимым фасадом, крепко усвоив, что его внутренний мир так же обезображен шрамами, как и его тело. Он никогда не отдыхал от лжи — и он так, так устал от этого. В глубине своей жалкой душонки он лелеет робкую мечту, что кто-то захочет быть с ним. Что кто-то защитит его, утешит… Но глаза Шото, узревшие его личину за фасадом, были честны: Изуку подобен сошедшему с рельс поезду, и любому, кого затянет на его орбиту, суждено лишь наблюдать последствия катастрофы. Его снова рвёт. Он не знает, сколько проходит времени, прежде чем обнаруживает самого себя сидящим на полу и качающимся вперёд-назад. Его колени прижаты к груди, руки обхватывают ноги; он чувствует себя таким маленьким, таким жалким. И он ненавидит это. Он мёртв, он пуст, как выеденное яйцо. Он чёрная дыра. Он существует, но его нет; он дышит, но его лёгкие сделаны из пепла. Есть всё и ничего, и этого слишком много и слишком мало. Мир не чёрный, не белый и не серый, не красный, синий и жёлтый — он никакой, и это ощущение бесконечно, бесформенно, как небытие без конца и начала, просто зацикленная, непрерывная середина, которая продолжается, продолжается и продолжается, и он больше ничего не чувствует. Ему кажется, что его глаза открыты, но он видит только тьму, его тело онемело, его горло горит. Может быть, у него галлюцинации, и он никогда не был здесь. Возможно, всё его существование было всего лишь частью воображения. Возможно, он был просто концепцией, проклятием, кошмаром, обречённым вечно парить в пустоте. Как жить дальше, как возвращаться в класс, будут вопросы, взгляды, дёрганья за рукава, может, снова сменить школу, может, притвориться больным на день, неделю, год, может, может, может… Но почему-то утром он всё же бредёт по улице с рюкзаком за спиной, словно шагающий на эшафот. Дрожа, он садится за парту, ожидая, когда расползётся по швам бутафория внешне спокойного мира. Люди вокруг движутся в привычном темпе, обращая на Изуку не больше и не меньше внимания, чем прежде. Наверное, Шото ещё не успел всем рассказать, это лишь вопрос времени, когда он зайдет, бросит на Изуку взгляд, полный презрения, отвращения, брезгливой жалости… Шото заходит в класс, но Изуку видит лишь его прошедшие мимо голубые кеды. День тянется мучительно. Все силы Изуку направлены на то, чтобы избегать Шото и не позволять маске внешнего благополучия развалиться на куски. Он не пересекается с Шото взглядом, но чувствует его, и ему страшно; это как затаиться в оке бури, понимая, что это временная передышка, ведь смерч рано или поздно пройдет дальше, уничтожая всё на своем пути, и Изуку всё ждёт и ждёт, и ждёт этого шторма, но тот почему-то не приходит, но от этого только хуже — пусть уж резко и сразу, чем зависнуть в этом моменте за секунду до неизбежного. Невыносимо, невыносимо, невыносимо. Изуку срывается с места ровно в секунду, когда слышит последний звонок, несётся к дому, мандражно стискивая лямки рюкзака, закусив губу до онемения, но замирает, как вкопанный, когда звучание до боли знакомого голоса догоняет его на полпути. Это звук его имени. Буря догнала его, но у Изуку нет ни сил, ни смелости встретить её лицом к лицу. Голубые кеды встают перед ним, чужой взгляд ощущается как жесткое прикосновение, давление на кожу, и это почти похоже на удар, но Изуку предпочёл бы реальный удар — это ему хотя бы знакомо, к этому он привык и знает, как стерпеть, а как перенести пронзающий тебя взгляд того, кого никогда не можешь возненавидеть, Изуку не знает. — Изуку. Посмотри на меня. Смерть придет. У неё будут твои глаза. — Изуку… Пожалуйста… Серый, как грозовые тучи. Ярко-голубой, как воды лагуны. Шото смотрит без отвращения. Без усмешки, издёвки или осуждения. Он смотрит так, словно Изуку — просто Изуку. Не крушение поезда. Не муха за стеклом. В его руке пенал, который Изуку бросил в каморке. — Ты оставил… вчера. Пенал кажется бесконечно тяжёлым. Изуку тщательно старается не соприкоснуться с пальцами Шото и не уточняет, найдёт ли он среди кучи карандашей и линеров упаковку с неиспользованными лезвиями. Но другой вопрос всё же ускользает с его языка, заставляя тут же пожалеть об этом — он не уверен, что готов к ответу. — Ты всем расскажешь? Поза Шото жестенеет. Изуку снова пялится на его ноги. — Невысокого же ты обо мне мнения. Глаза начинает щипать. — Нет, я, я не хотел тебя обидеть, просто т-ты, ты так… так смотрел на меня… в тот момент… Шото вздыхает. Не разочарованно, не устало — а словно тоже не знает, как должен звучать его ответ. — Если честно — я был в ужасе. Изуку коротко кивает. Ожидаемо. — Я никогда прежде с таким не сталкивался, но это… — Шото снова вздыхает, руками треплет чёлку. Изуку рискует украдкой взглянуть на него сквозь ресницы и тут же снова тупит взгляд — что-то в глазах Шото действует на сердце Изуку, как разрывные патроны. — Это же… Бля, Изуку, тебе нужна- — Помощь? — хмуро перебивает Изуку. Разумеется, по тебе дурка плачет, больной урод. — Нет, спасибо, я и сам прекрасно справляюсь. Откуда в нём этот яд, почему он плюется им в Шото — Изуку не знает. Стыд обжигает горло. — Не похоже на то. От тона Шото прошибает ледяным потом. — Ты лечить меня собрался? — говорит Изуку чужим шнуркам. — Изуку. И снова, взгляд — как удар под дых. — Я… — Изуку всхлипывает. Он не хочет плакать, он ненавидит плакать перед кем-то и тем более не хочет делать этого перед Шото — тот и так насмотрелся на жалкое зрелище. Но слёзы текут против его воли, солёные и горячие. — Бля… П-прости… Прости меня… Рука Шото дёргается, будто он хочет прикоснуться, но передумывает в последнюю секунду. Отчасти Изуку благодарен за это: он не уверен, что выдержал бы сейчас — его фасад и так трещит по швам. — Давай… — Шото снова дёргает себя за волосы. — Блять, не знаю. Давай ничего не будем решать прямо сейчас? Такое ведь за раз не решается. Ну то есть… — он снова вздыхает. — Не хочу я тебя лечить или в душу лезть. Я просто хочу быть рядом, если тебе это нужно. И сделать всё, что в моих силах, чтобы тебе помочь — если тебе это нужно. В этом ведь суть дружбы, нет? Изуку неверяще медленно поднимает голову. Зрение плывёт, взлохмаченные кудри лезут в лицо, но выражение лица Шото перед ним такое чёткое, словно кто-то выкрутил резкость до максимума. — Ты всё ещё хочешь со мной дружить? Шото пожимает плечом. — Для меня ничего не изменилось, — легко говорит он. — Ну, то есть, да, ты напугал меня до усрачки, но я не стал плохо о тебе думать или что-то в этом духе. Изуку не может остановить пару истеричных смешков, вынырнувших из его горла и больше похожих на бульканье жабы. Он утирает сырое лицо рукавом, шмыгает, неотрывно выискивая в глазах Шото прячущуюся злую тень, намёк на издевку, но тот смотрит прямо и без утайки, открыто и честно. Это обескураживает настолько, что Изуку действительно верит ему. — Прости, — говорит он внезапно даже для себя. — За то, что напугал. Шото не улыбается, но жёсткая линия его губ смягчается. — Прости, что никак не помог. — Едва ли ты мог что-то сделать, — пожимает плечом Изуку. — А в будущем… — осторожно начинает Шото, — это ведь не единичный случай, да? — Изуку съёживается, что само по себе уже ответ. — Думаешь, в будущем я смогу тебе как-то помочь? У Изуку болит в груди, но он не позволяет себе ни понадеяться, ни солгать. — Я не знаю… Шото вздыхает. — Но ты сам всё ещё хочешь быть моим другом? Как будто это у Изуку есть основания передумать. — Я был бы очень рад. И вот теперь он точно замечает крошечную морщинку-полукруг, закравшуюся в уголок тонких губ. — Тогда, может, не знаю… сделаем вместе домашку на выходных? Изуку комкает подол толстовки; под ней — уродливое лоскутное одеяло его плоти. Один человек увидел его край, но не отвёрг эту изувеченную часть Изуку. Изуку просто стоит и смотрит на Шото, когда в глубине его сознания возникает голос. Не реальный голос, а фоновая мысль, колеблющаяся на самом краю его разума: может быть, его глупая мечта, всё ещё трепыхающаяся в самой глубине его никчёмной душонки, не такая уж и несбыточная. Его горло сжимается, не позволяя произнести ни звука, но он отчётливо кивает. Этого достаточно, чтобы зажечь тихий свет в красивых глазах напротив.***
Это их выпускной, и Изуку отчаянно хочет курить. Завуч на пару с охранником строго бдят за соблюдением главного правила этого вечера: всё, что происходит в школе, остаётся в школе — вместе с пока ещё учениками этой школы. Запасные выходы перекрыты, главный вход под надзором, и у Изуку уже под ложечкой зудит от желания затянуться — в последний раз. Так он пообещал Шото. Тот тихонько толкает его в плечо и утягивает за рукав в затенённое пространство под лестницей, где, приглядевшись, можно увидеть выкрашенную в тон стен дверь. Сердце Изуку пропускает удар. Он с сомнением косится на Шото, но тот приподнимает брови, позволяя Изуку самому сделать выбор — готовый принять любое его решение. Изуку глубоко вдыхает, прислушивается к себе, и хотя внутри него смутно трепещут болезненные воспоминания, он крепко сжимает ладонь Шото в своей и шагает к двери. Свободной рукой нашаривает в щели за косяком дубликат ключа, который неизменно прячет туда трудовик, сам частенько использующий каморку в качестве курилки, отпирает дверь и ныряет в до боли знакомый запах пыли, едких самокруток и краски. Два года он избегал этого места, но здесь совсем ничего не изменилось — разве что сломанная парта, кажется, покосилась ещё сильнее. С каплей страха Изуку решается бросить взгляд на треснутую плитку пола в том самом углу, но, кроме естественных для этого места следов от ботинок, пятен нет. Изуку мысленно расслабляется и, пользуясь приватностью, бросается поцеловать своего парня. Шото издает ворчливый звук, недовольный, что поцелуй заканчивается слишком быстро, и Изуку вприпрыжку бросается к окну, распахивая скрипучую раму и впуская в комнатушку свет и воздух с улицы. Музыка из актового зала почему-то начинает звучать громче. Изуку щёлкает зажигалкой, свистнутой у Денки, и с наслаждением затягивается сигаретой. Изуку пьян, и голова его, и тело кажутся лёгкими - словно гравитация ослабила хватку, но от вида Шото, расслабленно откинувшегося на руки, его идеально уложенных гелем волос, взгляда из-под опущенных ресниц, Изуку ведёт сильнее, чем от водки с соком, притараненной кем-то из одноклассников. — Ты охуенно красивый. Просто пиздец, какой красивый, — хрипло говорит он, пропуская дым между губ. Шото хмыкает. — Да ты поэт. Изуку показывает ему язык. — Эх, знал бы я из прошлого, при каких обстоятельствах снова окажусь здесь наедине с самым красивым парнем школы… Изуку говорит с игривым задором, но тема всё равно скользкая, и что-то в выражении лица Шото меняется. Изуку уже начинает думать, что зря упомянул прошлое, как Шото сдвигается, перекидывает ноги на другую сторону парты и садится к Изуку спиной. — Как насчёт того, чтобы напоследок заменить воспоминания об этом месте? Изуку непонимающе моргает. — Ты это о чём? — Ну, знаешь… — тихо произносит Шото, ослабляя галстук. Заходящее солнце достигает точки, где самый его краешек светит прямо через окно, подсвечивая оранжевым каждый изгиб и контур его лица и тела. Рот Изуку открывается в тихом вздохе, когда Шото стреляет в него томным взглядом из-за плеча, расстёгивая верхние пуговицы рубашки. На последние мгновения золотое сияние задерживается на его коже, а затем медленно угасает. Ещё один тихий, неподвижный, изменяющий всё момент, и Шото медленно откидывается на спину; длинные, гибкие линии его тела соблазнительно натягивают ткань одежды, а затем он прикасается к своему горлу, изящные пальцы скользят по подбородку и обхватывают мягкие уголки губ, слегка растягивая их в стороны, когда его рот приглашающе открывается в безумно похабной манере, и влажный язык, дразня, высовывается, прижимаясь к нижней губе. Похоть мгновенно вскипает в крови, резким импульсом заставляя Изуку соскочить с подоконника, напрочь забыв про недокуренную сигарету. Он успевает сделать всего шаг, прежде чем оказывается в цепкой хватке рук, быстро помогающих ему дёрнуть ширинку вниз и освободить из плена трусов окрепший член. Изящные пальцы обхватывают его бёдра, не давая отстраниться, но Изуку и подумать не мог о таком нелепом решении — не когда его медленно обхватывает жаркий влажный рот. Изуку толкается на пробу — совсем чуть-чуть. Его член осторожно проскальзывает глубже через растянутые губы. Он подаётся назад, но руки на бёдрах дергают его обратно — ближе, чем прежде. Изуку стонет, наблюдая, как кадык движется под нежной светлой кожей, накрывает ладонью колонну бледного горла и чувствует под пальцами биение пульса и вибрацию мягкого стона. Электрические разряды пробиваются сквозь его вены прямо в пах, заставляя Изуку вторить чужому стону своим. Шото слегка отстраняет его, но только для того, чтобы сделать глубокий вдох и снова потянуть на себя до тех пор, пока не упирается подбородком в лобок. И Изуку уже видит звёзды перед глазами, но затем Шото глотает, и всё тело Изуку вспыхивает, как сверхновая, нейроны лопаются, как взрывающиеся лампочки, привет, пока, спокойной ночи, высшие функции мозга сдохли и отключились, и Изуку приходится приложить каждую частичку своей силы воли, чтобы не кончить в ту же секунду. Он успевает отпрянуть за секунду до позорно быстрого семяизвержения, пережав пальцами основание члена. Шото рычит, пытаясь ухватиться за шлевки на его брюках и дёрнуть обратно, но Изуку перехватывает его запястья и пригвождает к парте по бокам от тела. — Ты смерти моей хочешь! — хрипло обвиняет Изуку, силясь отдышаться. Шото не обращает никакого внимания на его слова и пытается снова поймать ртом головку маячащего перед его лицом члена. И теперь рычит уже Изуку: он быстро огибает парту, бесцеремонно переворачивает Шото на живот и рывком подтягивает за пояс к себе, вжимаясь в его одетую задницу. — Доигрался, сладенький, — вполголоса произносит он, победоносно ухмыляясь. Шото бросает на него косой взгляд через плечо. — Ты сегодня просто отвратительно красноречив. Изуку смеется, наклоняясь и скользя ладонями вдоль его позвоночника сквозь рубашку. Шото слегка выгибается в пояснице, приятно потираясь о голый член. Изуку шипит сквозь зубы, прижимается носом к изгибу его шеи и влажно целует пахнущую дорогим парфюмом кожу. — Ну ты на моих глазах съел просто чудовищный кусок торта, так что иначе как «сладеньким» тебя уже не назовешь. Шото закатывает глаза, но предпочитает промолчать, а вот Изуку, потакая не очень трезвым мозгам, всё же добавляет: — Впрочем, сегодня я мог наблюдать как в твоем рту исчезает ещё кое-что огромное. Шото фыркает. — Не льсти себе, я едва что-то почувствовал. От поддразнивания хочется и засмеяться, и преподать этому наглому засранцу урок. Побеждает вариант второй: Изуку гасит зародившийся в груди смех и прикусывает Шото за загривок. Услышав его стон, Изуку опускает руку на чужую ширинку, крепко сжимая эрекцию под ней. Шото снова смотрит на него, и грубое желание, горящее в этом захватывающем взгляде, пронзает насквозь. Он больше не медлит: быстро скидывает с плеч подтяжки, набрасывается на губы Шото хищным поцелуем, выдёргивает рубашку из его брюк, возясь с пуговицами и ширинкой, жадно стискивает каждый изгиб горячего тела под собой, разбирая Шото на части, ловит каждый вздох и судорожный выдох и прячет их в своей памяти. Пальцы проходятся по рельефному животу, скользя сквозь дорожку волос, которая уходит вниз под бельё, забираются под резинку и крепко обхватывают пульсирующую головку члена, влажную и горячую. Шото стонет, выгибается, толкается бёдрами и сипло бросает: — Резинка в левом кармане. Изуку натыкается на шуршащую обёртку презерватива и со смешком чмокает мило порозовевшую щеку. — Так ты всё подстроил. — Предусмотрел. Изуку хохочет и разрывает упаковку зубами. Летний сумрак сгущается, постепенно погружая крошечную комнату в безопасные тени. Медленно Изуку проникает в тугое тело, его плотный, влажный и ослепительно приятный жар, и это слишком хорошо, великолепно, потрясающе. Жидкие молнии поднимаются от костного мозга к концам каждого нерва со скоростью света, тысячи разрывающихся ярких точек удовольствия настолько сильны, что Изуку чуть не падает в обморок, глаза закрываются, тело гудит и оживает. Он громко стонет, полностью погрузившись в Шото, прижимаясь к его идеальным бледным бёдрам своими, испещрёнными шрамами. Шото выстанывает его имя, и Изуку тянется вперёд обеими руками — хватая горсть его шелковистых волос, подцепляя челюсть, целуя шею, двигая бёдрами быстрее, и дрожь трещит по каждому его позвонку, удовольствие растекается вниз по ногам и обратно вверх, по груди и вниз к кончикам пальцев. Это тепло, сладко, мощно, о боже, боже. Изуку смотрит на Шото, тяжело дышащего под ним — он выглядит совершенно разбитым, капельки пота струятся по его вискам, растрёпанные цветные волосы безнадёжно перепутались между жадными пальцами Изуку, губы опухли. Изуку очарован. Занятие любовью с Шото похоже на пьянящий поток непобедимости по венам, чертовски удивительный и опасный, как колеблющийся огонёк спички над бензином, и всё это просто слишком потрясающе, чтобы остановиться. Он наклоняется ближе, сгибаясь так, что его губы почти прижимаются к уху Шото в краткий интимный момент, и выдыхает: — Я люблю тебя, боже, так сильно люблю тебя! Пальцы Шото вцепляются в ребро стола, и он кончает, гася стон предплечьем. Извилистый жар поднимается по венам Изуку, он толкается ещё один, два, три раза, бешеная пульсация его сердца нарастает, и наконец тело наполняет щекочущий, искрящийся, ошеломляющий экстаз освобождения. Изуку обессиленно падает на взмокшую спину Шото, его разум блаженно свободен от всех мыслей и забот. Он постепенно приходит в себя, ощущая приятное покалывание в теле, моргает сквозь дымку, затуманивающую зрение, и приподнимается, чтобы взглянуть на Шото. Он выглядит диким: взъерошенный, в помятой рубашке и все ещё умопомрачительно красивый, словно сияющий изнутри абстрактным великолепием, как картина — Ренуар, выполненный мазками цвета рассвета. Он со стоном переворачивается на спину и притягивает Изуку для поцелуя, трепетного, томительного, отдающего сердце и забирающего его. Изуку шумно выдыхает через нос, растворяясь в этих ощущениях, как будто его душа медленно вливается в душу Шото. Длинные пальцы медленно перебирают его кудри, массируют кожу головы, ресницы Шото скользят по его щеке, мерный стук их сердец, ровный и устойчивый, ощущается там, где они соприкасаются кожа к коже. Шото тёплый, податливый и совершенный, и ничто никогда не казалось более правильным, чем быть с ним здесь и сейчас. Позднее, когда они более-менее приведут себя в порядок, Изуку выкурит свою последнюю последнюю сигарету в счёт той недокуренной, и они вместе прошмыгнут мимо завуча обратно в зал к музыке и празднующим выпускникам. Изуку вдруг поймает себя на мысли, что ни разу за вечер не обратил внимания на свои шрамы. Да, они маячили перед его глазами, но всё его внимание было сосредоточено на Шото. Это осознание заставит его замереть на месте. — Все в порядке? — негромко спросит Шото, наклонившись к нему и украдкой коснувшись ребра ладони. Изуку посмотрит на него, улыбнётся, крепко переплетёт под столом их пальцы и уверенно ответит: — Всё отлично. Всё лучше, чем я смел мечтать. Кажется, это чувство люди называют свободой.