В поисках свободы: Братство

– Товарищ, верь, взойдет она, Звезда пленительного счастья, И на обломках самовластья Напишут наши имена, – продекламировал Шмель и соскочил с едва заметного под снегом пенька. – Неизвестный древний поэт, неизвестное древнее стихотворение, которое мы почему-то должны знать. – Стихи древних поэтов надо знать, потому что, потому что... Они возвышают душу и вдохновляют нас на борьбу. И просто потому, что надо. Есть вещи, которые просто надо делать, не спрашивая, зачем. – Муха, Муха, Мушенька, Мушонок! Ты вся такая правильная, что я иногда думаю, как же ты оказалась среди нас, злонамеренных бунтарей, восстающих против законного правительства? Из тебя бы вышла замечательная благонадежная гражданка! Маленькая женская ладонь впечаталась в щеку Шмеля, заставив его умолкнуть. Муха, худенькая девушка с коротко стриженными черными волосами, зло сощурилась и прошипела: – Никогда, слышишь, никогда больше не говори такого! Особенно если хочешь дойти до города живым. – Как же я могу оставить маленькую Мушку одну, даже если смерть постарается разлучить нас? – ответил Шмель примирительно. – До самой границы я не произнесу ни слова! Они выбрались на дорогу, и некоторое время шли молча, но вскоре Шмель забыл о своем обещании. Весь окружающий мир словно призывал поболтать и пошутить, особенно после мрачных стен и сосредоточенной тишины укрытия. Погода стояла чудесная, а лес выглядел так, будто через километр его не был готов сменить город с транспортом и заводами. Что ж, хоть что-то хорошее было в Правительстве – о природе оно заботилось. Солнце сияло в облепивших все вокруг льдинках и било в глаза своей нескрываемой жизнерадостностью. Обнаженные деревья, сбросив с плеч снег, которым недавно стыдливо прикрывались, тянулись к ясной синеве неба. Только темная шкура ползущего между сугробов шоссе нарушала первозданную чистоту зимнего леса. Шмель последний раз широко улыбнулся, пытаясь смягчить Муху, но та даже не посмотрела в его сторону. Злится из-за чего-то? Сам Шмель обиды забывал быстро, особенно наносимые им самим. А может, она считает, что в таком серьезном деле как освобождение товарища веселье неуместно? Что ж, попробуем иначе. – Слушай, Мух, ты никогда не сомневалась в том, что мы поступаем правильно? Она сразу поняла, что он имел в виду. – Нет. Хватит среди нас и одного сомневающегося – Шершня. – Не хватит, Муха. Нам его сейчас очень не хватает – иначе мы не шли бы его спасать. Ты так не считаешь? – Хочешь сказать, – ответила Муха резко, и на мгновение остановилась, о чем-то задумавшись, – мы идем не спасать товарища в беде, а добывать незаменимый инструмент? Не будь он так нужен нам, «Оводу», – мы бы его бросили? Шмель осторожно кивнул. – Сама подумай: все сходится… – он приготовился загибать пальцы, но был прерван – как обычно. – Иногда мне кажется, ты слишком много думаешь, – буркнула Муха. – Рассуждаешь, варианты какие-то просчитываешь. Тогда как надо просто верить и делать. А теперь приготовься: за поворотом пост. Наше столкновение с городом благонадежных граждан начинается. * * * Муха в последний раз одернула куртку. Яркая вульгарная вещица вызывала у нее отторжение, хотя за годы в «Оводе» она привыкла мириться и с гораздо большими неудобствами, чем неприятная ей одежда. Когда ты состоишь в повстанческой организации и борешься с Правительством, контролирующим каждый шаг всех этих благонадежных граждан, о таких мелочах думать не следует. И все же эта куртка… Она могла бы принадлежать древней продажной девице или пустоголовой актрисе, но никак не скромной и серьезной Мухе, всегда ставившей долг выше личных интересов, выше чувств, выше… Тут мысль всегда спотыкалась, но что-то подсказывало, что следующей в этом ряду должна быть нравственность. Какие-то принципы, на которых держалось мироздание и один маленький внутренний мир отдельного человека. Можно ли было жертвовать ими ради успеха дела? Многие древние писатели пытались ответить на этот вопрос, и всегда отвечали по-разному. Для тех, живущих за поворотом, его не существовало: правила, которым должен следовать благонадежный гражданин, построены на совершенных принципах, и лишь то, что соответствует этим правилам, может считаться нравственным. Когда Муха еще была одной из них, все это казалось ей очень убедительным – а быть может, она просто позволила себя убедить. Ей обязательно нужно было чему-то или кому-то верить – и бороться за то, во что она верила. Сначала это было идеальное общество благонадежных граждан, на которое покушались преступники, непонятные существа, почти чудовища, которым почему-то не жилось в справедливом и гармоничном мире. Потом она сама оказалась среди них, и «идеал» перекинулся, как оборотень в древних сказках. Белоснежная человеческая улыбка вдруг превратилась в измазанную в крови алчную пасть. А сама Муха стала охотником, призванным освободить людей от гипнотической, колдовской власти зверя, уничтожив его. Когда она пришла в «Овод», там уже был Шершень, талантливый журналист с обоюдоострым жалом, направляемым против соратников едва ли не чаще, чем против врагов. Иногда его пытались упрекнуть в недостаточной преданности их общему делу, но он всегда насмешливо улыбался и говорил, что просто подгоняет нерасторопную лошадь. Муха всегда успокаивала себя этой мыслью, когда им случалось поспорить: в «Оводе» все хорошо, а Шершень просто боится, что они уподобятся своим же противникам. О том, что это такие же люди, как она сама, только обманутые государством, она предпочитала не думать. А потом появился Шмель. Он не просто изредка выходил из своей комнаты, чтобы бросить очередное двусмысленное замечание и поспорить с ней, как это делал Шершень. Он крутился рядом постоянно, всегда что-то придумывал и предпринимал, и при этом говорил что-то такое, что заставляло Муху сомневаться. Сначала – в его верности, потом – в своей, а потом и в самом «Оводе». Шмель видел многие ошибки и просчеты руководства, не стеснялся о них упоминать, иногда, как бы между прочим, и, надо признать, всегда мог доказать свои слова. Когда Муха все же не выдержала и обвинила его в том, что он старается посеять смуту в их команде, он ответил, что всего лишь заботится об общем успехе, и тут же предложил несколько самостоятельно придуманных планов действия. И ведь не было похоже, что он хотел выслужиться. Ему просто было… Интересно. Недопустимое легкомыслие! Когда-нибудь они точно из-за него провалятся. И хорошо, если не сейчас. Вдалеке показалась движущаяся точка. Муха сощурилась. Вскоре она уже смогла разглядеть приближающийся электромобиль. Шмель все рассчитал правильно – это был возвращающийся с объезда полицейский патруль. Шершавый асфальт шоссе ушел из-под ног. Электромобиль издал негодующий скрежет прямо над ухом. – Эй, гражданка, вы живы? Один полицейский вышел, но ей были нужны оба. Она сгруппировалась, напряженная, как сжатая пружина, но со стороны могло показаться, что она скорчилась от боли. В ее голосе должно прозвучать страдание. – Кажется, да. – Что это еще за шуточки? Мертвые не могут говорить! Похоже, особым умом он не отличается. Если напарник такой же, то она справится. Она просто не имеет права на ошибку. – Я жива. – Тогда мы должны вас арестовать. Садитесь в машину. Ну конечно, они привыкли иметь дело с перепуганными гражданами, у которых из-за какого-нибудь глупого поступка резко упал рейтинг благонадежности. Сопротивления они не ждут. – У меня нога повреждена, – не говорить же, что сломана, а то еще спросит, как она так быстро поставила сама себе диагноз. – Можете мне помочь? Да, и вы тоже. Полицейские подошли к ней, и вдруг Муха выпрямилась – так быстро, что они, наверное, даже не успели заметить блеснувшие пистолеты. Стреляла она обеими руками одинаково хорошо. Две крохотные шаровые молнии раскроили морозный воздух и вгрызлись в плоть. Асфальт расцветился кровью. Ее было совсем немного, и она почти не запачкала форму. Пока Муха со Шмелем переодевались, оттаскивали тела в ближайший овраг и старались уместить свои сумки в багажник, пистолеты заряжались: лежа на крыше машины, они впитывали живительную энергию солнца, чтобы вскоре снова кого-то убить. * * * Едва завидев полицейскую машину с двумя людьми в форме, дежурный поднял шлагбаум. Скорее всего, когда незаконное проникновение в город обнаружится, беднягу расстреляют. Что ж, он сам виноват, а совесть Мухи способна вынести тяжесть еще одного убийства, не начиная стонать по ночам, мешая своей хозяйке спокойно спать. – Вот скажи мне, Мух, зачем мы стараемся? Они же сами себя погубят! Муха сидела, не позволяя себе расслабиться и откинуться на спинку сидения. – Следи за дорогой, философ. Здесь сажают за нарушение правил дорожного движения. Как ты думаешь, что нас ждет, если нас обнаружат? И все же Шмель был прав. Они привыкли, что государство заботится не только об их безопасности, но и о том, чтобы их жизнь была комфортной. Что оно само может защитить себя и их в придачу. Что самое страшное преступление, которое может быть совершено рядом с ними, преступление, заслуживающее смертной казни – высказывание против Правительства. Что им не надо ничего решать – вся их жизнь, жизнь благонадежных граждан, спланирована задолго до их рождения. Что им не надо ничего проверять, в конце концов: среди множества коллег найдется несколько, не пренебрегающих своими обязанностями, да и государство всегда все исправит. Тот дежурный наверняка во все это верил, за что уже поплатился, хотя еще и не знает об этом. – Они как овощи из теплицы, – вдруг произнес Шмель, – сдохнут, если их высадить на грядку. – Назвать их оранжерейными цветами было бы романтичнее, но дальше от истины, – улыбнулась Муха, и вдруг вспомнила то время, когда она еще училась лечить людей, а не убивать их. – Нет, знаешь, они как дети, выращенные в стерильном боксе. Заболеют и погибнут от соприкосновения с миром. Поэтому наша задача – помочь им выработать иммунитет. – Ты только что назвала меня вирусом. Спасибо, дорогая! – Нет, Шмель, не вирусом, это слишком мягко для тебя. Ты у нас настоящая зараза! А город, идеально чистый, как и все у благонадежных, да еще и принарядившийся к празднику, даже не подозревал, что в него проникли два существа, готовые на все, чтобы нарушить работу его тщательно сконструированного организма. Его дома одновременно пытались достать до неба – земли, пригодной для строительства и не занятой охраняемыми природными объектами, человечеству давно уже стало мало – и пускали свои нижние этажи далеко вглубь, к пульсирующему сердцу планеты. Его машины ехали и летели во все стороны, и от легкого гудения их двигателей сам воздух приходил в движение, но дорогу полицейскому электромобилю все уступали без раздумий, и вскоре Муха со Шмелем уже были у заброшенного завода, на чердаке которого могли спокойно провести эту ночь. Там их поджидал пакет с информацией от их агента в полиции. Если все пойдет хорошо, они даже не встретятся. * * * – Новый год наступает, между прочим. Когда мы захватим власть, объявим его днем единения нас и благонадежных? По-моему, это единственный древний праздник, который справляют эти любители традиций. – Ты веришь, что мы когда-нибудь придем к власти? – усомнилась Муха. – Нет, но праздник же сегодня! Дай помечтать о чуде! – Боюсь, мы для этого слишком взрослые. Пора самим начинать творить чудеса. Шмель положил подбородок на руки и задумчиво заглянул в щель между половицами. Он лежал прямо на полу чердака. Перед ним расстилалось поле боя, где изуродованные сыростью доски сражались со временем за свое жалкое существование. Трещины на них извивались, как улицы города, который сейчас праздновал где-то за окном. Иногда Шмелю казалось, что он слышит звуки веселья, разгорающегося в доме напротив. А они тут… – Шмель, давай спать, – предложила Муха и легла рядом, заворачиваясь в куртку. Шмель решительно вскочил и направился к спускавшейся с чердака лестнице, бросив на ходу: – Спи, я скоро вернусь. Муха, не успевшая его остановить, обеспокоено посмотрела вслед и села, прислонившись к стене. Опять ему что-то в голову взбрело, а ей теперь не спать, думая, не попадется ли он и не провалит ли тем самым всю операцию. Разбудил ее громкий топот. Ее тело проснулось быстрее, чем разум, и когда она сообразила, что это всего лишь раскрасневшийся и чем-то обрадованный Шмель, то была уже на ногах. Шмель подбежал, чуть не врезавшись в нее, но за секунду да этого упал на одно колено. – Мух, мне надо тебе кое в чем признаться. – Не в любви, я надеюсь. – Мух, хоть ты и вредная зануда, но человек хороший. Давай дружить! Муха оторопело попятилась. Что это с ним? – Все это, конечно, замечательно, но я еще собиралась поспать. И если ты надеялся, что после этих слов я приглашу тебя с собой, то ошибся. – Мух, а Мух! Хочешь мандаринку? Жестом фокусника Шмель извлек из кармана большой мандарин, оранжевый, яркий, даже, как показалось Мухе, чуть светившийся. – Что это? – Это? – Шмель внимательно всмотрелся в мандарин, потом поднес к носу, принюхался, подбросил в воздух и поймал стремительным движением. – Даже не знаю. Быть может, чудо? Для тебя. Так хочешь? Муха немного помедлила и протянула руку. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и фрукт оказался у нее. Она прокусила эластичную, чуть горьковатую кожицу, зацепила ее зубами, дернула и освободила из золотистой темницы дольку нежной сладкой мякоти. – Где ты его взял? – Украл. Из соседнего дома. Ты же меня потому с собой и взяла – я любой замок вскрою. – Шмель, – взгляд Мухи посерьезнел, а мандарин с размаху шмякнулся на пол, – это правда? Он молча кивнул. В ее глазах сверкнуло что-то, что заставило его втянуть голову в плечи. Сейчас грянет гром и начнется буря под названием «Воровать нехорошо». Или ураган «Ты мог все дело провалить». – Шмель. Глупый. Ты же мог попасться. И, – она на мгновение смутилась, – мы потеряли бы и Шершня, и тебя. Даже не знаю, кого бы мне было жаль больше. Он, конечно, талантливый, но чудес делать не умел. * * * – Так, – Шмель разгладил смятый листок с планом тюрьмы, – здесь у них двор. У этой стены только какая-то сараюшка, так что вряд ли она хорошо охраняется. – Уверен? Ох уж эти его предположения. Еще один день, целых двадцать четыре бесценных часа, отдалявших спасение Шершня, они потратили на то, чтобы подготовить побег и все лишний раз проверить. Конечно, до казни еще несколько дней, а Шершня, их холодного и сдержанного Шершня, гордого почти до неприличия, пусть и старающегося скрыть это, считающего всех вокруг идиотами, не так-то просто разговорить. – Сама подумай, когда последний раз заключенным кто-то помогал. Муха пожала плечами. На ее памяти побегов из тюрьмы не случалось вообще. И все же... Она еще раз посмотрела на план через плечо Шмеля. Аккуратно вычерчен, масштаб точно соблюден, шрифт для надписей выбран простой и понятный. Муха не могла похвастаться богатым воображением, а их человека в полиции не знала из соображений безопасности, но тут он возник перед ее глазами, обходящий, рискуя жизнью, всю тюрьму и вносящий информацию в свой телефон. Излучение, оставшееся на заводе, вывело бы любое электронное устройство из строя, поэтому пришлось переносить план на бумагу, которая в последние годы все дорожала и дорожала – правительство заботилось о сохранности лесов. В случае провала их всех ждет смерть, но даже тогда она припомнит Шмелю его небрежное отношение ко всему, пусть они и решили этой ночью, что все недоразумения между ними улажены. – Если от нас не скрывали неудачных попыток побега, – Шмель даже не подозревал о ее мыслях, – то надзиратели ничего подобного не ожидают. – Дальше все как планировали? – Ну, ты же видела, как на них обычный фокус с переодеванием действует. Человечество изобрело альпинистское снаряжение еще в древности, а эти идиоты считают, что контрольный пункт на воротах их спасет. Слушай, давай их еще и ограбим? – Даже думать не смей! – Шучу, шучу! Но ты представляешь: приходит их начальник в кабинет, а там пусто! Вообще. – Их начальник придет в камеру к Шершню. Там будет пусто. Уж не знаю, что с ним после этого сделают, но уверена: он это заслужил. А теперь спать. Как это ни банально звучит, завтра у них будет тяжелый день. * * * Тюрьма выросла перед ними, величественная и страшная. Она находилась на окраине города, вдали от жилых домов и людных улиц, окруженная заснеженными деревьями и полуразваленными зданиями. Раз уж преступники так хотят вернуть прошлое, считало Правительство, надо предоставить им возможность в нем побывать. Пусть насладятся прелестями темниц одного из ранних периодов древности – средневековья. «А у вас граждане вообще в рабстве», – мысленно сказала Муха Правительству, вбивая первый колышек между изъеденными временем кирпичами, составлявшими окружающую тюремный двор стену. Они оказались в новом чистом городе, но постоянно сталкивались с чем-то обветшавшим и терявшим всякую пригодность. Вот она, суть Правительства и всего общества этих благонадежных: не желая принимать опыт древности, они повторяли ее ошибки и вслед за ней безнадежно устаревали. А она принесла им очищение. Она и лезший за ней Шмель. Сегодня ее даже не беспокоил вопрос, становится ли человек чище, когда умывается кровью. На душе стало удивительно спокойно. Сейчас они увидят тюремный двор и… И тут она действительно увидела двор. Огромная машина для расстрелов, о которой в «Оводе» ходили легенды, и снующие вокруг люди. – Казнь, – шепотом сообщил ей Шмель, голова которого тоже показалась над стеной. Как будто она не знает! Два надзирателя провели по двору человека. У него подгибались ноги, и они должны были не столько смотреть за тем, чтобы он не убежал, сколько не давать ему упасть. – Жаль его, – тихо вздохнула Муха. – Всех не спасешь. Мы должны думать об операции. – Шмель! – Муха сощурилась, присмотрелась и чуть не выпустила колышек из рук. – Смотри, это же Шершень! – Не может этого быть! И все же это действительно был Шершень. Он стоял, прислонившись к стене, и не шевелился. Его глаза закатились и не видели направленных на него стволов. – Мы должны ему помочь! – перекинула ногу через стену, и Шмель с трудом удержал ее. – Стой! Ему уже ничем не поможешь. А вот нам еще можно. Где-то в глубине тюрьмы несколько полицейских нажали каждый на свою кнопку. Одна из них позволяла активировать машину, но никто не знал, какая. Правительство заботится о душевном покое своих защитников. Несколько струй электрического тока пронзили ледяной зимний воздух. Наверное, во дворе его свежесть сейчас была запятнана отвратительным запахом жженых волос и аппетитным – жареного мяса. Муха почувствовала, что ее лицо заливают слезы. Спустилась со стены она с трудом, борясь одновременно с тошнотой и желанием просто упасть. Шмель спрыгнул следом и тут же обнял ее. Они стояли так некоторое время, а потом она выдавила сквозь рыдания: – Как? Как же так?! Его не должны были казнить сегодня! – Есть у меня одна мысль, – угрюмо пробормотал Шмель. – Но думать об этом мне не хочется. – Он раскололся, – сказал где-то рядом тихий голос. Муха обернулась и увидела невзрачного молодого человека в форме надзирателя. – Клоп? – Да, это я. Прозвище обидное, но это совсем не трогало. Не в этом было дело. Маленький и незаметный, но… Эффективный. И не его вина, что он не смог предотвратить случившееся. Никто бы не смог. – Мы должны предупредить… – Поздно. Квинси продержал меня около себя всю ночь, но место Шершень выдал быстро. Машины выехали сразу же, и, поверьте, это не те игрушечные патрули, с которыми мы так легко справлялись. Скорее всего, – Клоп вытащил телефон и бросил быстрый взгляд на дисплей, – «Овода» уже не существует. – И куда мы теперь? – Не знаю, – Клоп вымученно улыбнулся. – Мне тут обещали блестящую карьеру, но что-то она меня не прельщает. Давайте выбираться отсюда. Когда они отъезжали от тюрьмы, всегда спокойный Клоп, считающий, что любую проблему можно решить без насилия, обернулся в последний раз, погрозил тюрьме кулаком и сказал абсолютно безразличным тоном: – Не сочтите за нарушение субординации, гражданин Квинси, но чтоб вам пусто было!