Письма и посылки

- Изая Орихара всегда был негодяем, - сказал Том, устало вздохнув. – Но, по-моему, он был гениальным негодяем. - Гении не попадаются с поличным, - буркнул в ответ Шизуо, опрокидывая очередной стакан водки. - Думаю, все не так-то просто. Легче поверить, что его подставили, чем предположить, что он действительно настолько заигрался в свои безумные игры, - Том подпер рукой подбородок, наблюдая, как Хейваджима прикладывается уже к бутылке. - Чертова блоха, - процедил тот, сжимая горлышко с такой силой, что стекло едва не хрустнуло под пальцами. – Лисья морда! – Шизуо наполнил стакан, слегка расплескав жидкость по зашарпанному столику. - Эй, друг, тебе хватит, - остановил его руку Том. - К черту, - рыкнул Хейваджима, пьяно тряхнув головой. После со стуком поставил стакан, слегка шатаясь поднялся и буркнул через плечо. – Я пошел домой. Когда дверь дешевой забегаловки хлопнула и задребезжала за его спиной, Том тяжело вздохнул, проронив. - Не наделай глупостей. Но Шизуо было не до этого. Шизуо шел домой нетвердой походкой в меру пьяного человека и прокручивал в памяти события последней недели. В понедельник они с Изаей столкнулись лбами в каком-то глухом переулке и на удивление мирно разошлись, накостыляв друг другу всего из приличия. Орихара казался до невозможности веселым, но как-то не наступал на любимые мозоли своего «драгоценного врага». После – почти на следующий день – да, так и есть, утром вторника мобильник Шизуо завопил протяжной трелью – «номер не определен» оказался никем иным, как Изаей. Информатор нес какую-то саркастично-издевательскую чушь, и Шизуо даже не расколотил телефон, выслушивая ее. Изая извечно интересовался, насколько сильно Хейваджима хочет его убить, с раздражающе дерзким смехом намекнул, что когда-нибудь он возьмет и обидится на Хейваджиму, и больше не будет появляться в Икебукуро, и что Шизуо не в кого станет метать столбы и торговые автоматы. В целом, разговор закончился на весьма дружественной ноте. И два дня в Икебукуро не летали холодильники, не было громогласных воплей «Иза-а-ая!» и стремительных погонь. А на третий день – в четверг, что ли – Шинра с виноватым взглядом сказал, что Изаю взяли с поличным. Еще в понедельник. И первая мысль, что пришла в голову Шизуо, была о том, что тот звонок Орихара сделал уже из участка – как-то выбил или купил у следователя. С него станется. И ком в горле не давал сказать что-нибудь внятное Шинре, который мял край халата и говорил, что постарается как-нибудь повлиять и чем-нибудь помочь. Это было похоже на ушат воды – ледяной до зубовного скрежета – на голову. Потому что до сих пор разбирательства с полицией проходили мимо; им обоим – хотя, чаще Шизуо – выписывали штрафы за погромы и прочие шалости, но всерьез… Всерьез никто не заходил настолько далеко и настолько безоглядно, чтобы попасть на скамью подсудимых. И Шизуо как-то не додумался спросить – что же стало? Как его? За что именно его арестовали? А Шинра, потирая лоб, отводя глаза, бурчал что-то про его извечные ночные прогулки с самоубийцами, про то, что он заигрался, про то, что его обвиняют в подстрекательствах к суициду, в соучастии торговле людьми, потому что не всех самоубийц находят – живыми или мертвыми – в черте города. Обвиняют в торговле наркотиками, потому что у последней неудавшейся девочки-суицидницы была найдена пара еще не распечатанных доз крэка. Обвиняют, обвиняют, обвиняют… Слова отражались от внутренней стороны черепа. И мысли скакали в мозгу совершенно никчемные. «О чем мы говорили тогда, в понедельник?» «Его, наверное, в камере-одиночке держат, да?» «Интересно знать, что он говорил полицейским, когда на нем застегивали наручники?» И оказалось, что все это он говорил вслух. И Шинра сочувствующе смотрел и что-то объяснял, объяснял, объяснял… Но понял это Шизуо только придя домой в следующий понедельник – после «ночного дежурства» в очередном завалящем баре. Когда Изае предъявили обвинения и это извечное «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде», Орихара спросил, можно ли использовать против него в суде его собственный смех. Когда Изая понял, что все это всерьез, после адвоката он набрал еще два номера с совершенно левых телефонов – в охране затесались его должники. Он набрал Шинру и Шизуо. И поговорил о пустяках. Когда прояснились обстоятельства, оказалось, что все это – подстава высшей категории, и что не один Изая такой умный. Кто-то просто-напросто слил легавым не слишком-то доподлинную – но в случае с Орихарой на это закрыли глаза, ибо с ним не может быть гарантий – информацию о его маленьких шалостях. Девчонка - начинающая самоубийца – умерла от передозировки кокаина через 6 часов, и экспертиза доказала, что доза была введена до встречи с информатором, а на пакетиках с наркотиком засветились только ее «пальчики». Адвокат выкрутил Изаю настолько искусно, что когда он сообщил Шинре об окончательном решении суда и передал просьбу Орихары позаботиться о сестрах, все обвинения звучали как «подстрекательство к суициду» с отягчающим обстоятельством в виде несовершеннолетней пострадавшей, которой в ее долгой, но безболезненной смерти было уже все равно. И теперь Орихаре Изае светило четыре года срока. И теперь – в пятницу, после «рабочего рейда» по должникам – Шизуо Хейваджима шел домой и хотел напиться до потери пульса. Он даже не мог сказать, почему так хотелось отключиться к чертям. Забыть. Нихрена не было. Не было. Никакого Орихары. Шизуо на редкость везло с пьянкой – ему почти стало легче, и он почти не помнил, какую чушь нес весь вечер, загоняясь всем градусным, что осталось в его конурообразной квартирке. На судебные разбирательства и перемещения из одного места заключения в другое ушел месяц, но с Шизуо по этому поводу никто больше не обмолвился ни словом. Изая Орихара – лучший информатор в Икебукуро – исчез из жизни района. - Люди исчезают бесследно, - думал Шизуо, выкуривая несчетную сигарету за вечер и глядя куда-то поверх крыш соседних серых коробок-домов. Он думал о ерунде, о том, что «О да, сбылась мечта идиота»» и что у него нет даже какого-нибудь замусоленного фото в школьном альбоме с рожей Орихары. Потому что альбом Шизуо выбросил к чертям собачьим давным-давно, в очередной раз беснуясь в порыве безотчетной ярости. И еще – совсем-совсем немного – думал о том, что надо бы узнать, где эта чертова блоха отбывает срок. Он узнал, записал на листик, повесил на холодильник, и начал ждать удобного случая что-нибудь ему отослать. Сначала Шизуо – на зиму глядя – отправлял теплые вещи. Благо, передачи можно было делать чаще, чем раз в полгода – все же не строгий режим заключения. И Шинра, решив помочь, оценивающе осматривал куртки с меховой оторочкой, выбирая подходящую по размеру и иногда примеряя их на свое плечо. И когда вещи лежали, упакованные в плотную бумагу, на столе Шизуо, он взял листок, помусолил карандаш, черканул пару слов в своем обычном тоне. После перечитал, разорвал в клочки, и, подхватив сверток, двинулся в отделение полиции – оформлять анонимную передачу. После, весной, Шизуо понял, что присматривается к до боли знакомым футболкам с V-образным вырезом и ищет размер поменьше, в уме прикидывая, во сколько ему это обойдется. Шинра в этот раз скептически теребил ткань, отметая все шерстяное, и выбирал самые мягкие хлопковые вещи. И, не удержавшись, Шизуо снова сел писать письмо. «У меня все лучше некуда. Думаю, там тебе тоже неплохо, коль ты так любишь людей. Там их много и, предполагаю, они к тебе добры». На третьей строке карандаш сломался, Хейваджима перечитал написанное, злобно посмеялся над самим собой, и, наконец-то, понял, что все еще не разобрался в чувствах. И потому спешно ушел отправлять посылку. Летом Шизуо думал, что в целом, четыре года это зима-лето, зима-лето, и так еще пару раз. Что это, в целом, недолго. И, отправив Изае очередную передачу – белье, легкая одежда и книги со вложенными туда деньгами – понял, что эти четыре года – это еще жить да жить. И что если ему сейчас двадцать четыре, то тогда будет все двадцать восемь. И теперь он, наконец, задал себе вопрос – а что будет в это странное «тогда»? И какого черта он так парится по этому поводу? Сил отвечать на все эти вопросы не было, и Шизуо с врожденным пофигизмом к мелочам плюнул на это дело. А осенью Шизуо увидел хорошие теплые тапочки, и полчаса смеялся у витрины, потому что описал себе это емкой фразой. «Я выбираю тапочки для Изаи Орихары. Стоит выбрать белые». И, отсмеявшись, он понял, что где-то глубоко в этот хохот закралась горечь. Тапочки он отправил, а на написание сопроводительной записки потратил минут пять, и снова безрезультатно. А потом была снова зима, и Шизуо понял, что это вошло в ритм его жизни и сидит в голове почти всегда, когда он проходит мимо витрин магазинов и считает заработанные деньги, откладывая н.з. на покупку вещей в посылку. Он скрипнул зубами, буркнув, что чертова блоха не хочет оставить его в покое, даже сидя за решеткой, а потом понял, что в голосе проскользнула тоска. И потом снова было лето. И потом снова зима. И снова лето. И зима. В последнее лето Шизуо по-настоящему напился – может, впервые за эти годы. Потому что откладывание на потом всех этих назойливых, но еще неясных чувств, грозило впадением в депрессию. Потому что Шизуо, как ни крути, всегда был проницателен, но иногда с упорством осла не хотел признавать очевидное. Он хотел забыть, когда заливал в себя второй литр водки. Нихрена не было – никаких сентиментальных шуточек. Не было – тягучей тоски. Никакого Орихары – в его жизни эти четыре неимоверно долгих года. Не было же… Были ночи напролет с пачкой сигарет и воспоминаниями. Были нереально четкие сны на пару с пронырой, когда можно было извиниться, сказать что-то человеческое. Были дни, когда Шизуо ходил как в воду опущенный, и хозяин бара, где Хейваджима в кои-то веки продержался уже пару лет, сердито понукал его за рассеянность и недостачи. Потому что в эти дни мысли Шизуо были где-то – черт знает где – рядом с Изаей. Были воскресенья, когда Шизуо считал дни до своей зарплаты и – параллельно – дни до окончания чужого срока. И даже в веселые деньки с хорошими деньгами или просто жизненной удачей, когда Шизуо приводил домой какую-нибудь горячую крошку, проклятый информатор стоял перед глазами. Нельзя сказать, что Хейваджима невыносимо страдал. Он просто не хотел этого. Он не хотел нелепой привязанности. Он не хотел наивного признания «я ведь люблю… его». Он просто считал дни. Когда срок закончился, Шизуо обвел дату в кружочек, а в голове стучало банальное и глупое «все закончилось хорошо». В следующем апреле ему двадцать восемь, а через три дня Изая – если, конечно, захочет – объявится в городе. А он захочет – под крылом у Шинры жили все это время Маиру и Курури. Шизуо даже навещал их периодически, когда было совсем нехорошо. И когда три дня прошли, а Шинра устало ответил, что никто не звонил, не приходил, вообще не давал о себе знать, что-то оборвалось. Треснуло где-то на уровне позвонка двадцатого. И суть была даже не в том, что Орихара не явился в город. Суть была в том, что он, в самом деле, мог это сделать. И Шизуо понял – он совершенно не знает, что сказать при встрече. Да и… кого он, в самом деле, встретит? И, на ночь глядя, Шизуо снова напился. Просто потому, что водка, которую на каждый новый год Саймон дарил ему ящиком, лучшая пассия, с которой можно все забыть. Нихрена не было… Ничерта-ничерта. Кроме раздражающего звонка в дверь. И Хейваджима рыкнул, раскрывая, едва ли не сдирая дверь с петель. - Кого еще, черт подери, принесло?!.. – и слова застряли в горле. - Ах, ты не меняешься, Шизу-тян. Я могу войти? – голос резонировал в сознании сотнями, тысячами воспоминаний. И Шизуо молчал, рассматривая все так же обманчиво хрупкую, щуплую фигуру информатора. И – почти дрожа – то ли от страха, то ли от предвкушения – заглядывал, окунался в карие с искрой глаза. И, цепляясь взглядом за привычную усмешку, все молчал и молчал. Орихара, помявшись на пороге, хмыкнул и шагнул внутрь. И дверь с грохотом захлопнулась, и Шизуо слишком резко и сильно – до судорожного выдоха – прижал к ней Изаю. - Тише, Шизу… - и договорить ему Шизуо не дал, не целуя – почти кусая жесткие, сухие губы. Потому что вот он – близко, бьется под руками, теплый, невероятно живой, вернувшийся, и алкоголь в крови зашкаливает, и не нужно чертовых приличий, слов, банальных объяснений и прочей ерунды. И есть руки, легшие на затылок, зарывающиеся в жесткие волосы, и есть худое, жилистое и гибкое тело, льнущее ближе, и есть хриплый от возбуждения голос, когда, наконец, можно вдохнуть, оторвавшись от чужих губ. И голос шепчет что-то, но это уже неважно. Кажется, он говорит спасибо за посылки и неотправленные письма.